И хотя собиралась она, раз уж довелось ей так неожиданно попасть в это дивное место, на службе только молиться, молиться и молиться, вскоре мысли ее вернулись к цели ее путешествия на Святую Землю. "Ох, грешница я великая, Господи, прости меня!" - сокрушалась она, незаметно поглядывая в сторону женщин в мирском платье: она рассудила, что за такой короткий срок пребывания в обители Людмила Гурнова навряд ли успела стать даже и послушницей. И вскоре она узнала ее. Гурнова была в длинной темно-синей юбке, мешковатой черной кофте и накинутом на плечи сером пуховом платке, какие привозили на продажу эмигранты и гости из России. На голове ее был просто, по-крестьянски повязан белый ситцевый платок. Гурнова держала в руках раскрытую книгу и читала по ней, шевеля губами и хмуря брови на трудных местах.
"Еще только учится читать по-церковно-славянски", - догадалась Апраксина.
После службы, когда насельницы монастыря молча и чинно направились в трапезную, Елизавета Николаевна подошла к игуменье, на удивление молодой, светлоликой и худенькой. Представившись сотрудницей германской криминальной полиции, она попросила разрешения переговорить с находящейся в монастыре Людмилой Гурновой.
- С ее бывшим мужем произошло несчастье…
- Он умер? - тихо спросила игуменья.
- Да. И я должна сообщить об этом Людмиле Гурновой, а кроме того задать ей несколько вопросов.
- Ну что ж, поговорите с нею, конечно, - Игуменья подозвала к себе полную монахиню, возившуюся у свечного ящика. - Мать Александра, проводи, будь добра, гостью в свой кабинет, пусть она там посидит, а ты пошли к ней Людмилу. И распорядись, чтобы Людмиле оставили ужин в трапезной. Когда они закончат разговор, проводи нашу гостью за ворота, к стоянке такси. - Настоятельнице явно не слишком понравилась цель посещения. Ну что ж, этого надо было ожидать…
Крохотный кабинетик матери Александры был по трем стенам заставлен стеллажами с папками и книгами, а четвертую стену занимали входная дверь и окно, да еще маленькая вешалка возле двери, на которой висела вязаная кофта, черная, конечно. Посередине стоял письменный стол с чайником и кружкой на краю и стопками бумаг; по обе стороны стола стояли два полукресла, и больше ничего в кабинете не умещалось.
Людмила Гурнова вошла почти сразу же после Апраксиной, так что Елизавета Николаевна не успела даже посмотреть стоявшие на полках книги. Поздоровавшись, Гурнова села в свободное кресло, сложила руки на коленях и приготовилась слушать.
- Вам сказали, кто я? - спросила Апраксина.
- Да. Матушка сказала мне, что вы из германской полиции.
- Совершенно верно. Она сказала вам, по какому делу я к вам приехала?
- Нет. Но я сама догадалась. Вы хотите говорить со мной о моем бывшем муже Викторе Гурнове. Я знаю, что он умер.
- Это вам сказала игуменья?
- Нет, она мне ничего не говорила, кроме того, кто вы и откуда.
- Тогда кто же вам сказал, что ваш бывший муж умер?
Людмила опустила глаза и стала разглаживать складки на своей темно-синей юбке.
- Так кто же вам сообщил о смерти мужа? Простите меня за настойчивость, но это важно.
Людмила подняла на нее страдающие глаза.
- Вы не поймете… - почти прошептала она и снова принялась гладить колени подрагивающими пальцами.
- Мне придется постараться вас понять, - возразила Апраксина. - Я веду дело о смерти вашего мужа.
- Какое это теперь имеет значение, как я узнала о его смерти?
- Когда ведется следствие, все имеет значение… Или может иметь. Так что расскажите мне все, что вам известно о Викторе Гурнове.
- Я не знаю, с чего начать…
- Начните с самого начала: где и как вы с ним познакомились. И дальше - как поженились и почему расстались. И о вашей с ним последней встрече в Мюнхене.
- Вы и об этом знаете?
- Я же говорила вам, что веду следствие, а вы одна из тех, кто видел его в последние дни перед смертью. Более того, я должна вас предупредить, что ваше имя включено в список подозреваемых по этому делу.
- Почему? - спросила Людмила Гурнова, но в голосе ее почти не слышно было вопросительных интонаций. Казалось, она продолжала думать о своем или беззвучно молиться, а беседу поддерживала из вежливости.
- Потому что идет следствие о неожиданной, возможно насильственной смерти.
- Разве Виктор не покончил с собой?
- Следствие склоняется к тому, что он был убит.
- Этого не было.
- Почему вы так считаете? - резко спросила Апраксина.
- Потому что… этого не могло быть.
- Этого не может быть, потому что не может быть никогда, - процитировала и поморщилась Апраксина: она не любила Ильфа и Петрова. - Так почему же вы уверены, что он покончил с собой? Вы что, боитесь следствия?
- Совсем нет! Чего мне бояться? В тот час, когда это случилось, я уже была здесь.
- А откуда вы знаете, когда это случилось?
- Вы не поймете…
- Ну, так расскажите, объясните - а я постараюсь понять.
- Если я начну все рассказывать, это только больше запутает следствие, потому что мои слова невозможно проверить… Но алиби у меня есть, если вы об этом.
- Какое же у вас алиби и на какое время?
- В моей келье, в кармашке дорожной сумки, лежит мой авиабилет на раннее утро 31 декабря прошлого года. Еще утром я была в аэропорту Бен-Гурион и обедала уже здесь, в обители. Так что мои свидетели - матушка и все сестры монастыря. А Виктор покончил с собой ранним утром первого января нового года. Ведь так?
- Это точно неизвестно: между одиннадцатью вечера 31 декабря и пятью утра 1 января. Но вы-то почему решили, что он погиб утром первого января? На чем основана ваша догадка?
- Это не догадка, - тихо сказала Людмила, наклонив голову. - Я знаю это абсолютно точно: сам Виктор сказал мне об этом…
- Он что, звонил вам сюда, в монастырь, и предупредил, что собирается покончить с собой?
Людмила слабо улыбнулась и покачала головой:
- Если бы он сказал мне такое по телефону, я бы ему не поверила.
- Ну, так как же он вам сообщил?
- Вы все равно не поверите. А полиция - тем более. Уж лучше ничего не говорить…
- Хорошо, - сдалась Апраксина, - давайте оставим эту часть информации пока в стороне. Расскажите мне все о ваших отношениях как можно подробней: не забывайте, что у полиции подозрения относительно вашей вины в этом деле.
- У меня у самой они есть. Даже больше: я уверена, что виновата в его смерти. Он сам мне об этом сказал.
"Час от часу не легче! - подумала Апраксина. - В монастыре - и вдруг какой-то мистический вздор! Ох уж эти неофитки…" Но вслух она сказала другое:
- Сам так и сказал? Любопытно.
- Я так и знала, что вы мне не поверите! - с отчаянием в голосе почти закричала Людмила.
- Господи Иисусе Христе! - воскликнула в сердцах Апраксина.
- Помилуй нас грешных! - закончила Людмила и перекрестилась.
"С тобой, милая, согрешишь и не заметишь!" - подумала Апраксина, тоже вслед за ней перекрестившись. Как же она не любила, когда к простоте и реализму Православия, в том числе и к его многочисленным чудесам, примешивали разный оккультный вздор вроде явления умерших. Нет, конечно, такие явления бывают, но крайне, крайне редко!
- Ну вот что, госпожа Гурнова… Или я должна обращаться к вам "сестра Людмила"?
- Нет-нет, я еще не надела подрясник. Просто Людмила, пожалуйста.
- Хорошо, пусть будет "просто Людмила". Давайте мы с вами, Людмила, отвлечемся от всех мистических сложностей и начнем обыкновенный следственный допрос. Вы не возражаете, если я буду при этом использовать магнитофон?
- Не возражаю…
Апраксина достала из сумки свою немудрящую аппаратуру, настроила, включила.
- Расскажите мне о вашей жизни с Виктором Гурновым. С чего все началось?
- Мы познакомились… - начала Людмила Гурнова, как будто припоминая давно забытое.
- Мы познакомились, когда Виктор только что приехал во Франкфурт из Вены.
- Кто вас познакомил?
- Это вышло случайно. Нет, не случайно, а по умыслу каких-то деляг, которые устраивали переброску вновь прибывших эмигрантов в Германию через австрийско-немецкую границу. Мой друг Рудкевич…
- Лев Александрович Рудкевич?
- Да, он, Левушка… Его использовали бесчестные люди: они давали эмигрантам адреса его друзей в Германии и учили ссылаться на него. Левушке никто не мог отказать, и так десятки эмигрантов получали помощь и приют у совершенно незнакомых людей. Вот и Виктора прислали ко мне таким же образом. Потом все выяснилось, но я уже не могла выгнать его на улицу. Я помогала ему во всех эмигрантских хлопотах. Он был совершенно растерян тогда, ну просто беспомощный ребенок… Потом он сделал мне предложение, и я согласилась выйти за него замуж. Мне тогда казалось, что я всегда буду ему нужна, да и он, кажется, тоже тогда так думал. Но время шло, он более-менее огляделся, познакомился с новыми людьми, и постепенно ему становилось со мной все скучнее и скучнее… И тут во Франкфурт приехала Жанна, женщина яркая, уверенная в себе, и у них начался бурный роман. А наша едва начавшаяся семейная жизнь тихо и спокойно распалась.
- Вы не хотели с ним разводиться?
- Конечно, нет! Но не потому, что уж очень любила его, хотя я любила первый и единственный раз в жизни, а потому что я вообще против развода. Уж так меня воспитали…
- Вы родились в эмиграции?
- Да, мои родители из второй волны, из военной. Они познакомились в лагере Ди-Пи.
- Ах вот как! Теперь многое мне стало понятней. И вы сразу стали собираться в монастырь?
- Тут все гораздо сложнее. Видите ли, в монастырь я собиралась очень давно, это была моя детская мечта. У меня две тети монахини: одна здесь, на Елеоне, а вторая живет в Леснинской обители в Нормандии. Я еще в детстве ездила к ним на каникулы, привыкла к монастырскому укладу, к долгим службам и постоянной молитве. Окончив гимназию, я всерьез собиралась уйти в монастырь, но родители уговорили меня сначала получить высшее образование: они убедили меня, что в монастыре образование не только не помешает, но и принесет пользу. Я закончила филологический факультет, но решение мое не изменилось, и родители согласились отпустить меня в монастырь. Но тут воспротивился мой духовник. Он был такой патриот… "Если все молодые разбредутся по монастырям выращивать огурцы, то кто будет служить России в изгнании? Отдай свои лучшие молодые годы на службу России, а уж потом, когда состаришься - тогда и на покой в монастырь уходи!" Ну и уговорил он меня вступить в НТС и начать работу в "Посеве". Поначалу я очень страдала, у меня была сильнейшая депрессия, к врачу даже пришлось обращаться…
- Кто вас лечил?
- Наш русский доктор Флеров.
- Владимир Леонидович?
- Да, он. Мы все старались у него лечиться.
- Как же, знаю… И как долго вы лечились?
- У доктора - месяц с небольшим, а дальше уж сама с собой справлялась, только изредка заходила к нему за рецептом на снотворное. В основном лечилась в храме.
- Согласна, храм лечит многое, а уж помогает при всех хворях - это точно.
- Да, я тоже так думаю… А потом я втянулась в работу, обрела множество друзей: НТС, знаете ли, это одна большая семья, среди этих людей было очень легко и жить, и работать. Но мечтать о монастыре я не переставала, в отпуск всегда ездила либо сюда, на Святую Землю, либо в Лесну. Обе мои тетушки-монахини огорчались, что я так долго задержалась в миру. Они говорили, что Богу лучше отдавать себя смолоду, что и в монастырях нужны молодые силы. Так я и разрывалась между двумя желаниями - служить Богу и служить России. О браке я тогда не думала вовсе, меня семейная жизнь как-то совсем не привлекала. Но вот я встретила Виктора, и все изменилось… Я ведь не столько его любила, сколько жалела: из-за того, что он пришел в мой дом как бесприютный странник, из-за его страшных заблуждений - он ведь не имел представления о том, что такое духовная жизнь, для него она сводилась к живописи и культуре. Мы поженились. Брак оказался неудачным во всех отношениях, супружеская жизнь казалась мне чем-то вроде домашней тюрьмы - и жить нельзя, и уйти некуда. А тут еще вскоре началась перестройка и стало ясно, что эмиграция свою роль в освобождении России от власти большевизма отыграла и закончила, советская власть как-то неожиданно скончалась сама собой, от старости и болезней. Вот тут бы мне и осуществить свою мечту - уйти в монастырь, но… мешал Виктор. Я понимала, что без меня он вряд ли когда-нибудь приблизится к Богу, со мной-то он хотя бы церковные службы изредка посещал, с батюшкой нашим общался… И вот когда Виктор вдруг подал на развод, я почувствовала такую радость, такое освобождение! Я и Виктора простила от всей души, искренне мысленно пожелала ему счастья с другой женщиной и потом о нем почти не вспоминала… Теперь-то я могла уже уйти в монастырь! Но в "Посеве" меня попросили задержаться, чтобы подобрать мне замену. Я согласилась, но при условии, что буду брать несколько отпусков в году за свой счет - чтобы ездить по монастырям: я потихоньку сворачивала свои мирские дела, а сама решала, в какой именно монастырь мне податься. За эти последние годы я объездила все женские монастыри Зарубежья, выбирая место для своей монашеской жизни. И вот - выбрала наконец…
- Так вы не любили своего мужа?
- Почему "не любила"? Любила… Только не так, как ему казалось, и совсем не так, как положено настоящей православной жене. Он ведь думал, что он для меня свет в окошке. Ему, бедному, и в голову не приходило, что нельзя так обожествлять земного человека, что это великий грех. А потом…
- Что же было потом?
- Мы встретились уже в Мюнхене, за несколько дней до его смерти. Я заехала в Мюнхен по дороге на Святую Землю.
- Зачем? Встретиться с Виктором?
- О нет! Я даже не знала, что он в Мюнхене. Мне нужно было взять благословение у нашего владыки Марка и еще забрать канву у сестры Фаины, монахини из мюнхенского прихода.
- Что забрать?
- Канву для вышивания. В Иерусалиме ее трудно купить, да и денег у обители мало, вот мюнхенский приход и собрал деньги на посылку для матушек. Сестра Фаина купила двадцать метров канвы и хотела передать ее со мной: посылать посылкой было бы очень дорого. Здесь канва продается, но только очень крупного плетения, для монастырских вышивок она не годится. Ее арабки покупают, у них свои традиции вышивания: они тоже вышивают крестом, но в основном шерстью, поэтому крест у них крупный…
- Постойте, Людмила, довольно про канву! Вы ведь совсем что-то другое хотели мне сказать, а потом передумали и начали что-то вышивать по этой самой канве. Так что же вы хотели на самом-то деле мне сказать?
Людмила потерла ладонью лоб.
- Да, это правда… Я только вдруг подумала, что, может, это вам вовсе и неинтересно.
- И все-таки?
- Ну, в общем, когда я увидела Виктора возле монастыря в Оберменцинге, я испугалась. Таким я его не видела никогда. Он заговорил со мной, и я поняла, что он не просто так пришел, не по старой памяти, и не случайно мы встретились: он за спасением ко мне пришел, совсем как тогда, во Франкфурте… Только без записки от Льва Александровича. Поняла я, все поняла - он спасения искал! А у меня уже билет был в кармане, меня уже тут, в монастыре ждали. Передо мной наконец ясная дорога открылась - путь наверх, "царский путь", как монахи говорят, и это после всех моих мытарств, неудач, поисков смысла жизни… Мечтая о монастыре, я годы твердила: "Забуду ли тебя, Иерусалиме, да забудет меня десница моя…"
- Сто тридцать шестой псалом, - кивнула Апраксина.
- Да. И вот, когда я уже была на полпути к Иерусалиму, вдруг на заснеженной ночной тропинке перед мной является мой бывший муж, уже почти забытый и снова готовый просить о прощении, о примирении. И я… Я испугалась, я так испугалась, Елизавета Николаевна! Я сделала вид, что не понимаю, зачем он пришел ко мне. Хуже того, я тут же сказала себе: "Это искушение перед монастырем, чтобы отвлечь меня от монашеского пути!". Я даже гордилась тем, как легко "разбила младенцев блудницы о камень". Соврала я, соврала себе, Богу и Виктору. Это я бедного Виктора разбила о камень моего охладевшего к нему сердца. - По лицу Людмилы катились одна за другой крупные слезы, и она стирала их ладонями, будто умывалась. - Ведь я, может быть, была его последней надеждой!
- Что было дальше? - не дала ей спокойно поплакать Апраксина.
- Дальше… Ну, я прилетела сюда утром 31 декабря, а в полдень уже добралась до Гефсимании. На душе у меня было легко и радостно - будто я на родину вернулась после долгих лет эмиграции. Матушка и все сестры были мне рады, в келью мою цветочки принесли… Вечером была всенощная и новогодний молебен. Потом я долго, радостно и благодарно молилась у себя в келье, потом уснула. А среди ночи это и случилось…
- Что случилось?
- Ну то, про что я никому не рассказывала и вам не хотела. И опять я себя обманула, решила считать это только сном - мне так было спокойнее… А вы приехали, сказали, что из полиции - и я сразу обо всем догадалась. Но теперь я и вам расскажу про мой сон. Или видение, уж как понимать, я и сама не знаю… Я спала крепко и сладко, как ребенок, и вдруг услышала голос Виктора: "Милочка, проснись!" Я проснулась и поначалу испугалась. Голос был такой ясный, будто Виктор стоял прямо за дверью моей кельи. В первую секунду я спросонья даже испугалась: неужели, подумала я в ужасе, он за мной в Иерусалим явился и ночью в монастырь прокрался, чтобы удержать меня в миру для себя, не пустить меня в монашество? Вскочила я босиком на холодный каменный пол, у нас ведь кельи зимой не отапливаются, а полы каменные, и от холода я окончательно проснулась. И вот тут голос Виктора за дверью раздался уже совсем ясно: "Милочка, - сказал он, - я только что страшный грех совершил - самоубийство. Молись теперь за меня, крепко-крепко молись… Не удержала, так хоть вымаливай меня! Здесь так страшно, Милочка! Если бы я знал, как это страшно, я бы никогда над собой такого не сделал. Молись за меня!" - сказал и умолк. Но такая мука была в его голосе, что больше я уже уснуть не могла. Укуталась в одеяло и сидела на кровати, плакала и молилась. А когда наступило утро, я дождалась конца литургии, пошла к нашему батюшке, отцу Нектарию, и все-все ему рассказала. Вы простите, Елизавета Николаевна, но я не могу передать, что он мне ответил… Скажу только, что благословил он меня сразу начинать молиться за душу бывшего моего мужа-самоубийцы, но только частной молитвой, келейно. И каяться. На этом и кончились мои новоначальные монастырские радости, и так уж теперь, наверное, до конца будет…
Они помолчали.
- Так вот почему вы не удивились, когда я вам сказала о смерти Виктора Гурнова.
- С чего бы мне удивляться, когда я только об этом и сокрушаюсь все дни? Вот вы сказали, что полиция ищет, кто его убил. Если бы это было так, как бы я за него была рада! Уж тогда-то я бы точно его вымолила! Но я точно знаю, что он покончил с собой, да и отец Нектарий подтвердил. Вот только не знаю, каким образом Витя совершил самоубийство - он же все время оставался за дверью, он не мог войти в промоленную монашескую келью…
- И очень хорошо, что не видели. Это был выстрел в сердце. Вся грудь у него была залита кровью…