В ванной он брился, стоя у зеркала. На него смотрел длинный, чуть рыжеватый тип с правильными чертами, разве чуть мелкими. Обычный клерк, до того правильный и стандартный, что даже бесцветный, но такой нравится взбалмошным, избалованным дамам. Надень на Девяткина костюм попроще - не отличался бы он от мужчин класса охранников, водителей, мелких торговцев и офицеров. Трезвый, подтянутый, усредненный тип. Никаких черт, накладываемых страстями, долгими думами, внутренней глубиной или гениальностью. На лбу ещё нет морщин, от носа вниз не прорезались возрастные складки. Мысль о жизни коснулась его недавно, с тех пор, пожалуй, как Лена ужесточила требования к их статусу. Раньше ей хватало того, что есть; теперь, даже уверяя, что любит, она нуждалась в другом. Лена рассматривала Девяткина как механизм упрочения и подъёма их быта, к тому же он, человек без претензий, давал ей гарантию стабильности отношений. Когда-то Девяткин встретил её в компании "золотой молодёжи" с этим самым Серёжей, с которым она пила, курила и целовалась, но под конец пирушки попросила Девяткина проводить её. Ей нужен был якорь. Сдержанный, постоянный Девяткин такой якорь как раз напоминал. Может быть, напоминали многие, но тот оказался мал, тот крив, Девяткин же был правилен, как модели деловых костюмов, туфель и галстуков. Одетый с иголочки, он казался менеджером высшего звена, а то и министром, лицом значительным, перспективным.
Сбрызнув себя парфюмом, Девяткин оценил свой внешний вид и вздохнул. По той иронии, с какой его мозг оценивал тело, он понял, что разум чужд плоти, что он с ней в связях раздельных, в связях субъекта и подчиненного объекта. Он прошёл в спальню, видя, что клоун крутится на ветру за стёклами, но повёрнут лицом к нему; красный глаз вглядывается внутрь, подсматривая. Странно, подумал он, что у клоуна брови вразлёт, как у Лены, и ещё чем-то странно напоминает Лену. Странно, что она восприняла игрушку как символ юбилея.
На лестнице он столкнулся с ней.
- Милый, когда назад?
- В восемь.
- Съездим, возьмём что к празднику? У Прониных было класс. Не хочу уступить. У нас будет лучше. Папа дал денег.
- Может, - сказал Девяткин, - ты возьмёшь мою фамилию в честь юбилея?
Она обняла его.
- Я люблю тебя, но хочу быть собой. С твоей фамилией я исчезну как личность. Это моя… пусть слабость. Позже, может быть… Но если хочешь, если считаешь, что тебе лучше…
- Не ставь меня в положение палача, - сказал он.
- Милый, я так люблю тебя!
- Завтракаю, - сказал он, - в банке. Пора.
- Ладно, - выдохнула она.
Когда он выехал из гаража на своём "Форде" и вылез, чтобы открыть ворота, она очутилась рядом, бросилась к нему.
- Не езди! Наври им, что заболел. В честь нас. Не езди!
Его охватила слабость. Казалось, не поедет - и жизнь изменится, будет новая, непохожая на былую, жизнь подлинная. Шёл бой: любовь спорила с необходимостью, с нормами, с правилами. Любовь велела быть вместе - мир разлучал их. Любовь звала к воле - мир навязывал ярмо. Здесь и сейчас можно было начать великую сказку… Ветром из-за стены вынесло вдруг клоуна, бледного, сморщенного. Порыв прошел, и стало ясно, что предложение жены нелепо, что если есть освобождающая сила, то не в любви. Напротив, свободное существо именно любовь отдаёт сперва другому, а потом мается в цепях выдуманных условностей.
- Он гад, - сказал Девяткин.
- Милый, он так хорош! Не ты его привязал?
Девяткин смолчал, не зная, что ответить. Лишь сотовый вновь напомнил ему о необходимом и однозначном.
- Всё. Зовут, - пояснил он, пряча смартфон.
Она осталась на участке, точно на острове, на который он мог не вернуться.
А он уже ехал мимо таких же, как у него, домов.
Свернув направо, он влился в строй иномарок, спешащих в Рублёво-Успенское, и пополз в пробке.
Так будет долго.
С тех пор, как поселился здесь, он ежедневно, по будням, вливался в колонну и полз за банкиром, или актрисой, или политиком (а порой за бандитом), которых знает вся страна, либо же за таким, как сам, клерком… Дальше пойдут виллы, откуда выворачивают с мигалками под охраной министры и прочий кремль. Виллы - мечта всех не столь избранных. Невозможность всем быть наверху компенсируется возможностью шикануть автомобилем. Менеджер по продаже яиц рулит "Хаммером", будто босс шоу-бизнеса, а начальник отдела газового холдинга "Мерседесом" и уравнивается с президентом сталелитейной фирмы. Парад тщеславий! Девяткин водит престижный "Форд". Он соответствует.
Путь долог из-за проклятых пробок. Сцепление… скорость… стоп - и так сотни, тысячи раз до центра.
Лишь оказавшись в рутинном строю, он понял, что допустил ошибку. Следовало бы остаться, гнёт обстоятельств невыносим ему. Цикл движений, напоминающий труд подъяремного скота, бесил. Будто над ним глумились. Он, живой, - реле с переключением от операции к операции. Следующие восемь часов он будет вновь реле - мозговым. Мысль, что разум чужд жизни и крайне критичен по отношению к ней, его зацепила.
А что, собственно, происходит?
А то, что каждый день миллиарды людей разум влечёт к трудам, которых жизнь не хочет. Он едет в банк, меж тем как его жизнь мучается. В банке разум будет сводить жизнь к схемам, жизни совершенно ненужным, да ещё коря её за леность. А в результате банк богатеет… но когда-нибудь сгинет, как сгинули банки Древнего Рима и Финикии. Разум терзает жизнь, чтоб затем на уикенд дать "отдых" - направить к новым трудам, семейным.
Что же такое мозг строит, если это оборачивается казнью жизни?
Что оправдывает такие муки?
Он думал, но не додумался. Пробка так утомляла, что он, кипя, слушал радио и ругался. Он в мат влагал боль неведения, как жить.
Он не знал, как жить и как сделать, чтобы избежать рабства, принуждающего к правилам. Он устал быть винтиком. Люди двигались, подобно деталям в машине; кто выпадал, кто встраивался. День походил на день. Жизнь можно перечеркнуть, оставив лишь один такой день в качестве слепка всех тридцати тысяч дней людских… Выход в карьере, думал Девяткин. По крайней мере, возникнет новое: новые должностные обязанности, кабинет, знакомства. Ему полагалась по возрасту следующая ступень. В пятницу он сдал важный анализ банковской ситуации. Одобрение и принятие выкладок к проекту означало бы взлёт. Может, он и остался бы дома с Леной, если б вдруг не позвонили и не сообщили, что обсуждение будет сегодня в одиннадцать. Успех так был для него важен, что он счёл утренний страх, мысли о жизни, раздражение и стычку с тестем последствиями этого напряжения. Грохот строителей, плотный туман и появление клоуна были проявлениями напора мира. Он хотел возвысится в нём, только чтобы снизить этот напор.
Он думал, что в "общественной пирамиде" низшие классы испытывают гнёт самый сильный, но чем ты выше, тем груз меньше, президент же - самый свободный.
Втиснуть машину перед банком сложно: центр, узкие улицы. Лишь с должности зампредседателя есть доступ на VIP-стоянку. Девяткин вылез и встретил Сытина, начальника отдела по работе с клиентами. С ним он дружил.
Сытин курил, подавая руку. Был он высок и толст, одевался дорого, и всем нравился его нрав, спокойный, вдумчивый. Верилось, что такой человек не будет уходить от проблем и всегда поможет. Жил Сытин одиноко, был сыном банкиров, правда, советских. Дач не любил, отпуск же проводил в Лондоне, где выглядел более англичанином, чем они сами.
- Еле тебя разглядел в тумане… Нынче твой звёздный час? - спросил он, не ожидая ответа, - так, словно констатировал факт.
Банк основали в девяносто третьем. Тогда к председателю заходили прямо с улицы, стены были грязные, двери дерматиновые, всё ещё сохраняло советский простецкий стиль. Но тогда уже появились миллионеры, желавшие открыть счёт. В девяносто шестом председатель погиб. Новый не был актёром - был дипломатом и в девяносто седьмом бежал в Англию. Третий их председатель - специалист из Гарварда. Помещения гламурованы, сплошь изыск, порядок. Служащие в костюмах. Банк - финансовый инструмент нефтяной компании - процветал, но председатель требовал изыскивать новые, передовые, высокотехнологичные рынки и клиентуру.
- Придёшь в субботу? - спросил Девяткин, сунув пропуск охраннику.
- Неприятный день, - сказал Сытин. - Все едут за город… Но что делать? Надо отпраздновать юбилей безумия. Брак - безумие и попытка каждого пола взорвать другой, для чего живут вместе в ненависти-любви.
- Придёшь?
- Приду.
- Знаешь, - Девяткин сказал вдруг, - что-то со мной сегодня… то ли не выспался, то ли клоун…
- Клоун?
- По воздуху прилетел.
- Радио, - сказал Сытин, - передало, на Рублёвке к вице-премьеру тоже прилетел клоун, но вздумали подойти - и он лопнул.
- Клоун - пустяк, - прервал Девяткин. - В воздухе чего только нет… Ведьмы, тарелки… Но тут другое… Не объяснить. Жил-жил - оказывается, не так. Впрочем, нет доказательства, что не так. Предчувствие…
Сытин тронул его плечо. - Поговорим потом. Помни: собака лает, а караван идёт. Это психический сбой. Крепись. У психики свои законы, у жизни - свои. В нас порой титанические страдания, муки Тантала - но кто их видит? Видят: пришёл, поработал, ушёл. Психики не видать. Её видать в деле. Если не проявляется - не дозрела и не должна тебя волновать.
- А вдруг психика, - заявил Девяткин, - важнее дел? Срыв в ней может быть оттого, что нечто эдакое близко? Есть же механизм предчувствий?
Сытин поправил очки:
- Пей пиво и будь спокоен. Обговорим всё…
И был таков.
Девяткин вошел в кабинет, сел, включил компьютер и, упершись в стол локтями, стал потирать лоб. Он чувствовал: не может работать, может лишь думать о психике, что "дозревает", как сказал Сытин, о клоуне, тумане и прочей мистике… Взял сотовый.
- Лена… - сказал он, не зная, что хочет и для чего звонит. - Катя где?
- Уехала с папой. Я намекнула, что у тебя скоро отпуск, мы летим в Грецию. Он предложил Гавайи.
- Опять за его счёт? - спросил Девяткин.
- Ради меня! Ты трудишься, у тебя новые впечатления, а все мои впечатления - кухонная плита. Мне скучно. Чувствую, что я нуль… Хочу на Гавайи, хотя б потому, что Дашка была там, а я не была! Хмыкает и намекает, что ты отстой и жизнь видела лишь она.
- Дашка твоя подруга и тебя любит. Все ваши пикировки шуточны… Заезжать за Катей? - спросил Девяткин.
- Пусть она с дедом. Куда ему девать время? Ты давай пораньше, я буду ждать, соскучилась… Выкроим на себя часок… Клоун, веришь, - Лена смеялась, - будто подслушивает…
Связь прервалась. Он повторил звонок, услышав, что абонент вне зоны доступа. Ничего не могло случиться. Так уже было. Сотовая загружена. Лену попросту отключили, чтоб обеспечить звонки сверхдорогих тарифов. Клоун… Лена уверена: клоуна принёс - он. Для смеха. Чтоб веселей. Любит смех, весёлость. Она уверена, что человек - смеющееся животное…
"Ведь животное!" - вдруг ожгло его. Что, ценность в животных нуждах? Сытинское "Пей пиво и будь спокоен" - что, не животный подход? Сытин не глуп. Он мудр. Девяткин часто шёл к Сытину за советом. Вот и сегодня тот озвучил важную мысль, и суть её не в том, что психику, производящую сумбур, надо давить, а в том, что Сытин тоже мучается внутренними проблемами, не справляется с ними и, выбрав позицию стоика, побеждает их гордостью. Стоики говорили, что, если умер твой близкий и ты терзаешься, вспомни, что все умрут и сам умрёшь. В мире царствует неизбежность; терзания не помогут. Не унижаясь, смотри в лицо року. Девяткин, в это туманное утро из-за клоуна вдруг ощутивший безвыходность и никчёмность судьбы, должен таиться, прикидываясь спокойным?
Кому надо, чтоб он молчал?!
Неужели о крахе жизни лучше молчать?!
Неужели крах жизни, нашедшей приют в его теле, не должен вызвать сочувствия остальных, тоже мучимых жуткой данностью? Ты - функция, а твоя уникальная, бурная, алчущая чуда жизнь, точно пар, замкнутый в паровозном котле, вместо свободных великих промыслов служит лишь приводом неких схем? Сытин решил быть приводом?
У Девяткина лежала в столе стопка журналов, и в одном из них среди фотографий модных девушек и роскошных предметов была также модель, шествующая в косой юбке. Всё в ней говорило о счастье, и ничего не было, что хотелось бы убрать, ни одна деталь не казалась лишней. Верный и любящий муж, он порой поглядывал на девушку в косой юбке и чувствовал, как его выворачивает не сексуальное чувство - сверхсексуальное!
В ней была Абсолютная Совокупная Женственность.
Его физическое тело доходило до исступления. Нападала тоска, давила, твердя, что ему модель в косой юбке не встретить, а если встретить, она не даст дотронуться до себя, её среда - звёзды из Голливуда, роскошь, молодость и изыск. Он не хотел с ней секса. Он хотел поклоняться ей. Как вельможи китайской императрицы, он хотел, чтоб ей делали куннилингус все в мире. Ему б хватало просто касаться её колен. Его жажда возрастала при мысли, что он умрёт, но никогда её не встретит. И он завидовал тем, кто с ней. Такие ведь были, были! Но он не из их числа. Поэтому он отказываться признать законы, определившие их в разные несовпадающие социальные… экзистенциальные круги!
Потому что его жизнь - гнилушка перед её сиянием. Он понять не мог: отчего ему не суждено с ней быть? Почему он сер, блёкл, а она прекрасна?
Кому так надо?
Кому надо, чтоб миллиарды мучились оттого, что бессильны прибавить себе таланта, денег и прелести?
Почему кругом серость?
Что за порядок, установивший этот жуткий статус кво?
С ним случился просто шок, когда он увидел клоуна. Это - знак. К нему залетела не игрушка, но автопортрет - блёклый, сморщенный клоун.
"Смейся, паяц!"
Его пометили. Нечто, заметив его тягу к счастью, ткнуло ему в нос его же копию, чтоб знал место и не пытался вырваться из стада, ползущего утром работать, а к ночи - спать. Карьера, решил он, приблизит его к мечте. Сегодня как раз день пик. Если он в свои тридцать пять сделается заместителем председателя банка, то к сорока может стать председателем, и тогда заимеет шанс найти её. Глядя на глянцевую модель, он понял, что уже не вытерпит всей прежней скуки, если даже случай, который мог бы стать чудом, шлёт знак безысходности.
"Смейся, паяц!"
Он спрятал журнал.
Его позвали к начальнице.
- Пётр Игнатьевич… - начала она.
Маленькая, в очках, дорого одетая и похожая на моль из-за пристрастия к темным бархатным тканям, Дина Марковна отличалась острым умом, красноречием и моментальной реакцией. На совещаниях, стоило кому-то начать, она вмешивалась и, ухватив суть, развивала мысль чётко и ясно. Чужая идея выглядела тогда её собственной. У неё был талант синтезировать, а ораторский дар этому способствовал. Многие знали: она ворует идеи прямо из чужих уст, считая, что дело не в личностях, а в успехе банка. Совещания проходили быстро и эффективно, но лавры всегда доставались ей. Сытин как-то, не выдержав, оборвал её, после чего тут же оказался на вторых ролях. Прозвище её было - Сова. Девяткин знал, что она его опасается. Он аналитик сильный, но его недостаток - медленная речь, чем она и пользовалась. Сегодня же, вроде, Сова в пролёте. Сегодня - его день. Доклад он представил письменно, значит, не будет искать слов, и прыткий мозг Дины Марковны не получит возможности встрять. Председатель же банка - личность без сантиментов, и, разгадай он слабость Левитской, сразу её выдворит.
- Пётр Игнатьевич, через час ваш доклад.
- Я знаю, - ответил Девяткин.
- Гм… - сказала она, уставившись сквозь очки ему.в лоб. - Я доклад не читала. Уверена, он получит высокую и заслуженную оценку. Но… - она изобразила озабоченность. - В нашем Филёвском отделении кризис. Там аудит, а специалисты слабые. И поэтому я прошу вас немедленно туда ехать. Немедленно. В интересах банка.
- Но… мой доклад…
- Все уже решено, - прервала она. - Александр Александрович решил, что престиж банка стоит амбиций. И он согласен, что именно вам с вашим опытом нужно ехать… Не беспокойтесь… я прокомментирую ваш доклад. Я анализировала на днях тренд и, думаю, с ходу вникну в суть ваших рекомендаций и выводов… Не волнуйтесь… - она, вышла из-за стола на толстых ногах, искусно, впрочем, скрытых юбкой. - Мне пора к Сытину… Вы друзья? Завидую мужской дружбе. Как ваша дочь, жена?
Побледнев от такого поражения, он молчал. Когда Сова отворила дверь и, улыбаясь, ждала, чтобы он вышел, Девяткин бросил:
- Класс.
- Чудесно, - согласилась она.
Игнорируя встречных, он зашагал прочь. Из него вытрясли душу. Поначалу он отказывался признать крах. Сел в машину, и банковский возница почти сразу же попал в пробку. Девяткин следил, как скрывается здание банка, выложенное снизу мрамором, оштукатуренное, с серебристыми евроокнами, с мансардой, крытой черепицей. Он чувствовал себя потерянным. Из памяти вдруг выплыл клоун.
- Знаешь, что случилось? - спросил он шофёра.
- Не знаю.
Зато он, Девяткин, знал. Чудо не для него. Ему - рутина. Подъём, жор, поездка на службу, копание в цифрах, жор, копание в цифрах, поездка со службы, жор, час с дочерью, секс с женой, сон. Плюс пиво с Сытиным, ремонт в доме, распри с тестем, хвори, стоматология, шопинг и автосервис…
И это - жизнь? А что манило: алые паруса, принцессы и небывало восторженная любовь?
Где это всё?
Где девушка в косой юбке? Где смокинг на встрече избранных?
Их "вольво" нюхала зад "копейке" - они до сих пор ещё не перевелись. Девяткин - думал. Что за великий житейский и политический дар у Дины Марковны! Как сделано! Возрази ей - и ты как бы ради карьеры плюнул на банк.
Пат…
Мат!
Он же не мог сказать ей: не поеду, хочу лично зачесть доклад, пусть все увидят, что я способный, что справлюсь с высокой должностью.
Туман нависал, в нём тонули кровли зданий. Чуть моросило. Зрительной перспективы не было. Не было и перспектив в душе. В Филевском отделении банка он сначала консультировал, а потом весь обед сидел в углу, сморщившись, как от боли. Ловко! Сову понять можно: война за кресло. Обделённая внешностью, она это компенсирует. Знает, что без большого оклада утратит лоск и покажется продавщицей книжного магазина. Но есть надежда…
Нет надежды - признал он, вспомнив, что она ему ещё мстит за Сытина. Пискнул сотовый. На ловца и зверь.
- Выпьем? - Сытин встретился с ним в кафе. - Хочешь?
- Нет.
Он врал. Он - выпить хочет, хочет забвения, чтоб мягче принять то, что Сытин сейчас скажет, - но чувствует, что дурную весть все равно не запить и что ему будет легче только с Леной. Она его ждёт.
- Доклад сильный, - начал Сытин. - Но она всем внушила, что сама следит за трендом, раскрыла спектр данных для подтверждения. Сказала, что после доклада ещё больше убедилась в правильности своих прогнозов и действий, ею уже спланированных… Ты работал, мол, под её эгидой. Выдвинула на премию…
- Приезжай в субботу, - бросил Девяткин, протягивая другу руку. Голос его был хриплым, он предпочёл бы драться.
В "Форде" он включил радио и после многих петляний пристроился к пробке, ползшей на запад, а около МКАД ответил звонившей Лене:
- Да.
- Милый…