- Этого имени не произноси при мне! - взмолился несчастный зеленолицый Самоваров. - Ваш Кучумов меня вчера чуть со свету не сжил своей водкой.
- Рассольчику выпейте! - забеспокоилась Лена.
Кульковский воодушевленно кричал:
- Нет, это мысль! Уехать и завтра успеешь! Сходи еще разок в театр, подуши Мумозина: давай, мол, договор! Я тебе, Самовар, обещал, что заработаешь - и ты заработаешь.
Душить Мумозина Самоваров отправился к вечеру, когда весенний розовый закат стыл уже и серел. Растоптанные тротуары с грязным, похожим на кофейное мороженое снегом, затвердели на ночь. Ушуйский драматический театр как раз воссиял огнями. В служебных его коридорах сновали вечерние люди - появились актеры, костюмерши тащили вороха грубо размалеванных по трафарету юбок. "Судя по диким орнаментам, сегодня дают что-то испанское", - решил Самоваров. Дневные же люди театра запирали свои комнатки и с удовольствием шли домой. Матвеич с Михалычем тащили каждый по оконной раме, сработанной из выписанных под "Отелло" материалов. Где-то в недрах сцены орал вечный Эдик Шереметев.
Кабинет Мумозина был заперт. Самоваров с мстительным задором подергал дверную ручку и уже приготовился нанести пинок дерматиновой обивке, как приоткрылась дверь напротив.
- Вы Самоваров к Мумозину? - спросили из двери. - Заходите сюда, пожалуйста.
Самоваров вошел. В этой комнате, как и у Мумозина, стоял стол, но фотографии на стенах висели женские.
- Я Шехтман, - представился хозяин кабинета. - Буду ставить сказочку - "Принцессу на горошине" - и хочу передать вам текст пьесы для художника.
Он протянул Самоварову пачку листков, испещренных небрежно скачущей машинописью. Самоваров слышал, что Шехтману за шестьдесят, но на вид он дал бы ему все сто. Пышная седина, усы и морщины делали его похожим на популярный портрет Эйнштейна.
- У нас, конечно, не столица, даже не Нетск, - сказал Шехтман, - но мы попытаемся сделать достойный детский спектакль.
Самоваров вздохнул:
- Да, я слышал. Глубокий и целомудренный. Не дороже трех рублей.
- Ну, зачем вы так! - обиженно протянул Шехтман, узнавший, видимо, мумозинские словечки. - Конечно, у нас сейчас специфическое направление, но есть хорошие традиции, есть актеры…
- И принц предпенсионного возраста, - бестактно ляпнул Самоваров. Воспоминания о кучумовке его еще мучили, и он был настроен недружелюбно.
- Как вы зря! - еще больше обиделся Шехтман. - Гена, то есть, Геннадий Петрович, даровит, он справится. Ему сейчас тяжело, семейная драма… и работы очень много … Что вы! У нас есть неплохие актеры! Да вы знаете, что у Леонида Кыштымов Щукинское училище?.. Вы смотрели у нас что-нибудь?
- "Последнюю жертву" вчера. Не до конца, правда.
- Значит, и Танечку Пермякову видели? Чудо в нашей глуши, не так ли?
- По правде сказать, я не театрал, плохо разбираюсь. Так что не слишком потрясся.
Седины Шехтмана стали дыбом, как у дикобраза, и он вскрикнул:
- Как? Вы видели Таню, и..? Да совсем не нужно быть театралом, чтобы… Нет, этого не может быть! Наверное, вы сильно влюблены в кого-то, если Таня вас не поразила.
- Я ничего плохого не хотел сказать, просто…
- Таня - удивительная актриса. У-ди-ви-тель-ная! - Шехтман не только не захотел слушать Самоварова, но даже и смотреть на него. Он сердито, не глядя на страницы, пролистал какую-то книжку. - Это такой талант! Да знаете ли вы, что московский режиссер Горилчанский у нас "Нору" ставил. К сожалению, Мумозин закапризничал, и работа не состоялась… Горилчанский - это авторитет! Он многое повидал! Так он…
- Да, я слышал, он в восторге.
- Вот видите! Разве ей здесь место? Ее большое будущее ждет, ей уезжать надо в Москву, я сто раз говорил и помощь обещал - у меня ведь сын в Москве. Но она все по-своему делает! И себе во вред!
Самоваров поймал паузу и спросил:
- А Мумозин где?
Шехтман накинулся на него:
- К чему вам Мумозин? Что может дать вам Мумозин? Посмотрите его спектакли - это же убожество! Та же "Последняя жертва"! Ему место в жэковской самодеятельности, да и там сантехники перемрут со скуки. Вы говорите, Мумозин? Мумозин - это синоним чудовищного вкуса! И самомнения! Да вы знаете, что он в юбилей тут Пушкина играл в своей бороде?! Вы себе представляете Пушкина с бородой?
- Нет. Но мне сейчас от Мумозина не борода нужна. Он договор должен со мной подписать, а чего-то тянет.
- А! Это на него похоже, - злорадно засиял Шехтман, сообразив, что перед ним не поклонник Мумозина. - Он настоящий жулик! Крепко на руку нечист! Вы видели енотовую шубу с кистями?
Самоваров кивнул.
- Вот-вот! Либо держитесь от него подальше, либо наседайте, наседайте сильней! Не то останетесь с носом!
- А где бы я мог его найти, чтоб насесть? - спросил Самоваров.
- Гримируется он, где же еще. Он ведь Чацкого сегодня играет. В бороде! Он называет это реализмом. Вы видели когда-нибудь Чацкого с бородой?
Самоваров задумался.
- Не видел, - признался он. - Что, тут у вас и Чацкому пятьдесят лет?
- Ну, это не так важно, если актер хороший…
- Не скажите! - не согласился Самоваров. - Я еще из школьных лет вынес, что Чацкий этот Софью девочкой все в какие-то темные уголки завлекал. Если ему пятьдесят, он, выходит, старый педофил? И, будучи застукан, кричит: "А судьи кто?"
У Шехтмана заблестели глаза:
- Скажите, какая у вас трактовка! Провокационная, свежая, оригинальная! Какое созвучие с современными проблемами! Это очень даже может быть! Жаль, что Софью у нас Марина Андреева играет. Не тянет на нимфетку. Жаль, жаль, ведь если бы…
"Не-е-ет!" - послышался извне какой-то рев. Самоваров и Шехтман выглянули за дверь. По коридору прямо на них неслась удивительная Таня. За ней огромными прыжками следовал Геннадий Петрович Карнаухов во фраке, с накладными волосами и синтетическими бакенбардами. Таня была легка и быстра. Она промчалась мимо, обдав Самоварова и Шехтмана холодом вихря. Но Геннадий Петрович брал ростом и мощью. Он скоро настиг беглянку, прижал к стене, заломил ей локти и заревел:
- Никуда ты не поедешь! Поняла? Незачем! Не поедешь! Не-е-ет!
Таня ничего не отвечала, только выгибала набок шею, отворачиваясь от Геннаши. На ее лице не было ни боли, ни раздражения, ни злости. Он просто пережидала бурю А Геннадий Петрович все свирепел, тряс ее и потихонечку начал уже стучать ею о стену.
- Геннаша! Геннаша! - проговорил Шехтман так тихо и вкрадчиво, будто перед ним не здоровенный мужик трепал даму, а малыш-ползунок с бессмысленной улыбкой и слюнявым пузырем на устах подбирался к горячей печке. Карнаухов обернулся на этот ласковый голос.
- А, здравствуйте, Ефим Исаевич! Как ваше здоровье? - спросил он, тяжело дыша и не выпуская Таню.
- Мне лучше, спасибо, Геннаша. Только тише! Оставь Таню. Как ты сейчас на сцену выйдешь? Ты "Отелло" репетируешь, там и успеешь Таню задушить, а пока иди, иди…
Карнаухов выпустил было Таню, и она хотела уйти, но в последний момент Отелло передумал, и серый тонкий свитерок потянулся и затрещал в его железном кулаке. Таня пощадила свитерок и осталась стоять, спокойно глядя в сторону.
- Ефим Исаевич, она ведь задумала в Москву ехать! - жалобно захрипел Геннаша. - К этому кобелю Горилчанскому! Он ей и письмо прислал, зовет. Я сам конверт видел! А кому она в Москве нужна? Сколько там таких? Потаскает ее этот кобель и бросит. Знаем, "Чайку" играли!
Шехтман шумно вздохнул, но поддержал Таню:
- Все верно. Все верно! Таня, уезжай. Нельзя тут закисать. Геннаша, пойми, у Тани редкий, изумительный талант, который здесь погибнет. Она не таскаться едет в Москву, а самореализовываться.
- Как же! Не таскаться! В стриптиз он ее сдаст, этот кобель! Я не пущу!
- Таня! - воскликнул Шехтман. Он, наверное, хотел, чтобы она защищалась, оправдывалась. Она и защитилась - сказала своим спокойным надтреснутым голосом:
- Пусть он отстанет. Это мое дело, моя жизнь. Он мне никто.
- Как никто? Как никто? - взревел снова Геннадий Петрович. - Мы, между прочим, еще не разведены! Я тебе муж, и я отвечаю!..
Он захлебнулся гневом и встряхнул Таню.
- Отпусти, рукав порвешь, - брезгливо подернулась она. - Я сама знаю, ты мне кто или никто.
- А это мы посмотрим!
Карнаухов изо всех сил скрутил в кулаке Танин свитер и снова схватил ее за локоть.
- Что тут происходит? - раздался хозяйский голос Мумозина. Он, тоже во фраке, с веселыми румянами, нанесенными повыше бороды, спешил по коридору к месту событий. Спешил не один, а во главе целой толпы в диких одеяниях от Кульковского. Мелькнула и смуглая Марина, и Альбина Карнаухова в чепце, похожем на подушку, и Юрочка Уксусов в неизменном малиновом пиджаке.
- В чем дело? - властно переспросил Мумозин.
- Это дело как раз не ваше! Посторонних не звали! - буркнул Карнаухов, еще держась за Танин свитер, но явно уже желая переключиться на жабо Мумозина или его бороду.
- Как вы со мной разговариваете? - возмутился Владимир Константинович.
- Не разговариваю я с тобой, не разговариваю! Вон пошел! - хрипел Карнаухов.
Таня холодно посмотрела на Мумозина. Свитерок ее так был перекошен и задран Геннашиной лапой, что обнажились полоса белого живота и английская булавка, которой вместо оторванной пуговицы были застегнуты ее брюки.
- Я, Владимир Константинович, уезжаю в Москву. Скоро, - сказала она.
Брови Мумозина, карандашом нарисованные вразлет, встали вертикально:
- Как это? Кто вам позволил?
- Ну вот, еще один не позволяет, - равнодушно отвернулась Таня.
- Я не один какой-то! Я художественный руководитель! Вы плотно заняты в репертуаре. Билеты проданы! Репетируется "Отелло"! У вас, в конце концов, есть обязательства, есть контракт, и я принудю… принужу… вынужден принудить вас к выполнению вами взятых вами… - Мумозин вконец запутался.
- А пошел ты! - вставил Геннаша.
"Наконец-то! Я не посмело этого сказать, хотя на языке вертелось", - отметил про себя Самоваров. Он все еще выглядывал из двери Шехтмана. От криков и непокоя у него снова разболелась голова и стало подташнивать. Проклятый Кучум!
- Это неслыханно! - снова завелся Мумозин. - Послезавтра "Последняя жертва"! Да я вас за срыв спектакля! В приказе!
- Тугину послезавтра я могла бы сыграть, - подала голос Мариночка.
- Кто на тебя, облезлую, смотреть станет! - не удержалась белокурая Альбина. Во все время скандала она не сводила тоскливых синих глаз с могучей фигуры Геннадия Петровича. Тот тяжело дышал, но, кажется, уже отходил и на глазах скучнел. Владимир Константинович приободрился:
- Предательство отвратительно! Вы, Татьяна Васильевна, предаете театр, предаете искусство. Мы сквозь пальцы смотрели на многие ваши деяния - на недисциплинированность, на опоздания, на неуважение принципов психологического… А, Ефим Исаевич! - он наконец заметил Шехтмана. - Добрый вечер! Вот, полюбуйтесь на плоды вашего попустительства. Посреди сезона, в напряженный для театра момент избалованная вами госпожа Пермякова вздумала устраивать свои личные делишки…
- Что личное? Как ты сказал? - вскричал унявшийся было Геннаша и мигом схватил Владимира Константиновича за грудки - точь-в-точь как вчера утром на репетиции. Снова раздался дружный оперный визг. Нездорового Самоварова даже замутило от такого дежа-вю.
В толпе вместе с любопытными некоторое время уже толкалась престарелая билетерша в синем пиджаке. Она дотолкалась до первых рядов, выбрала момент, когда хор загружал легкие воздухом и на мгновение смолк, и пронзительно закричала:
- Здесь какой-то Самосвалов есть? Есть тут Самосвалов?
Тряска Мумозина приостановилась. Все посмотрели друг на друга. Самоваров густо покраснел. Владимир Константинович из объятий Карнаухова скосил глаз в его сторону и официально произнес:
- Вот господин Самоваров, если вы его имели в виду. А в чем дело?
Старуха с интересом оглядела Самоварова-Самосвалова с головы до пят.
- Так это вы и есть? Пришли там к вам. К служебному спуститесь. К вахтеру.
Самоваров понуро проследовал сквозь строй любопытных глаз. От смущения, от неожиданности и непонятности этого вызова вдоль его позвоночника пронесся колючий сквознячок мурашек. Взбунтовались в крови угомонившиеся было кучумовские яды, и на втором марше служебной лестницы его настиг приступ мучительной икоты. "Кого там черт принес? Кульковский к постели прикован, Лена не стала бы ждать у входа, она тут у себя дома. Ведь не знаю я здесь никого, кроме театральных. Что за странный город!" - размышлял по дороге Самоваров.
На вахтерском посту вместо бойкого Бердникова воссел какой-то дед, на редкость тупой на вид. И еще кто-то стоял там, у облезлой служебной двери. От неожиданности Самоваров громко икнул - это была Настя Порублева. Настя в серой дубленке с капюшоном, совсем такая же, как в позапрошлом ноябре, когда она приходила к Самоварову и просила помочь одному нелепому парню. Такая или еще краше? Красивые девушки, когда их долго не видишь, кажутся при встрече красивее, чем их представляли. Вот и Настя явно была красивее. Убедившись в этом, Самоваров не испытал никакой радости.
Глава 7
- Николай Алексеевич! Вот и я! - весело заулыбалась Настя. В ее хрустальных глазах вспыхнули и тут же погрузились в тень голубоватые глубины. Красивая…
- Здравствуйте, - ответил Самоваров. Он все не хотел смириться с тем, что она явилась. Вот если бы моргнуть, и этот бред рассеялся бы! - Не ждали, не ждали! Как вы добрались? Вечером ведь поездов нет.
Он старался придерживать дыхание, но не угадывал и безобразнейше дважды икнул, пока произносил эту недлинную фразу. Настя все улыбалась.
- А я автобусом, проходящим. Что, быстро собралась?.. Какой тут театрик симпатичный, с колоннами!
Самоваров в ответ икнул. Тупой дед-вахтер с любопытством поглядывал на Настю и на грунтованные картонки, привязанные к ее сумке. Однако икота Самоварова занимала его еще больше.
- Ты выпей воды и потом не дыши, - надменно и зычно посоветовал он.
- А вот и пьеса у меня, "Принцесса на горошине", - Самоваров стал совать Насте полученные от Шехтмана листки. - Можете сразу и приступать… через две недели премьера.
- Воды выпей и не дыши! - гаркнул дед. Он, видимо, решил, что Самоваров, как и он сам, туг на ухо и не расслышал полезного совета. Самоваров только страдальчески повел плечами. Неловкое молчание наконец было нарушено его иканием, а также донесшимися со сцены звуками вальса Хачатуряна. Мишка Яцкевич на посту!
- Там что, спектакль? - прислушалась Настя.
- Угу. "Горе от ума", - подтвердил Самоваров. - Хотите посмотреть?
Он отвел Настю, прямо в дубленке и с картонками, в свою директорскую ложу, а сам отправился в туалет пить воду и не дышать. С ужасом взирал он на свое зеленое, несчастное, икающее лицо в зеркале. А Настя, однако, скоро приехала! Это к лучшему - завтра можно делать ноги. И с плеч долой. Лена говорит, дело верное. А Мумозин слегка ненормальный. Но жулик… Она такая красивая! Старый дурак. Зачем пил? К черту стулья! Уже ничего не поделаешь.
Избавившись от икоты, Самоваров почувствовал себя посвежевшим и вполне приличным. Он вернулся в директорскую ложу, называл Насте актеров, смешно рассказывал про потолок в декорационном цехе и даже повел за кулисы. Оттуда они наблюдали выразительный профиль Мумозина. Владимир Константинович растопырил руки и закричал навзрыд: "Ве-ли-ко-лепные соорудя па-ла-ты!.."
- Чего он орет-то так? - шепотом спросил юный монтировщик, который изготовился выкатить на сцену фанерную колонну на колесиках.
- Климакс у него, - ответил Лео Кыштымов гадким голосом. Он ждал своего выхода и уставился бесстыдно на Настю выпуклыми глазами, еще розовыми после вчерашнего. Хотя, возможно, они всегда у него розовые? Самоваров поспешил увести Настю подальше от разнузданного Лео.
Они вернулись в ложу и оттуда полюбовались Юрочкой, который в малиновом пиджаке присутствовал на балу у Фамусова в числе четырех гостей (текучка! больше гостей наскрести не удалось). Юрочка даже вальсировал под Хачатуряна, только дамы ему не досталось, и он кружился, подняв руки веночком над головой, и все норовил поддать бедром уворачивавшегося и скалившего зубы Кыштымова. Мумозин-Чацкий кричал монологи, высоко вздымал к потолку бороду и показывал поросшую шерстью шею.
- Согласен, Чацкий бесится перед пенсией, - злословил Самоваров, сидя в золоченой пасти директорской ложи. - А вот и Фамусов! Это Геннадий Петрович Карнаухов. Ему, как и Чацкому, пятьдесят, но накладочка на лысине здорово его молодит. Во всяком случае, меня уверяли, что молодит. Он и будет у вас принцем на горошине.
Настя смеялась. Ей почему-то спектакль нравился. Нравилась Альбина, которая падала на кушетку, высоко задирала ноги и показывала залу очень стоптанные, пыльные подошвы. Нравилось, как добросовестно плясала четверка гостей. Вскоре Владимир Константинович потребовал карету, побегал немного на месте, потряс бязевым плащом и шаркающей трусцой двинулся вон из Москвы.
- До чего все-таки весело всегда в театре! Даже когда спектакль ужасный, - заключила Настя. - А где тут эти служебные комнаты? Вы ведь прямо тут живете, в театре?
- Я тут не живу, - ответил Самоваров.
- А я так поняла по телефону… и рассчитывала, что…
Вот те раз! В самом деле, куда ее теперь девать? Ночь уже на дворе. Что же, к Кульковскому? В его клетушки, под кружевную кровать?
- Не волнуйтесь, сейчас все устроим! - с фальшивой бодростью заявил Самоваров и отправился искать начальство. Мумозин как сквозь землю провалился. Самоваров уже вообразил Настю на своей раскладушке под сенью гвоздик и ромашек, а себя, как Юрочку, в уголку, на газетке. Черт знает что такое! Зачем он пялился на спектакль, когда у самого горе, и не от ума!
Вдруг со сцены, где монтировщики с грохотом разбирали Вовкины конструкции, донесся пронзительный ор Шереметева.
- Что? Художник? Какие проблемы! - обрадовал Эдик Самоварова. - Мы его к Кыштымову подселим, в восьмую! Там есть комната.
- Художник - это молодая девушка, очень интеллигентная. Кыштымов как-то не очень подходит, - объяснил Самоваров. Он припомнил и рассказ про жабу, и алчные розовые взгляды Лео на Настю.
- Да, Кыштымов довольно похабный, - согласился Эдик. - Может, его к вам отселим? Нет, он не пойдет, ему там что-то мерещится… Что же делать? А если ее тут поместим, в моем кабинете? Диван-кровать здесь зеленая, постель какую-нибудь подберем, а? А завтра видно будет. А?
Настя на зеленый диван согласилась. Но когда Самоваров и Эдик пожелали ей спокойной ночи, она забеспокоилась.
- Как же это? Я что, одна буду в целом театре? Таком огромном и пустом?
Ее голос задрожал.
- А чего бояться? - не понял Шереметев. - Мы же вас запрем тут! А внизу будет сторож Мироныч. Он, правда, глухой, как чурбан, и дрыхнет всегда, но так и спокойнее! Чего бояться?
На глаза Насти навернулись крупные слезы.
Самоварову стало ее жалко. И стыдно: ведь, по сути дела, именно он заманил ее в этот дурацкий театр, а теперь бросает на произвол судьбы, под охрану глухого Мироныча (не того ли, что давал советы пить и не дышать?).
- Может, и мне остаться… - начал было он.