Миссис Марш страшно нас донимала. Требовала денег, скандалила, раза три посылала к нам своих адвокатов. Но все они были вынуждены признать нашу позицию правомерной. Ну а объявлять этой даме: "Марш был не Марш, поэтому и вы не миссис Марш…" - согласитесь, это не наше дело. Мы выжидали, и, как видите, правильно делали.
Дело теперь за полицией и судом. Кто был в действительности этот Сэмюэл Марш и почему он исчез, это уж вам дознаваться. Когда это станет известно, Корнелиус с нашими учетными книгами в руках будет защищать наши интересы.
Он вытащил из кармана носовой платок, тщательно вытер лоб и стряхнул с пиджака сигарный пепел.
- Отчет американского агентства при вас?
Костерманс обратился по-фламандски к Корнелиусу, тот открыл свой портфель и вытащил из него желтую папку.
- Это фотокопии. Оригиналы мы, разумеется, оставили себе. Здесь вы найдете ответ мэрии Санта-Круса, а также заверенные переводы различных документов.
- Скажите, месье Костерманс, насколько значительный был взнос Марша в акционерное общество?
- Около двух миллионов тогдашних бельгийских франков. Подсчитайте, сколько это может стоить сейчас. Когда дело поступит в суд и мы предоставим свои подсчеты, вы увидите, что сумма, которая ныне числится за Маршем, значительно превышает пятьдесят миллионов.
- Он никогда не пытался получить эти деньги, всю сумму или хотя бы часть?
- Никогда.
- Будучи в Конго, он не отдавал распоряжений автоматически отчислять какие-то деньги жене и дочери?
- Не автоматически. Он писал нам и просил перевести такую-то сумму миссис Марш в Париж, в Лондон или в другое место.
- Таким образом, она ничего не получала от общества начиная с тысяча девятьсот тридцать третьего года?
- Совершенно верно.
- Вы хорошо знали Сэмюэла Марша? Если не возражаете, будем продолжать называть его этим именем до появления новых сведений.
- Да так ведь и легче, не правда ли? Я хорошо его знал, да. Я видел его по нескольку раз в неделю целых пять лет, и мы жили в одной хибарке несколько месяцев подряд.
- Какое впечатление он производил?
- Неразговорчивого человека.
- Он был крепкого здоровья?
- Крепче, чем казался. Сильный, выносливый, хоть с виду не скажешь.
- Видели вы его грустным, унылым? Бывали у него приступы хандры?
- Не был он ни веселым, ни грустным, ни унылым. Ему был никто не нужен. Нам случалось проводить целые вечера, не проронив ни слова.
- Вы тоже молчали?
- Если я и говорил, он почти не откликался.
- Он был образован?
- Где-то учился.
- Где?
- Не знаю. Он бегло говорил на нескольких языках.
- На каких?
- По-французски…
- Без акцента?
- Совсем без акцента. По-английски, конечно. Я видел, как он говорил с англичанами в Кении, мы жили на самой границе, и его спросили, долго ли он прожил в Лондоне.
- Что он ответил?
- Что хорошо знает Англию. Говорил еще и по-турецки, об этом я узнал случайно.
- А по-испански?
- Тоже бегло.
- Он много читал?
- Я никогда не видел, чтоб он читал, разве что газеты.
- И он не рассказывал ни о своей семье, ни о своем детстве, ни о колледже или университете?
- Нет.
- О чем же он рассказывал?
- Я уж говорил вам: он совсем не разговаривал. Больше всего времени он проводил с молоденькими негритянками, из которых составил себе целый гарем. Черные даже дали ему прозвище, намекающее на его аппетиты и некоторую анатомическую особенность его тела, которой другие с удовольствием бы похвалились.
- Итак, вы решительно не знаете, откуда он мог быть родом?
- Абсолютно.
- Хотя бы из какой страны?
- Не имею ни малейшего представления. Но теперь, надеюсь, это будет легче выяснить. Вот почему я так опасался, что его успеют похоронить, и телеграфировал вам.
- Вы пробудете в Париже несколько дней?
- Только до завтра. У Корнелиуса важные деловые встречи в Анвере, а мне предстоит вплотную заняться этим делом. Директор банка ждет меня завтра.
- То есть вы не вполне уверены, что действовали правильно?
- Это дело Корнелиуса. Все выяснится перед судом. Лично я совершенно спокоен.
- Можно узнать, где вы собираетесь остановиться?
- В Итальянском отеле на бульварах. Я всегда там останавливаюсь.
Забыв, что собеседник уже отказался от предложенной сигары, он снова протянул ему раскрытый портсигар. Потом вышел, важный, полный достоинства, а за ним, точно на поводке, привычно поспешал Корнелиус.
Начальник быстро вошел в комнату инспекторов и обратился к первому попавшемуся:
- Свободен?
- Да, господин начальник.
- Иди следом за теми двумя, которые только что вышли. Они, должно быть, еще не успели спуститься. Так или иначе, они должны направиться в Итальянский отель.
Он вернулся в свой кабинет озабоченный и угрюмый - в это время года под рукой почти не было сотрудников, а он предчувствовал, что покойник с набережной Турнель доставит ему еще много неприятностей.
Он снял телефонную трубку, спросил:
- Кто занимается делом Буве?
- Люка уехал с инспекторами еще утром.
Не прошло и десяти минут, как Люка сам позвонил ему.
- Не знаю, что и делать, патрон. Фотографы шумят, что не могут нормально работать в таких условиях, и хотят, чтобы тело увезли в управление, в отдел опознания.
Тогда начальник, который никогда не видел белого дома и не подозревал о существовании консьержки, произнес роковые слова:
- Везите его! И немедленно приходите ко мне.
5
Гроза, которая могла бы разрядить напряженные нервы Жанны, так и не разразилась. Все утро она ходила словно встревоженная кошка, кружившая вокруг котят.
Она была учтива, отвечала как можно вежливее на все вопросы, какие ей только задавали. К послушанию ее приучили с детских лет, а эти люди, вторгшиеся в дом, представляли собой власть, как когда-то в детстве - мать, потом - викарий, диспетчер и домовладелица и множество других рангом пониже, включая всех людей в форме, будь то инкассаторы или служащие электрической компании.
Однажды, когда кто-то поднимался по лестнице, она услышала, как к нему обращаются: "Господин заместитель…" Теперь, чтобы войти в дом, не требовалось ее разрешения. Ей оставалось только отвечать на вопросы, которые ей задавали все по очереди, и "пытаться вспомнить".
- Ну, постарайтесь! Попытайтесь вспомнить! - говорили ей, чуть ли не подозревая в том, что она что-то скрывает. - У всех людей есть хоть какие-то документы.
Это верно. У нее тоже были. Лежали в супнице от сервиза, которым она не пользовалась. Свидетельство о браке, военный билет мужа, еще какие-то пожелтевшие бумажки.
- Клянусь вам, я ничего не видела.
Фердинанда напоили, скорее всего, это сделали журналисты, то и дело бегавшие в бистро за углом позвонить. А этот дурак расхорохорился, стоит и вещает посреди улицы, рожа красная, глаза выпучены, возомнил себя важной птицей.
- Не говорил он вам, когда только въезжал, почему выбрал именно этот квартал?
- Он тогда вообще ничего не говорил.
Она вспомнила, как была потрясена, увидев его в первый раз, каким холодным, чужим он ей показался. Как, бывает, ошибаешься в людях!
Все же благодаря этим расспросам она поняла нечто такое, что раньше только смутно ощущала.
Другие, Сардо, Массюэ, Бюто или аккордеонист, жили здесь кто по воле случая, кто по необходимости. Некоторые родились в этом квартале и не хотели уезжать. Некоторые здесь работали. То же самое в соседних домах. Она знала почти всю набережную. Были и такие, кто просто снял здесь квартиру, потому что их устраивала цена.
Жизнь, которую они здесь вели, вовсе не была их сознательным выбором, точно так же, как мадам Жанна, когда была маленькой, совсем не хотела становиться консьержкой.
Все это еще не обрело ясности у нее в душе, но уже забрезжило, как волнующее открытие.
Чем дальше, тем становилось очевиднее, что Буве-то поселился здесь именно по собственному желанию и выбору. При его средствах и образовании, с этой кучей золотых монет, он мог бы устроиться где угодно: купить виллу на Лазурном берегу или замок в деревне, снять номер люкс в отеле на Елисейских Полях.
Он мог бы жить в современной квартире, в новом доме, с центральным отоплением и никелированными кранами в ванной. Мог даже нанять лакея.
Но почему-то он пришел сюда, на набережную, в этот старый белый дом, в котором она всеми силами поддерживала чистоту и где, благодаря ее стараниям, подобрались люди скромные, порядочные и уживчивые.
Ей хотелось остаться одной и спокойно подумать об этом, но разве дадут? Все, что происходило в доме с самого утра, даже со вчерашнего дня, внушало ей опасения, и, как только ее хоть на несколько минут оставляли в покое, она бежала наверх и сама задавала вопросы.
Из-за какой мелочи все это завертелось! Случай привел на набережную американского студента точно в тот день и час, и случаю же было угодно, чтобы у него в руках оказался фотоаппарат. Если бы старинные картинки не рассыпались вокруг месье Буве, придав всей сцене особый колорит, студенту, вероятно, даже в голову не пришло бы сделать снимок.
Если бы в карманах у него водилось побольше денег, он, скорее всего, не пошел бы продавать пленку в вечернюю газету.
Ему-то что! Он уже два дня, как ехал в Рим, который хотел осмотреть, прежде чем снова пересечет Атлантику, и думать забыл о старичке в светлой куртке, осевшем на тротуар прямо напротив башен Нотр-Дам.
Не будь этой фотографии, которую никто, и даже сам Буве, не мог предвидеть, все пошло бы совсем иначе и сейчас было бы уже кончено.
Похороны прошли бы как раз сегодня. Сардо отпросился в типографии на это утро. Мадам Жанна побеспокоилась о том, чтобы кто-то посидел вместо нее несколько часов с утра.
Все были бы сейчас здесь, насколько это возможно в августе, и жильцы, и соседи, и торговцы со всего квартала, и букинисты с набережной.
Обошлись бы без специальной комнаты для гроба, зато спальня была убрана, как положено. Мадам Жанна попросила взаймы два ветвистых серебряных подсвечника, отделанных золотом, и купила еще свечей. Венок тоже был заказан.
А потом, после кладбища, консьержка, по традиции, предложила бы мужчинам выпить по рюмочке.
Гроза даже не намечалась, небо просто-таки лучилось, на нем не было ни облачка, а жара становилась все тяжелее, воздух был клейкий, ни дуновения ветерка. По спинам одетых в открытые платья женщин стекали струйки пота.
Ее даже не предупредили. Около часу дня, когда кое-кто из полицейских отправился перекусить, но в доме оставалось достаточно народу, чтобы поставить все вверх дном, она увидела через занавески, что у подъезда остановился зловещего вида темно-зеленый фургон, о предназначении которого было легко догадаться.
Двое верзил высадились из него, вытащили изнутри тяжелые носилки, спросили у того, кто стоял на страже в дверях:
- Высоко это?
- Третий этаж.
Ей так хотелось знать, во что его хотя бы одели, как причесали, но она обязана была сидеть тихо, и чувствовала себя так, словно ей связали ноги.
Один из полицейских спросил малыша Сардо, слонявшегося в вестибюле с хмурым и скрытным видом:
- Скажите, друг мой…
- Какой я еще вам друг!
И этот тоже считал своим другом старого господина, с которым так жестоко обходились, а теперь еще и отнимали у них.
Вскоре раздались тяжелые шаги вниз по лестнице, как будто волочили громоздкое пианино. Носилки задевали о стены, тело лежало прикрытое гнусной черной простыней, которой, должно быть, прикрывали все трупы, подобранные по парижском закоулкам.
Она приоткрыла дверь, спросила у Люка:
- Куда вы его?
- На набережную Орфевр, в отдел опознания. Некоторых исследований здесь сделать невозможно.
- А потом? Обратно когда привезете?
Он отвел глаза.
- Вы его что, не привезете?
- Это не от меня зависит.
- А как же похороны?
Дверцу фургона с грохотом захлопнули, заурчал мотор.
- Конечно, назад, сюда, тело пока не выдадут. Подождут какое-то время, а потом отвезут в Судебно-медицинский институт.
Она читала газеты и знала, что так теперь называется морг. Знала и то, что там все не так, как раньше, когда ей однажды пришлось побывать там для опознания жильца, утопившегося в реке. Мертвые тела уже не лежали на каменных плитах, под струей холодной воды, охлаждавшей их день и ночь.
Теперь, наверное, хуже. Теперь их складывают в нумерованные ящики необозримого холодильника.
Даже маленький Сардо не плакал, и она тоже не станет плакать.
- Не сердитесь на нас. Мы выполняем свой долг. - У полицейского был смущенный вид.
- А могу я подняться и убрать в спальне?
- Я обязан опечатать дверь.
- И там останется такой беспорядок?
- Уверяю вас, это не имеет значения. Я, вероятно, еще вернусь. История очень запутанная, впереди еще много сложностей.
Месье Буве уехал совсем один в этом фургоне, который даже не был катафалком, и дом опустел за считанные минуты, еще немного посуетились журналисты, бегая с последними вопросами и надеясь что-нибудь разнюхать напоследок.
Фердинанд стоял на тротуаре, пошатываясь, и ей пришлось выйти за ним, а потом силой укладывать в постель. Он сопротивлялся. Впервые столько людей отнеслись к нему серьезно. Он говорил им о месье Буве, будто знал его всю жизнь, будто они были самыми близкими друзьями. Бог знает, сколько чепухи успел наплести! Неужели завтра все это появится в газетах?
- Сиди тихо, я сниму с тебя башмаки.
Он побаивался ее, зная, что она может и прибить, но, тем не менее, твердо решил сбежать в бистро, принять еще стаканчик-другой и поразглагольствовать. Ему обещали, что его фотографию напечатают в газете.
- Хорош, нечего сказать! Дождешься - у тебя опять случится припадок!
Она поставила его башмаки в шкаф, который заперла на ключ, чтобы он не мог уйти, если она вдруг отлучится из каморки. В окно она снова увидела маленького старика, который медленно прохаживался по набережной, из оттопыренного кармана куртки торчало горлышко литровой бутылки.
Обо всем нужно было написать хозяйке, уехавшей на отдых в Биарриц, но сначала она решила поесть на краешке стола. Ей хватило куска хлеба с сыром и чашки кофе. Она еще не доела свой бутерброд до половины, как Фердинанд захрапел.
Миссис Марш, проводившая большую часть времени в барах Елисейских Полей с молодыми людьми, говорила мэтру Ригалю:
- Его свело с ума Конго, понимаете? Я уверена, что он уже не соображал, ни что говорил, ни что делал.
Ригаль не спорил, не имело смысла вступать в дискуссию с перспективной клиенткой, но у него была своя идея. Вернее, только смутная догадка. У него самого была жена, дети, положение, давно была и любовница, причинявшая ему кучу хлопот, и иногда по вечерам, лежа в постели, он подумывал о том, чтобы все это бросить и уехать.
Конечно, это были пустые мысли. Такие приключения не для него.
Но чужая душа - потемки, может, у кого-то подобные мечты в один прекрасный день обретают реальность?
Костерманс не заглядывал так глубоко. Ему было важно доказать, что миссис Марш не имеет никаких прав наследования, и убедиться, что Корнелиус принял все меры, чтобы у Общества золотых приисков Уаги не было никаких неприятностей.
Люка был заинтригован ночным визитом, совсем непохожим на обыкновенный грабеж и осуществленным с редким изяществом. Притом дело было хорошо подготовлено, поскольку неизвестный устроил так, что его приняли за аккордеониста. Правда, мадам Жанна не помнила, назвал ли какое-то имя тот, кто тогда вошел в дом.
Так или иначе, он выбрал время, когда сонная консьержка не проявит особенной бдительности. Открыл дверь квартиры без единой царапины, не оставив никаких отпечатков.
Нашел золотые монеты, но не забрал их. Значит, унес что-то другое?
Напрашивался вопрос: к кому явился грабитель? К Буве, который родился в Вимилле, или к Сэмюэлу Маршу из Санта-Круса и с золотых приисков Уаги?
- Боюсь, мы весьма далеки от развязки, дружище Люка, - сказал начальник полиции.
Для него все это было лишней работой, тягостной и ответственной, свалившейся на голову посреди лета, в сезон отпусков, когда все службы перегружены. Делом уже занимались два адвоката: тот, которого наняла миссис Марш, и фламандец, приехавший вместе с Костермансом из Анвера.
- Сегодня после обеда газеты начнут публиковать первые снимки. Консьержка ничего не знает, - докладывал Люка начальнику. - В квартире никаких улик, ничего, что могло бы навести на след. Одежда, белье, обувь - все куплено в Париже. Старинные картинки куплены здесь, на набережной и с лотков букинистов на левом берегу.
Бопер рассказал о практически безрезультатном допросе клошара.
Все трое пошли обедать, один к себе, другой в пивную Дофин, в двух шагах от набережной Орфевр, а третий, Бопер, боясь, что дело, нежданно оказавшееся важнее его уровня, вот-вот заберут у него из рук, принялся работать на свой манер.
Это был трудяга, не пытавшийся охватить всю картину или тем более проникнуть в глубинную суть событий. Он просто честно, в поте лица делал свое дело, его, что называется, кормили ноги; родные и соседи считали его человеком основательным.
Из всего, что утром рассказал ему клошар, он обратил внимание на одну неприметную деталь и вскоре уже стоял на площади Вогезов, перед домом на углу улицы Франк-Буржуа.
Консьержка тут была совсем другой, чем на набережной Турнель. Женщина в очках, одетая в черный шелк, много повидавшая на своем веку и державшаяся весьма чопорно.
Он показал ей свой жетон полицейского.
- Не думаю, что в нашем доме вы найдете что-то интересное.
- Вы знали некоего месье Буве?
- Никогда не слышала о таком.
- А месье Марша?
- У нас есть Маршал, живет на четвертом этаже уже двадцать пять лет, у него дочка вышла замуж неделю назад.
Тут, как всегда, на помощь пришла газета с фотографией, сделанной американским студентом.
- Видели когда-нибудь этого человека?
Она всмотрелась внимательно, даже сменила очки, но покачала головой.
- Много у вас жильцов?
- Тридцать два. Большинство в отъезде.
- А нет ли среди них старой дамы или старой девы, одетой в черное?
- Вы говорите о мадам Лэр?
- Она в Париже?
- Уже три года, как она никуда не выезжает.
- Кто она такая?
- Весьма достойная дама, родом с севера, живет в большой квартире на левой стороне, на первом этаже. Она в этом доме уже пятнадцать лет.
- У нее широкое бледное лицо?
- Она весьма бледная, особенно когда у нее что-нибудь болит.
- И у нее плоховато с ногами?
- Как у всех старых дам. Впрочем, не только женщины страдают из-за ног!
Говоря это, она покосилась на широкие черные башмаки инспектора.
- А сейчас она там, наверху?
- Говорю вам, она не выходит.
- Не выходила ли она позавчера после полудня?
- Я не слежу за жильцами.
- У нее есть служанка?