Девяткин прошёл в калитку. Дорожки были окаймлены лентами, на газонах слева и справа стояли детские надувные замки, весь дом был в гирляндах. Девяткин ступил в холл, там тоже всё было в праздничной мишуре, она вспыхнула и заблестела, стоило включить свет. Наверху он тронул дверь спальни. Заперто. Он не хотел входить, побрёл в спальню Кати. Сумраком и тишиной дышали вещи; всё будто умерло. В окнах что-то блестело, он пошёл взглянуть. Вид за домом переменился. Площадки с обеих сторон аллеи были заставлены белыми палатками, виднелись сквозь туман павильоны. Кажется, была даже эстрада для музыкантов и надувные шезлонги. Так же, как на фасаде, всё было в лампах и блёстках. Сойдя вниз, Девяткин с ножом побрёл к клоуну, понимая, что ничего не выйдет. Он шёл по дорожке, слушал грохот стройки и глядел под ноги. Даже подойдя к розам, он знал - не выйдет. И дотянуться, наступив на бордюр, - не выйдет. В этот миг раздались шаги. Обернувшись, он увидел деву в бархатных коротких брючках, с лошадиным лицом.
- Тебя выпустили! - взвыла она и, подойдя, дала ему в нос. Как герой фильма, сносящий побои, он терпел, пряча нож за спину. В этот миг он не думал о деве, но усмехался вновь спасшемуся клоуну. В этом было что-то мистическое.
- Мразь! - дева пнула его вдруг туфлей. Ей нужна была провокация, нужен был инцидент. - Мразь, выпустили?
Он пятился, чуя, как близок к убийству, в котором тоже не был бы виновен. Другой знал бы, что делать, а он, с длинным ножом в руке, с заявлением этой девы в милицию, ничего уже не мог. Ему бы инкриминировали любое проявление силы. Он пятился к дому, надеясь, что она остынет.
- Мразь!
- Лжёшь, - возражал он. - Я не виновен. Я тебя не коснулся… - Обычно спокойный и не знающий ярости до этой череды случайностей, он решил, что хороший Антихрист не должен кипеть активностью. Он уже знал, что креативно лишь недеяние, а всякое же деяние чем активней - тем больше вредит жизни. Собственно, недеяние - действо без цели, пришедшее из подсознательных древних бездн.
- Мразь! - завывала дева. - Мразь!!!
Она кричала, соседский пес возбуждённо лаял. Окажись здесь следователь или ещё кто-нибудь, все бы признали, что он угрожал ножом даме, обвиняющей его в насилии. Заскочив в дом, он запер дверь и, припав к ней, трясся от пережитого ужаса и от ударов рвавшейся внутрь девы… Всё с утра шло криво, всё срывалось в абсурд, влекло в хаос. После беседы с Сытиным, успокоившей его, он думал, что войдет в этот день тихо, завязывая последние узлы прошлого перед новым. Фиг…
Главное, клоун и на этот раз спасся, и это - знак.
Он держал оборону от девы и лишь на миг сбегал поглядеть, заперт ли чёрный ход. В милицию он не мог звонить, не желая выслушивать намеки следователя. "Дама мстила за оскорбление своей чести в рамках закона", - выразился бы хам с кобурой под мышкой. Дева упорно звонила в дверь. Он отключил звонок и следил, как, обрывая по пути гирлянды, она в конце концов ушла. Девяткин сидел на корточках у стены и думал… Нет, он не думал. Лишь сожалел, что Катю не закопает, как собирался, так как скоро придут из фирмы люди для обустройства праздника, да и дева может вернуться… Он лёг в гостиной, но от напряжения не мог сомкнуть глаз. Он вообще не мог оставаться в доме.
Когда пришли люди, он, делая вид, что одобряет их планы, спрятался на газоне в один из детских надувных замков.
Потом, вспомнив про тестя, он возвратился в дом. Горничные сказали, что тестя не было. Он проверил, не открывал ли кто спальню.
После обеда явился тестев качок - спросить про Лену - и, услышав, что Лена "делает шопинг", отбыл, подозрительно оглядев его.
Выпив пива, он долго отвечал на звонки подруг Лены, подтверждая: в полдень, в субботу. На участке суетились, он сидел в гостиной с открытой дверью, чтобы встретить тестя, если появится. Отметил, что Тони нет. Увидев в зеркале типа в грязной рубашке, с щетиной и в галстуке набекрень, он решил вымыться и побриться, но вдруг раздумал.
Тоня появилась, когда стройка смолкла и люди из фирмы тоже ушли. Он из гостиной следил за ней, стоявшей в проёме с сумочкой, в куртке, в джинсах на крепких ножках.
- Пётр Игнатьич…
- Тоня, - он вынул деньги. - Здесь сорок тысяч. А больше нет. Возьми.
- Не надо. - Она заплакала.
Он дал ей деньги и сказал:
- Я б и хотел встречаться, да не могу… Служить ты тоже у нас не будешь…
- Фёдор Иванович запретил?
- Все близкие мне люди гибнут.
- Бог мой, - шепнула Тоня. - Ваш друг тоже сказал сегодня, что с вами плохо. Дескать, скелеты у вас в шкафу.
- Скелеты?
- Я, Пётр Игнатьич, знала, что я вам - кто? Дура! А пришла, потому что услышала, что Фёдор Иванович в милицию заявил на вас.
- Поэтому и иди. Завтра и я исчезну.
- А праздник?
- Будет… ты приходи.
Он сделал воспрещающий жест, когда Тоня шагнула к нему, а потом услышал, как захлопнулась дверь.
Важно было не пропустить момент: в полной темноте он не смог бы действовать из-за страха. Поэтому он сидел, не сводя глаз с окон, в которых сгущался сумрак.
Клоун вот-вот мог появиться. Храбрость Девяткина куда-то улетучилась, он знал - вздумай он опять доставать клоуна - снова ничего не выйдет. Страх проникал от кончиков пальцев: в мизинец, затем в ладонь; скоро дрожь охватила тело. Он начал бегать и зажигать свет: в кухне, в ванной и в туалете, в спальне Кати и в гараже, в кладовке и в коридорах. Ламп было много - он включал все. В холле, кроме люстры, зажёг три бра. Снова сел, но дрожал теперь так, что пришлось надеть куртку. Подумал, что пропустил момент - слишком стемнело. Взбежал к спальне. Ещё миг назад он думал, что дело плёвое: взять тело и отнести, - теперь же, поворачивая ключ в замке, медлил. Только опасение, что ночью он вообще не решится выйти, вынудило его действовать. Медленно открывая дверь, он всматривался… Свет из холла достиг кровати и, наконец, штор. Девяткин включил свет.
Запах…
Естественно, труп лежит - дня три… четыре… а может, вечно?
Он, отворив шкаф, резко рванул к себе простыню, зная, что, если помедлить ещё, то он вовсе не решится. Пахло. Откинув край, он открыл бледное лицо с пятнами и закатившимися белками. Волосы были как всегда. Их жаль… Если б не Катя, он бы признался. Катя усугубляла несуществующую вину. Он знал, что к Лене в раздражении повернулся резче, чем следовало. Катя же… Катина смерть случилась лишь из-за шаткой галереи - результата экономии тестя… Волосы жаль. Как ногти, у трупа они ещё растут… Утешила мысль, что живы все относительно. В вечности все мертвы: Катя, и он, и следователь, и Сытин… Ей, может быть, повезло: Катя уже за гранью предсмертных мук.
Собрав концы простыни в узел, он поднял груз, внизу захватил лопату и табурет. Выключив в холле свет, отпер парадный ход и, убедившись, что вблизи никого нет, отпер чёрный.
Туман скрыл приготовления к завтрашнему юбилею. Казалось, всюду кто-то затаился. Девяткин, вслушавшись, заглянул в один из павильонов проверить, увидел скамьи и стол, который завтра заставят блюдами, и вернулся. Слева, метрах в пятидесяти, за палатками и площадкой, отведённой под эстраду, за двухметровой стеной лаял соседский пёс. Справа проезд отделял его дом от следующего. Проезд вёл в поле, заброшенное много лет назад, там он зарыл Лену. Девяткин свернул в туевую аллею.
Нести табурет, лопату и детский труп было непросто - жену, помнится, он нёс отдельно. Камешки на дорожке скрипели… Он сделал всё, как и в тот раз: с помощью табурета перебросил труп за пики стены, кинул туда же лопату. Тихо… Перебрался за стену сам. Было так темно, что, ища могилу, он шарил наугад, пока не нащупал мягкое. Что-то зашелестело. Он прислушался. Верно, зверь…
Он рыл, чтоб они лежали вместе, Лена и Катя. Он потерял счёт времени, только вспоминал виденную когда-то картину, где люди с энтузиазмом сколачивают Христу крест. Вдруг из темноты на него наскочила женщина, он едва успел перехватить её руку с лезвием.
- Мразь! Я знала! Кого ты на этот раз?! - завывала дева, и туман обращал звук в эхо.
Он сдавливал ей горло тем сильней, чем больше чувствовал жжение в бедре, куда она всаживала своё оружие. В конце концов, одурев от боли, он задушил её и затрясся. Он трясся долго, потом осмотрел бедро. Нож бил косо, поэтому пострадал только подкожный слой. Он плакал, связав свою боль с болью умирающей Лены.
- Боже! - сказал он.
Хаос наваливался. Мстительница была той самой, что оставляла следы на газонах и бродила около дома, когда однажды он вышел ночью. Он плакал ещё и оттого, что люди так фанатично, ценой смерти, готовы отстаивать свой бред. У них нет чутья к жизни. Им дороже фантомы… Он тоже был виновен, но не потому, что стал причиной смерти нескольких женщин. Виновен с рождения, как носитель греха. Грех считать себя правым - мол, человек есть мера всех вещей… Вещи, созданные людьми, - дерьмо. История - дело мёртвых.
Он рыл.
Выкопав достаточно, чтобы уместить двоих, он потрогал Лену - она была очень холодная. Катю он приткнул к ней, деву к краю - и закопал. Потом, закидав травой, перелез через стену.
Стемнело, и он не видел, куда идёт. Страх пропал. Он чувствовал пусть болезненный, но покой. Покойно он мыл лопату, покойно улёгся в спальне, задвинув шторы, чтобы не чувствовать страха при виде клоуна. Он не прикрыл дверь, чтобы свет снаружи попадал к нему, в спальне же погасил всё. Примерно час все было тихо.
Затем потянуло сквозняком, хлопнула внизу дверь.
Он ждал. Он смотрел на галерею. Кто-то шагал по лестнице… Если идущий вдруг войдёт, - он убьёт его. Сердце сжалось. Он не дышал, не мог вдохнуть. В ванной комнате шумел кран, кто-то мылся. После запели… тихо, как Лена… голос и был - её. Она часто мурлыкала для себя.
- Катя! - он слышал, как по лестнице прошумели легкие шаги.
- Катя, умойся. Пьём чай?
- Мам, папа где?
- Не знаю.
Он укрылся одеялом истекая потом, словно в Сахаре. Зажмурился, когда шаги приблизились к двери. Он сжал веки до такой степени, чтобы тень, явись она, не фиксировалась зрением.
- Мам, нет его!
Лишь когда они ушли в кухню, он смог вдохнуть… Двигали стулья, бурно гудел чайник, звякали ложки, сыпались то ли мюсли, то ли крупа, они смеялись… Девяткин добрел до бюро, взял ключ, прошёл к сейфу, вынул ружьё и сунул в карман патроны.
Дальше он шёл с ружьём.
- Я с дедом была. А ты?
- Я? много дел. Завтра праздник. Я покупала вещи.
- Мам, и причёску сделала?
- Да.
- Мам, ты позвони, чтоб Вольские привезли Настю. Мы с нею дружим.
На лестнице, освещённой огнями холла, он слышал, как она говорила в трубку:
- Вера? Ты не забыла, что завтра праздник? Будешь? Здорово! Катя спрашивала Настю… Вер, привези её! Они будут друг с дружкой и нас оставят… Да, дети будут…
Лена смеялась… Лена, которую он только что, холодную, трогал в земле.
Он плотно прижался к стене. Лена опять звонила:
- Даша! Я? С понедельника? Занята… Искали? Кто? Я в Москве… Нет… Брось! Жду завтра… Петя? Спит, Катя только что проверяла… Мы с ней прибыли на такси… Жду… в полдень!
Девяткин смотрел, не мигая, на люстру. Потом смотрел на бедро, пропоротое ножом. Где правда? В ране, подтверждающей события, - или же в голосах? Он и вчера бросался в душ, думая, что там Лена… Или он в хаосе, где возможно всякое? Ведь он же слышал их; он поклялся бы, что в кухне Лена и Катя. Но что-то и останавливало…
Что?
Тон!
Тон голосов пугал, был странен. Смысл в нём ничего не значил - звук значил всё. Он был искусственным, он имитировал голоса. Едва ли тон был человеческим. Он полон был миллионов иных тонов и расширялся, словно в пустом пространстве вдруг зародилась жизнь. Он как бы вскипал, нарастал и таял. Он взрывался чувством. Тон был симфонией, которую исполняют на дудке, он рвался подспудной мощью. Он был безмерностью, вложенной в человеческое горло. Ещё немного - он выплеснулся бы в страшный глас.
Это был глас наследующего Вселенную.
"Вик, - вела Лена. - Спишь? Завтра в полдень… да… Будь!"
Она звонила тем, кто реально существовал, друзьям и подругам. Он медленно шел вниз, держа спусковой крючок. Когда он услышал звон ложечки в чашке, а Лена позвонила Владу, он прыгнул с лестницы к кухне и, обнаружив в окне лишь клоуна с Лениными вразлёт бровями, выстрелил. Со звоном посыпалось стекло. Он трясся, сердце рвалось наружу. В кухню пополз туман. Клоун сгинул.
Вскрикнув, он подумал, что всё прошло… Он подумал, что не было ничего из того, что было. Сердце его возвращалось к привычному ритму. Одновременно он услышал голос. Сомнамбулически развернувшись и выставив дуло, он пошёл вверх по лестнице. Душ шумел. Лена, вроде бы, мыла Катю.
- Нам нужно волосы привести в порядок. Чтоб выглядеть, как они.
- Да, мам. А папа где?
- Нет его.
Они лгали!
С криком Девяткин вышиб прикладом дверь.
Царила тишина, будто нечто со странным голосом перебралось в новое место. Затем звук ожил в их с Леной спальне. Девяткин подошел, но заходить не стал. Стоя спиной к стене, он лишь слушал, глядя на люстру холла, висевшую на одном с ним уровне.
- Жили-были…
- Не надо сказок.
- Можешь идти.
- Мам, с тобой спать можно, раз папы нет?
- Его не будет.
- А где он, мам?
- Не знаю. Мы попробуем прожить без него.
- Мам, думаю, проживём. Я про него забыла.
- Завтра, Катя, будет иная жизнь. Много узнаешь нового.
- Мам, а кто такой папа?
- Не знаю. Я даже слова не знаю "папа".
- Нам хорошо вдвоём, правда?
- Правда. Всё теперь будет у нас, как прежде.
- Мам, телевизор давай смотреть?
- Да… - сказала Лена, и в телевизоре ожил какой-то шумный сюжет.
Девяткин толкнул дверь и, не утирая слёз, шагнул в безмолвие. На кровати никого не было, в углу темнел экран. Он подошел к окну и отвел штору, чтобы глянуть на клоуна, выставившего свой глаз. Потом достал лист, оставленный Леной, и, отшвырнув ружьё, пошел к лестнице. Опустился вдруг на ступень… Всё - ложь. Всё - страшная нестерпимая ложь.
Он плакал.
Ложь всюду: в жизни, которую он вёл, лжи было не меньше, чем в кошмаре этой недели… Собственно, жизнь кончена. Жить, не веря в жизнь, - чушь…
Выронив письмо, он взял верёвку, конец прикрутил к перилам на галерее, спустил петлю вниз, взял табурет, влез и, сунувшись в петлю, услышал смех Лены с Катей. Толкая ногой табурет, он увидел, как дверь распахивается. Уплывал смех, мерк свет…
Он ощутил удар… крики… тень в сумраке. Кто-то тряс его.
- Тварь!
Он слышал спор. Его подняли на табурет. Кругом были люди: тесть со своими качками, органы.
- Тварь! - орал багровый от злобы тесть. - Тварь, Лена где?!
- Фёдор Иванович! - сказал следователь. - Позвольте-ка! - Был он в куртке, нервным кулаком сразу смазал Девяткина по лбу. - Как же вы, Пётр Игнатьевич, вешались, а про ваши дела мемуаров не написали… - С пола он поднял его за волосы на табурет. - Колитесь. Вы нам признание - мы вам шанс сдохнуть. Напишете - мы уйдём… Хотите, я вас сам вздёрну? - глумился следователь.
- Я ему прежде х… отщёлкну! - выругался тесть. - Гад, где они?! Что стоите, а? Шарьте!
- Плакали, Пётр Игнатьевич? - следователь воткнул ему в промежность остроносую туфлю. - Щёчки в слезах, ой-ёй! Плачьте. Вам так повезло, что, кому и скажи, уссутся. Вместо СИЗО такому, как вы, красивому, вместо зоны с пожизненкой, где вас, милого, будут бить, вас вздёрнут… Пётр Игнатьевич, - шепнул следователь, - будь уверен, уж сам заплатил бы, чтоб вас херачили каждый день три года, а на четвёртый - харей в сортир!
- Что вам нужно?
- Цыц! Начнёте, как я команду дам. Это вам будет нужно, чтоб не мучиться, а сразу… - Следователь толкнул его в пах туфлей и вновь отправил на табурет. - Такой расклад. Вы с признанием - мы с согласием вам повеситься. Вы, давайте, будете нам всю правду. Я текст проверю, как полагается, и повешу вас лично, чтоб без балды, чтоб завтра вам стопроцентную труповозку. За ночь вы сдохнете тыщу раз. Ваш выбор? Ой, не молчите, Пётр Игнатьевич! Вы и так висели! Мы вас спасли, чтоб вы выполнили ваш долг. У нас - как это врут в Америке? - воля. Вешайтесь! На людях смерть красна! Вы сами без принуждения здесь висели. Ценим ваш героизм, что вы сами себя казните.
- Я не виновен.
Тесть подскочил, но следователь сдержал его.
- Фёдор Иванович, вы платили мне? А мы знаем, как…
Он надел на Девяткина петлю и потянул, так что тот схватил верёвку.
- Вы, Пётр Игнатьевич, только что висели. Что ж цепляетесь вдруг за жизнь? Дай всё-таки придавлю… Что, душно? А ведь вы нравились мне всегда: занятный чел! Такому я окажу услугу… Сколько вы лет шкодили, а? Восемь? Сколько верёвочка ни вейся… Так получилось, козырь ваш бит. Не следовало глупить. Где ем - там не гажу. Любой знает. А вы нагадили, Пётр Игнатьевич, напортачили. А не надо б… Я с удовольствием половил бы вас год. А вы нагадили рядом с домом, вонь далеко пошла… Описывайте, где дочь с супругой, где и кого убили… хоть нескольких дам, не надо всех, и - вешайтесь.
- Я не…
Следователь сшиб его с табурета и начал пинать.
- "Не" - забудь! Нет таких слов, понял?! Есть "да"! "Не" - нет! Понял?!
Он ползал под сыпавшимися ударами и стонал, когда носок туфли вдруг ударял в рану.
- Фёдор Иванович! Гляньте!
Девяткина прекратили бить. На лестнице появился качок с письмом Лены.
- Дай-ка! - отобрал следователь лист и прочёл: - Не твоя… уеду… Катя от Глусского… он мой первый… Глусский его Кате даст… люблю его… хочу бурь… пребольшого земного счастья… даёшь свободу… дай её и себе… уеду… Нас не ищи… К юбилею буду… Катя… полодырничает… Скажи отцу… Кто писал? Чей почерк? Вам он знаком? - Следователь вручил лист тестю.
Все ждали, глядя то на Девяткина, сидевшего на полу, то на обстановку дома, которого ни один из них себе не мог бы позволить. Кто-то бродил по кухне, хрустя стеклом.
- Почерк Лены, - сказал тесть. - Гнев его схлынул, он выдохнул облегчённо. - Лена завтра здесь будет.
- А с этим? - кивнул следователь.
- С ним - хрен… Неудачник, - заулыбался тесть. - Был неудачник, им и остался… Сволочь… не мог сказать… написано ведь: "скажи отцу"… изводил меня, сволочь, инфаркта хотел… Дочь… она поняла… Пускай. Он, размазня, себя не убьёт, не то что… Он как увидел, небось, нас - вешаться, чтоб спасли… чтоб передали, как мается… Лена бросила его, факт! Развод… Завтра все будьте в гости! Я приглашаю. Я познакомлю вас с новым зятем! Это вам не кино с Абрамовичем - это во плоти! Всем подарки! С жёнами! Эта шваль пусть здесь… Грешно было б сажать, мы ведь люди, так? - хвалился тесть. - Пусть уйдёт или смотрит, как Лена с Глусским… Может, он мазохист?
Катя-то, Катя, внучка, - знаете, что дочь Глусского? Его - знаете?
- Знаем! - сказали все.
- Он увидел письмо и скис… - Тесть сморщился. - Пьяный, грязный… Скот! Настоящий мужик пришёл бы, выяснили б по-мужски, нашёл бы я ему место. Завтра пошлю прислугу, всё приберут…