Престижная работа, дом на Рублёвке, выгодный брак. Девяткин - вполне благополучный человек. Но на душе у бывшего детдомовца осадок. Он понимает, что за каждодневной рутиной - абсолютная пустота, а он - раб сложившегося порядка вещей. В какой-то момент всё меняется…
Содержание:
Нара Плотева - Бледный 1
Понедельник 1
Вторник 7
Среда 17
Четверг 26
Пятница 34
Суббота 37
Нара Плотева
Бледный
Понедельник
Он проснулся и вспомнил: ночью кто-то смотрел в окно. Может быть, причиной беспокойства было другое: его тревожил шум. На виллах сгнили канализационные трубы, их меняли, - но VIP-ам спать не мешали, а вот с ним не церемонились.
Впрочем, вряд ли дело в шуме. Ему в это утро не по себе: тошно… тревожно… страшно…
Или всё вместе?
Чувство неприятное - что-то случилось или случится… Он не может найти истока в себе, поэтому ищет причину разлада вовне - в грохоте стройки. VIP-ов строители берегут, а Девяткин - девятый по счёту, вот кто… Нет, он не нуль, но всего лишь банковский аналитик. С такой фамилией должности легко не даются. Директор их банка - Рейзен. Куратор - Левитская. А он - Девяткин… Чувствуете разницу?
Лена спала. Лена тоже не Девяткина, хоть и жена ему, - она Гордеева. Папа её - большая шишка. Собственно, папа Лены вывел Девяткина в люди… нет, в полулюди, ведь банковский аналитик - это не предел мечты. Папа Лены выбил им участок на Рублёвке и оплатил его. Папа Лены построил им этот дом. Папа Лены подсуетился с госсуммами в пресловутую эру хаоса девяносто второго, заработал - и теперь царь…
Лена красива: блондинка в теле, правильное лицо с удивлённым, как у актрисы - как её - Вивьен Ли? - изломом бровей, губы пухлые. Сколько раз он целовал их? Множество. Прежде - страстно, будто хотел поглотить их, выпить до дна. Казалось, в них и необычность, и откровение. Будто вот-вот сквозь них брызнут соки иных миров, ярких, райских. Не просто губы - ритуал, с которого начинается главное… Сам секс тогда тоже был чудом. Теперь же Девяткин понял или прочёл где-то: у женщин - феромоны, они подсознательно действуют на мужчин; вдобавок переполняются семенные контейнеры, их нужно разгрузить. Так что любовь - тонкая, в общем, но химия. В худшем случае - рабство воспроизводства…
Что-то случилось… Тоска в нём - просто чеховская.
Хотя - кто есть Чехов? Жизнь сейчас другая, авторам интереснее писать про убийц, стерв и активных менеджеров. В чём дело? Может быть, он устал? С чего бы? Ему тридцать пять - а он вдруг жену не хочет… Он рассматривал её нос, чуть приоткрытые губы… Прежде он по утрам ласкал её - нынче не понимает, зачем её тискать. Для чего тискать чужое тело? Это ведь всё равно, что обнимать постороннего. Вопрос, - думал он, глядя в окно, где рассвет заслоняла какая-то тень (неужели вдобавок к тошнотворному настроению пошел дождь?), - вопрос - в специализации. Человек препарирует жизнь. Познавая, режет её на куски. Для освоения каждого куска нужен специалист. В автосервисе, например, на каждую машину есть слесари, мотористы, электрики, колористы, жестянщики, диагносты. Человек котируется, если он спец, если выкладывается в деле полностью. Так же и в любви. Нужно отдаваться ей целиком. У него же не хватает сил на любовь, он - работает. Работа - скучная, потому что даже любимое дело, если тебя принуждают, надоедает. Работа - любви мешает, она отнимает силы. Порой ему кажется, что любовь умерла, остался лишь орган, который и то нет сил использовать.
Видимо, что-то случилось с человечеством.
Или лишь с ним одним? Может, только ему жить тошно?
Он понял, что за окном не туча. За тюлем, между штор на стёклах пятно: либо помёт, либо клякса от пейнтбола. Здесь стены участков не трехметровые, как у министров, а прытких подростков много. Стрельнуть в окно - запросто.
Он встал, надел халат, хотел зайти к дочери, но раздумал - вот-вот приедет Катин дед, тесть, а с ним отношения сложные. Тесть противился их свадьбе. Крупному, властному и богатому апоплектику омерзителен был неатлетический интроверт без средств, без имени. Девяткин таким и был.
"Не думать!" - решил Девяткин. Он слышал где-то, что мысли притягивают события, и, заставляя себя не думать, прошёл галереей к ведущей вниз лестнице. Американизм! Весь дом - американизм. Лене нравилось, что он такой, как в американских фильмах: у дороги, в ряду таких же домов, двухэтажный и с чердаком, внизу - гостиная, кухня, подсобки, подвал, наверху - спальни, ванная, детская. Но дом строили в девяносто седьмом, когда ещё толком не умели, да и денег тесть дал мало. Хороший дом, считал он, это для зятя уж слишком: получит сразу жильё, жену, тогда и стимулов к переменам не будет. "Всё кровью берётся, - учил он - всё стоящее стоит крови". Тесть жадничал, не собираясь создавать им рай, надеялся, что дочь через несколько лет разведётся, - тогда и получит что-нибудь более роскошное. В итоге шаткая галерея тряслась, пружинила при ходьбе, перила дрожали, ступени гнулись.
По пути он машинально прихватил ножницы. У него была одна страсть… впрочем, страстью он это не называл бы. Тяга. Необъяснимая тяга к розам. К самым обычным розам, неэлитарным… С торца дома, с запада, тянулась грядка, засаженная одичавшими кустами. Девяткину нравилось. Сперва, правда, он попытался их окультурить, но затею бросил. Это было связано с внутренним чувством, трудно переводимым в слова и мысли, - лишь годы спустя он смутно смог его обозначить.
Он вышел. Грохот усилился, пахло гарью. Метрах в двухстах слева двигались самосвалы, дёргал ковшом бульдозер. Ночью опустился туман. Вчера ещё был августовский солнечный день, сегодня - туман, усиливший тревожность… Девяткин свернул за угол, спасаясь от грохота. Но здесь зато слышалось соседское радио - оно трещало про одного, купившего знаменитый хоккейный клуб, про другого, теряющего при разводе треть капитала, про нефть, цена которой растёт, про фирмы, где галстуки продаются по тысяче долларов, про убийства и про актрис. СМИ всегда трещат об одном и том же, словно подстёгивая: ты отстал?!
Чувство, недавно оформившееся в нём, наверное, в том и заключалось - эта грядка роз была его протестом против мира порядка и логики. Этот мир его угнетал. Раньше Девяткин, правда, считал, что порядок покончит с бедами, нужно лишь найти формулу: ещё один точный расчёт, ещё один алгоритм - и в дамки… Не выходило. Требовались новые уточнения и расчёты; дошло до того, что запросы работодателей стали подобны заявкам на технику: от работника требуются энергия и умение, остальное не важно. Требуется - функция. Оригинальность свою, жизнь свою - оставь при себе, спрячь, затаи… Будь как все. Почти как в Библии: там иудеи просили себе царя - чтоб быть "как все".
Да, конечно, он не жить устал - устал от мира. Он понял, что проснулся сегодня в страхе. В нём соединились даже два страха. Один - в том, что он, старея, станет все менее функциональным, - значит, когда-нибудь его вытеснят из рядов успешных в ряды изношенных, непригодных, перебивающихся на грош. Второй - в том, что он, человек среднего класса, имеющий дом в престижном месте, жену-красавицу и дочку, работающий в Москве, отдыхающий в Греции, раз в два года меняющий автомобили, образованный, восприимчивый и не старый, - оторван от чего-то важного, что уходит и не вернётся. Это был страх смутный, необъяснимый, - но не менее ужасающий. Как будто Девяткин боялся свою единственную жизнь не прожить - потратить впустую.
Он понял, что заслоняло окно. Над грядкой мокрых от росы роз, зацепившись ниткой, висел бледный надувной клоун. Девяткин вдруг уловил сходство его бровей с бровями жены. В последние дни ветер дул с севера, от богатых вилл - вот откуда мог взяться гость. Такие сюрпризы часты: то фейерверки, то птицы, то конфетти, то шарики и даже воздушные надувные девки. Дрейфует такая с бюстом, а снизу гадают, куда долетит… Здесь территория обитания власти. Здесь много понта. Он даже придумал сюжет: они праздновали, выпускали таких кукол, пластик ослабел, клоун, нырнув вниз, задел ниткой шип - и сделался пленником. Одна лишь странность: гость словно преодолел тысячи километров. Он поблёк, глянцево-серебристый цвет потускнел; краски застёжек, ремней, шлема, обуви, каких-то баллонов и ранцев, а также рта, щёк, пальцев, бровей и глаза - стерлись. Именно стерлись, точно он пролетал сквозь агрессивные среды. Химические дожди - это дело обыкновенное, но здесь что-то иное: не расплылось, как у женщин на глазах плывет косметика, а будто мелкий абразив сточил краски. Лишь левый глаз остался набрякшим, ярким. Клоун висел сморщенный: через день, ясно, свалится в кусты.
Вверху, в спальне, запел сотовый Лены, потом послышалось: "Кто это… Ты, Серёж? Рано… Ты ненадолго? Встретимся…"
Он слушал. Он знал Серёжу, жившего в США, прежнего её школьного ухажера, она и не скрывала. Плохо, что Лена едет на встречу с Серёжей, хотя, если что серьёзное, вряд ли она так открыто бы с ним болтала.
Взглянув опять на клоуна, он решил его снять - но вдруг опустился на корточки.
Розовые кусты - вот мир иной. В них сор, который нельзя достать, не поранившись, - например, пуговица с Лениного платья. Тут снуют муравьи, паук развёл паутину, бабочки притаились, впивают сладкий запах, криво и бесцельно ползает жук. Шипы обороняют хаос, угнездившийся среди правильных, чётких форм участка. В этом мире нет достижений и нет прогресса, только целесообразность без цели, - но в нём живут, в нём чувства много. Смерть здесь над каждым - но над каждым и любовь, не знающая о деньгах. Здесь пир - и голод. Здесь зной сегодня - а завтра лёд.
И человек счёл всё это жалким?
Тот человек, который от чувств загородился нормами?
У него дом, чтоб поддерживать средние температуры.
У него этикет и милиция, охранять от экстремистов.
У него брак, превращающий любовь в план.
Всё - чтоб покончить с чудом.
Чудо, когда погибают от рухнувшего с окна горшка, - и чудо, когда рождается Моцарт. Здесь, в розах, случается, что угодно. Человеку же надо, чтоб и горшки не падали с окон, и Моцарты не рождались. Людской путь, помнил Девяткин из Аристотеля, - средний путь. Ни бог, ни дьявол. Среднее и есть среднее, ни то ни сё. Тогда как у антиномий - природа общая. В ничтожной тле больше истины потому, что среда её смертельна для человека. Тля - обратная сторона Бога. Реверс не существует без аверса, как плюс без минуса. Это тля. Человек же - лишь некий провод, по которому течет ток. Он, человек, - не живое, в принципе, существо, а полуживое. Он - средство. Живёт не прямо, но опосредованно, условно. Не выдерживает ни высших качеств, ни низших.
Так Девяткин и сидел. Ему нравилось лелеять хаос в мире норм и правил. Как знать, когда-нибудь космос состарится и умрёт - и начнется хаос. В этом году, он слышал, одному физику чуть не дали Нобелевскую за открытие: если сначала Вселенная расширялась, то сейчас все пошло назад. Мир развернулся в вещи и расстояния - теперь наступила пора всё сворачивать. И Девяткин хотел поймать поворот вселенского маятника вспять. Что-то должно идти необычно, против правил. Как это будет: солнце потухнет, ложка пойдёт мимо рта, кошки народят вдруг птиц или в Москве одновременно будет власть Сталина с Путиным, - он не знал. Но знал наверняка: если процессы пойдут вспять, то нормы исчезнут; хаос, сдержанный бордюрами человеческих правил, попрёт вовне.
Он такой же банковский клерк, как и хранитель хаоса, думал Девяткин. Он знает тайну. Поэтому решил и клоуна отцепить, как нашествие человека на первозданность. Нужно было лишь откромсать ветку. Он потянулся… но сзади что-то обрушилось. Он дернулся, уколов о шипы руку.
Лена. У неё в обычае - налетев, виснуть.
- Испугался?
- Да нет, - сказал он, локтем отводя её от ножниц. - Ты не поранилась?
- Пустяки! - она почесала бок.
- А я разодрался. - Он осмотрел себя. Выше запястья кровоточили царапины. Кусты роз были в крови, брызги попали и на клоуна.
- Прости, - сказала она. - Ты любишь меня?
- Люблю, - сказал он, чувствуя её волосы. - Не накидывайся, как девочка… Надо умыться, кровь…
- Кровь смывается, - обняла она его.
- Твой отецсказал, всё достаётся кровью. Он-то отмылся? Пойдём.
- Нет, стой! Мы как Адам и Ева. Туман рассеется, откроется рай… Поцелуй меня!
Он коснулся её губами.
- Я опоздаю… В тебе гормоны выработались к любви. В регулы ты любви не хочешь… - пытался он разъяснить. - Всё только химия. Странно… какие-то щёлочи управляют твоими чувствами. Мы рабы всего: химии, физики, географии, этики… Рабы законов.
- Милый, помнишь, что наш юбилей скоро? Нужно готовиться. Я уже заказала, и на неделе нам все привезут. Будут палатки и павильоны, музыка… Десять лет… это какая свадьба? Медная? Хоть какая-нибудь! Выдумаем сами… Розовая пусть!
- Пусть, - согласился он. - Я просто хотел эту дрянь убрать, - кивнул он на клоуна. - Вид портит…
Она обернулась и посмотрела.
- Не понимаешь?
Он пожал плечами.
- Клоун здесь, - ликовала она, - чтобы поздравить! Он очень милый! Он так мне нравится! Я его ночью видела за окном. Он всматривался, проверял, те ли мы самые, к кому нужно. Я думала, что сон. А он… Пускай! У нас что скоро? Помнишь? Больше чудес! Сытина позови, других своих, кого хочешь, а я своих. Оттянемся! Так скучно жить, Петь! Ужасно порой скучаю! Знаешь, может быть, - посмотрела она в пространство, - плюнем на эту Рублёвку - да и в Москву? Всё рядом! Вышел - и вот Тверская! Но юбилей отпразднуем здесь! Здесь! Такое - раз в жизни. Потом будет двадцать лет, тридцать, сорок… а десяти лет уже никогда… Десять - это ведь лучшее. Молодость, и срок круглый… Через десяток мне сорок четыре… - она зажмурилась. - Старая станет Лена, старая! Мы тогда отмечать не будем. Какой праздник - старым? Папа приедет, надо собраться… Ты с ним не очень. Он ведь нас любит… Да, занудный. Но он нас любит. Сколько он на нас тратит!
- Не на меня, признайся. Меня он ненавидит.
- Пусть. Но я люблю тебя. Веришь? И, милый, не преувеличивай. Отцы ревнуют, вечно хотят нам сказку.. В отпуск куда? Гавайи?
- Опять за его счёт? - Девяткин тронулся к дому, морщась от грохота техники. - Больше не могу. Он на меня смотрит, как на обузу. Раньше я соглашался, даже терпел. Сейчас трудно, я ведь уже большой, средний возраст… Нам на мои деньги - только в Грецию… Лена, давай жить по средствам. Я не глава банка. Я не могу швырять деньги, как твой… - он смолк, завидев в тумане тень.
- Так сделайся президентом банка! - подошёл тесть. - А то жену укорять, что отец щедр к ней…
- Фёдор Иванович, - начал Девяткин, тронув исколотое запястье, - здесь я хозяин. Я здесь - отец. У меня здесь дочь… у меня своё видение вещей. - Он проклинал грохот стройки и малошумные западные авто. Он пойман врасплох, хотя всегда избегал поднимать денежные вопросы при тесте.
- Я не чужой Кате и Лене, - сказал тот. - У них жизнь одна. Жизнь идёт, некогда ждать, когда ты их обеспечишь. Им нужен максимум. Я - могу дать. И я даю… - Тесть был в толстом и дорогом пуловере, в дорогих брюках, ботинках и благоухал дорогим парфюмом. Сзади маячили бодигарды.
- Нет, - повторил Девяткин. - Мы не бедны. Вы в вашем праве дарить подарки, но в доме хозяин - я.
- А строил дом ты? - буркнул тесть. Выскочила Катя, бросилась деду на шею. - Строил, - продолжил он, - я… Ты - свой дом строй. Не мешай мне делать счастливыми моих девочек.
- Эти девочки и мои. Женились бы… - начал Девяткин.
- Петя, ну хватит! - крикнула Лена.
- Дедушка, едем? - Катя, уже на руках у деда, выпытывала что-то у него.
Они втроем пошли вперёд.
Тесть обернулся:
- Ты их не любишь. Не сомневаюсь, ты понимаешь, что ноша не по тебе. Любящий лез бы из кожи вон. Ни амбиций в тебе, ни силы. Думаешь о чем-то своем, а толку?
- Ваша, Фёдор Иванович, сила, - брякнул Девяткин, - в том, что вы хапнули в удобный момент у государства, а теперь учите быть богатым, амбициозным и любящим.
- Прекрати! - вскинулась Лена. - Папа, ты тоже. Что вы грызётесь?
Тесть проронил:
- Покойница со мной жила счастливо… Ты не понял. Сумрачный у тебя нрав, маньячный. Кажется, ты завистлив? Не удивлюсь, если запьёшь и устроишь когда-нибудь поножовщину. Я б Лену носил на руках! - он смолк и пошёл прочь.
Понимала ли жена, что муж оскорблён? Вряд ли. Она любила отца и относилась к их спорам как к пустякам. Девяткину же тесть казался силой, которая ему враждебна. Тесть говорил о жизни, но называл так не жизнь, а данность, или действительность, где люди действуют и где действия создают всё, а жизнь вытеснена на окраину, где рукотворное в корне отлично от первозданного. Тесть - делец. Девяткин же знал, что относится к недельцам, хотя сам крутится в бизнесе и играет по правилам. Но он этого не желает, и не от лени, а от какого-то внутреннего голоса, твердящего, что деяния ничтожны и преходящи. Где Вавилон? Где царства прошлого? И эта культура уйдет… Плюс и любовь была, да какая! Ромео - Джульетта! Орфей - Эвридика! И где всё?
Где?
Вопрос придавил Девяткина, и он побрёл в дом через гараж.
Наверх можно было пройти только через кухню, где тесть устраивался у длинного стола-бара, а Лена включала чайник.
- Пап, - звала дочь. - Иди сюда! Дед везёт меня на занятия, потом мы поедем кататься на лошадях.
- Ну и отлично, - сказал Девяткин и, не задерживаясь, ушёл на второй этаж. Он любил дочь, но не хотел проявлять чувств при тесте.