- Нет! - мотнул головой Девяткин. - То, что ты сказал, верно, но… всё не то! Мне близко только одно, что человек - не малый факт… А, может, - малый? Может, вообще он нуль? - Девяткин воззрился в пол. - Чья там доска, на доме? Нет, мне плевать, кто был он и как зовут… Он умер?
- Умер.
- Мне интересны мёртвые.
- Пётр Игнатьич, - вставила Тоня. - Ночью, в гостях, про страх такой…
- Тоня, чёрт! - распалился он. - Слушала б лучше! Есть вещи поважней, чем дети и муж с квартиркой… Меня мучает мысль о мёртвых… Смерть всех заела! Свобода - любая - какая же она свобода, если казнится смертью? Только одним способом можно смерть обмануть - прикинуться, что и сам уж мёртв и на жизнь смотришь как факт загробный. Я будто умер и мир оцениваю оттуда. Я - уже там.
- Редкий дар, но естественный. Смерть - удел человека. Бессмертны разве что боги, - услышал он. - Смерть - способ покончить с рутиной, покончить с законом, а стало быть, с космосом. Остаётся хаос, в котором возможно скрыть всякий грех - как страус скрывает голову в песке.
В наступившей тишине Девяткин взял свою рюмку и чокнулся с Сытиным, но не выпил. Он в затруднении молчал: Сытин вдруг объяснил ему причину.
- Смерть конкретна.
Девяткин понял, что, рассуждая о смерти вообще, он скрывает свой интерес к конкретной смерти… к двум смертям… а это пока (он надеялся, что только пока) тайна. - Вот что… - сказал он, по-прежнему глядя в пол. - У нас у дома там, розы… Если смотреть с дороги, то за углом, левей. Вспомни. Большое место, и захламлённое.
- Место с розами? - Сытин вспомнил. - Этакий дикий остров на фоне порядка?
- Да. Там сорно… там безобразно… Но дело в том, - спешил Девяткин, - что этот мусор на чистом месте мне нравился. Я любил неправильность. Тихо любил. Зачем, бог весть… Есть ниспровергатели, нарушители норм, устоев, всякий там эпатаж… Я же тихо любил свой хаос. Я набросал туда семян, разных. Там же не только розы, - всё там: пырей, крапива, мать-мачеха, даже клён, но розы пока всех выше. Там пауки, жуки, муравейники, мыши; там пробки, обрывки, банки… А он вдруг пополз оттуда, хаос… - Девяткин смолк.
- Не понял, - Сытин посмотрел внимательно.
- Я отдыхал там, - объяснял Девяткин, - от упорядоченности… Служба, путь в Москву в пробках все десять лет, сидение с девяти до шести, анализ финансов, где их прибавилось, где убавилось, потом вновь пробка два часа, дом, ужин, секс, телевизор, тесть иногда, уикенды… Это всё звалось жизнь. Утром не встань вовремя - уже звонят: вы где? Ждать вас? Газоны стричь… шурин мне подарил бензокосилку, хотя у меня уже есть коса. Это что, принуждение к рутине?! Я даже спящий знаю… мне даже снится, как залезаю в "Форд", еду… Еду туда - назад… Пьянки тоже рутинны. Так называемый средний класс, опора общества. Мы задаём тон, ритм. Если не мы - то кто? Мы, чёрт, класс от и до. Высший класс может плюнуть и улететь в Нью-Йорк. Нижний класс может плюнуть и забухать, свой хлеб он найдёт. Мы - нет. Мораль! Мы моральны, чтобы скрыть страх увольнения, оправдать своё рабское от и до… Томишься год - затем и ещё лет тридцать рутины стоматологии, проктологии, поступающих в вуз детей… Обрыдло всё, дозированно… Тебе бы в Нью-Йорк - а надо на службу… И зачем?! - вскричал он. - Что там, что мне так нужно? Ни радостей там, ни истин. Там деньги, чтоб на них кайф купить… Слушай, Сытин, в розах тех - лучше! В розах всё переменчиво. Нынче здесь паук, завтра там. Нынче нитка, завтра пушинка. Закона - нет. С законом туда никто не влезет. Колется! Заповедная зона. Хаос без упорядочивающего момента! Сижу рядом и представляю, что я там тоже брожу, как в сказке, и… вдруг случится чудо, чтоб… всё чтоб колючками заросло, густо, как в заброшенных сёлах. Чтобы как в доисторический мир заглядывать, зная, что там нет порядка, а есть миф.
- Ты русский, - заметил Сытин. - А мы склонны к фантастическому и беспорядочному. Это наш родовой знак. Архетипический. Позволяющий терпеть любой порядок и от него отказываться с такой же лёгкостью, как ноздрю продуть. О фантазии я говорил не далее, как сегодня в баре. Поработить фантазию - значит сгубить последнюю правду, которая есть в сердце каждого. Она - творчество, стирающее конфликт меж внешним и внутренним, - но творчество загнанное, пасынок в мире разума. А ведь грёза, ложная по отношению к сиюминутности, может быть шагом к истине. Вот зачем нужны русские с их фантастическим.
- Пускай, - прервал Девяткин. - Но дальше-то путь есть? Кроме того, что я навыдумывал о розах? Следующий шаг - куда? Хаос розы - или унавоженная грядка? Нет, я уточню: ценен хаос? Есть ли в нём что-то, что превысило бы ценность космоса?
- Ценность… - Встав, Сытин выключил люстру, зажёг торшер и опять сел. - Розы не хаос. Они, можно так выразиться, его проекция. Точно так же, как наш порядок - не идеальный порядок уголовного кодекса. Вещи или феномены - это проекции сил…
- Красивая! - протянула Тоня и показала им женскую фигуру, репродукцию с какого-то итальянца.
- Вот, - добавил Сытин, - символы: обнажённая по канонам симметрии и гармонии Рубенса - и какая-нибудь ужасная, миксантропичная Гидра. Одна - дочь хаоса, другая - космоса… Космос не в значении "звёздное небо", а как у древних - порядок, строй, от греческого "украшать". Космос - то, что мы делаем и что мыслим правильно.
- Хаос… - хмыкнул Девяткин. - Да мне плевать на хаос! Как это получилось… то, что мне нравилось, - вдруг жрёт меня, не назвать иначе! Внутри меня так… не выскажешь… Как я пришёл к всему?
- Инвалид, рождённый безруким, или слепой? - продолжил Сытин. - Как они пришли к этому? Думать бессмысленно. Это их дар родиться такими - как у мисс мира дар прелести. Топ-модель и урод - каждому свой удел. Все - с даром. Твой дар - утратить связь с космосом. Дар страшный. По норме, по закону - в космосе, то есть, - там все ясно. Если тебе под тридцать - столько же ещё проживешь, если ты красив - будешь любим. В хаосе всё не так: юный может умереть завтра, а может жить вечно; красавицу в хаосе могут не замечать, там ведь нет этически-эстетической логики.
- Без абстракций, - бросил Девяткин.
- Абстрактно говорят, когда нет возможности сказать иначе.
- Не понимаю.
- Да ты скажи, что случилось, а я дам прямой совет. - Сытин поправил очки.
Девяткин хмыкнул.
Сытин внимательно посмотрел на Тоню.
- Кратко… впрочем, я обстоятельно не могу, не спец… "Хаос" как термин - это с греческого "зевать, открыть пасть". Ты сам признался, что чувствуешь, как тебя сжирают. Хаос сжирает. Другие его названия: "никта", "эреб", "оно", "великая архаическая праматерь", "океаническое единство", "тартар" и "апейрон"… Чаще всего связывают хаос с женским началом, с его таинственной либидозной тьмой и с необузданным, безграничным, спонтанным оргазмом, с плодородием и стихийностью. Вспомни, как бывает: мир в душе почти рухнул - а за руинами мелькает всё та же девушка в косой юбке…
Девяткин удивленно взглянул, но Сытин, кажется, не шутил.
- В "Теогонии" Гесиода хаос - бескрайнее пустое место, существовавшее до вещей. "Бездна великая… Дна не достиг бы той бездны в течение целого года". Хаос - исходная нерасчленённость, где границы меж "я" и "не-я" размыты, всё есть одно, всеобщее. Первобытные представления - это смешанные формы, вроде кентавров, ехидн, эринний, сфинксов, сирен, тифонов и прочих, с лёгкостью обращающихся друг в друга, потому что хаос един. Потом из него последовательно возникают антиномии: тьма и свет, женское и мужское, земля и небо. Хаос - противоположность Космосу, упорядоченной гармонии. Хаос - неупорядоченность, дисгармония и бесформенность, смутный поток. Он равен небытию, неописуем и неподвластен логосу - инструменту анализа. Он жив мифом, единством мысли с образом. Космос создан предметным, или же понятийным мышлением. Но у хаоса свой язык - интуиция, она же миф. Миф сводит субъект с объектом, грёзу с реальностью, имя с предметом. Для мифа нет невозможного. Хаос - корень.
- Что ж, с ним покончено? - произнёс Девяткин. - Пройдено? Вроде матки, откуда вылез и не вернёшься?
- Так думали… - Сытин с кресла включил систему, и заиграла музыка. - Моцарт, семнадцатый концерт… Прокофьев уже не столь сладок. А современная music вообще дисгармонична, как, впрочем, живопись… Тоня, найдите Поллока… Но если живопись после гармонии вновь пришла к хаосу, значит хаос - не пройденная фаза. Наука зашла в тупик и ставит вопрос о возвращении отвергнутых мыслеобразов. Не самих горгон, но трактовки мира как состоящего не только из Венер Милосских. Мир чего-то лишён, мир засыхает, и добываемый рубкой хаоса этико-эстетический шлак безжизнен. В мозгу у нас сидит подсознание, а в нём хаос… - Сытин вздохнул. - В общем, хаос - всё ещё основа космоса и условие всего существующего… Придуман даже "хаосмос", попытка встроить одно в другое. Ясно, что с первозданностью ушло живое. Нет счастья, чувствует каждый. Его нет и нет, пусть рыночное изобилие… Мёртво всё. Чем громче хохот, тем он безжизненней. Потому-то считается дурным тоном писать под Моцарта - гармонично-пряно…
Девяткин слушал. Всё так и было: он тоже чувствовал, что живёт частично и дистиллированно; его обгрызли, и из живого тела он стал муляжом. Между ним и счастьем - нормы. Оно завоёвывается трудом, рутиной. А выиграв бой, чувствуешь, что счастье - оно уже не вполне счастье, и ты устал… Ему понравились слова Сытина, что космос, этот мир законов (где он, Девяткин, - сброшенная карта), оказывается, - не единственный. Что он, любя розы, любил в них хаос как основу жизни, которая возвращается, предъявляя права. И там он не виноват, ведь там нет правил, там не только не швырнут в тюрьму, но и не заставят мучиться совестью. Там сфинксы, тифоны, которые живы и являются отражением сложной и сверхбогатой сути, которую человек предал - не вынес либо не захотел вынести. Люди есть инструмент упрощения бытия. Начинали с Гомера - теперь сериалы, китчи, фигляры. Прежде дом был раем, прекрасней Растрелли и Микеланджело, Гайднов и Фидиев. Нынче дом - в худшем случае куб под крышей, а в лучшем - клетка пентхауса.
- Возвращаемся, - сказал Сытин. - Мы возвращаемся к праосновам. Уже есть теория, где случайность так же ценна, как и необходимость, где беспорядок важен, как и порядок, где хаос рассматривается, как принцип творческий. Именно не закон - а хаос. Всё, что ломает порядок, как бы случайно привносит в мир нечто новое… Вот дерево с его разветвлениями. Был прямой, геометричный ствол - вдруг отпочковался хаотичный ход вбок…
- Теория… - молвил Девяткин. - Я тебя понял. Но поконкретней… если можно, - добавил он, видя, что Тоня уже спит, раскрыв альбом на странице с супружеским портретом. - Как-то облечь бы в плоть. Не хочу… Мне нельзя обманываться… Повторю вопрос: ценность? Какая ценность? Чем хаос ценен? Ты сказал, жизнь в нём ярче? Но вдруг зло наше - негатив прогресса, и мы с ним боремся, как с сопутствующим шлаком? Может, Хаос - ничтожнейшая часть космоса, его шлак?
- Будем уходить от конкретики, - вздохнул Сытин. - Будем искать не вещи, будем искать корни. Мы ушли от них в фальшь, отчуждены от Вселенной, лишились универсальности, стали эндемиками, которые способны жить лишь в конкретной точке и нигде больше… Ценность хаоса? Хаос возвращает к истине, к жизни подлинной. Отверженная изначальная жизнь имеет во сто крат большее право на бытие. Небытие способнее бытия - способней, раз бытие без него не может. Сказано, что в конце дней будут войны и землетрясения. Сказано об Антихристе, который не монстр, а личность, - в силу своего дара он покончит с этим миром. Миром, осуждённым провидцами, но охраняемым теми, кому он выгоден, - с виду почтенными, респектабельными людьми. Имеет Антихрист право? Вот от чьего имени говорит политик? От имени групп, от нации. От чьего имени говорит наставник, Будда или Нил Сорский? От космоса. От чьего имени говорит Антихрист? От хаоса, как от жизни, которая превосходит нашу… Вот точный научный факт, - сказал вдруг Сытин. - Открыли, что кроме изученной части космоса есть области "чёрных дыр", тёмной материи и энергии, функционирующие иным порядком… впрочем, "порядок" здесь неуместен, не то словцо. В них не действуют известные нам законы, объём же их - девять десятых мироздания. Там иные образы времени, пространства и всех известных Земле процессов, - об этом есть изумительные книги, вроде Страбоновых о неведомых землях… Думаю, это хаос, который был прежде и здесь… Кажется, - говорил Сытин, - за кучу навоза принят огромный пласт, на котором мы, хомо сапиенс, построили свой сарай. Есть сказка о сослагательном наклонении - якобы мир таков, как есть, иного не могло быть. Но это ложь: считая данность истинной, мы её почему-то без конца реформируем, а это указывает на ложь… Признать, что бесконечность зла, а мы в борьбе с ней делаем мир добрее, - страшное самомнение, дерзкий апломб тех, кто не может создать не только себя, но и вошь… Пора вернуться в реальность, проглядывающую сквозь трещины нашей фальши… Это - подвиг Антихриста, как его называет земная власть. Он будет говорить от имени тёмной энергии и материи, от имени "чёрных дыр"… Уверен, так и будет. Нет оснований считать мир лучшим, если из нашей памяти всплывает тоска по счастью… Есть о чём тосковать, есть! О девяноста процентах мира, сведённых ко злу, к навозу под грядку лучшего, признанных тьмой - но являющихся сверхсветом, как бывает, если глядишь на солнце, а в глазах тьма… Ценность, спрашиваешь? Ценность в новой и полной жизни, которая будет! Ценность в ярких, дивных красотах! Ни то, ни другое Адам не вынес. Он упростил эстетику и дух хаоса. Он признал их злом. Их надо вернуть - вернуть гекатонхейров, горгон, тифонов. Надо вернуть… Пока не пришли иные.
- Кто? - вздрогнул Девяткин.
- Они, - сказал Сытин. - Жители хаоса. Некий вид жизни.
- В космосе?
- В тёмных энергии и материи.
- Где это?
- Там, где хаос… - Сытин, помедлив, отвёл взор, - Рядом, везде. Он в нас.
- А я при чём? - бормотал Девяткин. - Я, что, предтеча хаоса?
- Может, и нет… - Сытин взглянул на Тоню. - Хаос могуществен, потому что вмещает все возможные структуры. Вывод: сущности хаоса, о которых рассказывает миф, истиннее, чем мы. Почему же они погибли, если они лучше? Но и Христос погиб. Серость разрушит лучшую из мозаик. Палка с её функцией убивать сделала своё дело, повернув мир к серости. Сила всегда проста. Антихрист придёт не с силой. Он поведёт туда, где всё будет всем, где нам потребуются сто глаз Аргуса, чтоб охватить красоты, и мощь титанов, чтобы дышать свободой… Вдруг ты избран? - в упор спросил Сытин. - Может, ты больше того, во что вмещён. Вдруг ты не дистиллированный, как Моцарт, который, жалкий недоросль, был богом музыки? Ведь формально, - закончил он, - твой многолетний уход за розами был поклонением хаосу… Может, поэтому он и здесь?
Оба молчали.
Когда за окном забрезжило, Девяткин встал.
- Тоня пусть спит, - сказал он. - А я поеду… Много дел. Много.
Сытин пожал ему руку и сказал:
- Мир так ждёт счастья, что, я надеюсь, вдруг ты Антихрист? Но страшно - знаешь что?
- Что?
- Жить бледной тенью, имея великий дар.
Девяткин вышел.
Пятница
Он возвращался, в голове его путались древнегреческие чудища и библейский лик Зверя из Апокалипсиса. Дано ему воевать святых и победить их; дана ему власть над всяким племенем; на рогах его диадемы, а в голове хула Богу… Он даже тронул лоб - проверить, не выросли ли рога. Болезненный натиск образов, страхов и напряжения вызывал желание стряхнуть их. В Жуковке он вылез из автобуса и помедлил. Совсем рядом, за плотным туманом, - здание милиции. Сунув руки в карманы брюк, он стоял, как пьяный. Ведь можно сдаться…
Чему, однако?
Законам? Мнениям? Этике и эстетике, для которых он маньяк? Сдаться предвзятым выдуманным представлениям? Сдаться - лжи? Но, если он туда пойдёт, получится, что он раб глупости. Пусть сами придут…
Он брёл вдоль шоссе домой. Рано, часов шесть. Редкие машины навстречу разгоняли туман, попутных не было… Наконец он свернул на свою улицу и услышал звуки стройки. Вроде бы ещё рано. Либо часы врут, либо аврал… Впрочем, всё лжёт, он это понял отчётливо после слов Сытина. Если вправду девять десятых Вселенной - тёмный и беззаконный, неназываемый, невыражаемый… что? Если этот таинственный мрак велик, а человечий мир мал, то почему малость вдруг объявляет себя венцом? Не может ведь малость быть правдой - а ПРОЧЕЕ, предвечное, быть негодным и подлежащим правке? Если, кстати, у этой Земли есть лидеры, - то кто лидер тёмных пространств, где всё случается, где нет невозможного, где клоун заглядывает одновременно во все окна?
Ему вдруг стукнуло в голову так, что он остановился, - вдруг клоун и есть "некий вид жизни"? В ужасе он представил, что, когда туман уйдет, всё - здания, провода, небо - всё будет в клоунах, в бледных пузырях с красным глазом… Оттолкнув видение, он шёл дальше и думал. Случись такое, он со своей грядкой роз, плацдармом хаоса, будет именно Антихристом, пропустившим в мир иное…
- Бред! - крикнул он, отгоняя догадку, что пластиковый надувной клоун - порождение хаоса. Тем не менее ни одна из попыток убрать дурацкий пластиковый мешок не удалась.
Он морщился, потому что шагал в самый шум. Мелькнули машины. У рва кран тянул за конец трубу. Самосвалы стояли впритык к въезду на его участок, который оградой защищался от вывороченной глины. Ограду Девяткин с трудом узнал: даже сквозь туман видны были гирлянды вычурных ламп и цветы. Он встал, как вкопанный, около ревущего крана, решив, что ошибся и дом не тот. Поэтому, когда сзади его окликнули, он не сразу ответил.
- Вы, говорю, отсюда?
Он, вспомнив про юбилей и нанятых Леной людей, которые, видимо, уже украшали дом, произнёс:
- Да.
- У вас праздник? - спрашивал хорошо одетый по сравнению с грязными рабочими человек - прораб или другой босс.
- Завтра, - сказал Девяткин, - у нас с женой праздник.
- Я сожалею. Мы вам подпортили. Рано или поздно приходится всё чинить. Не предусмотришь.
- Приходится, - отвечал Девяткин, продолжая стоять.
- Красота! - кричал босс сквозь грохот. - Но завтра мы не работаем. Не должны! Отпразднуете. С понедельника мы пройдём между домами к северу, вашими тылами и полем к Жуковке! В четверг о нас забудете. Не волнуйтесь! Выровняем грязь, травкой засеем. Такой у нас европейский стиль.
Девяткин кивнул.
- Нам завтра… чтоб тишина была.
- Будет. Я так надеюсь, - сказал босс.