- Еду.
- Что?
- К тебе. Быть вдвоём.
- Петя…
- Лена, куда ты делась, когда утром связь прервалась?
- Я? В обморок. Я смотрела на клоуна и упала… Может, беременна?
- Лена!
- Я сейчас знаешь где? Не дома. Позвонила Дашка, дёрнули на вернисаж, там её друг выставлен. Чуть выпили… и в солярий. Массаж… Расслабилась и забыла тебе позвонить. Приезжай на Парк Культуры, тут есть бассейн… Милый…
- Знаешь, где я? - сказал он. - Уже выехал из Москвы.
И отключился.
Он не был удивлён. Лена врала частенько. Папа ей обещал наследство; она не работала и была независима, поэтому к обязательствам не привыкла. Он чувствовал, что подобная свобода делать только то, что хочется, прельщает и его. Но быть мужем богатой женщины, самому же корпеть на службе, не приносящей прибыли, - сложно. Во-первых, стыдно. Он пользовался чужим, а сам мог разве что снять квартиру где-нибудь на окраине. Во-вторых, неестественно. Дворняга среди породистых. Лена живет в мире, где он - случайный гость. Куда бы он ни шёл с ней - в оперу, на тусовку с участием "звёзд", на праздник к её отцу или в бутик, - везде он чувствовал себя альфонсом. На его оклад не оттянешься. В-третьих, муторно ощущать себя низшим существом, таким, которое выбрано лишь за правильный образ жизни.
Только что произошел облом - он понял что Лена любит его специфически: может сказать, что ждёт, а смыться с Дашкой. При этом не только настаивать на любви, но в каком-то смысле даже любить - как любят кошек, воспоминания или друзей, зная, что все они подождут. А если даже и сгинут - ничего, это лишь внешний мир. Муж для неё тоже был внешним. Вот внутреннему она, действительно, была верна, любила своё: капризы, страсти, мнения. Скажем, сейчас она именно там, где хотела быть, - но не там, куда он ехал по её зову.
Туман густел, пробка уплотнялась. Морось сеялась на стекло. Самая пора была для туманов - август. Но не днем же, ведь августовское солнце ещё греет. Этот же до сих пор стоит… Аномально. Погода спятила, так называемые народные приметы теряют смысл. Сколько ни пытался ими пользоваться - никогда не получалось.
Главное, что туман сгустился не вчера и не завтра, а именно в этот решающий день. Прожитое окуталось дымом сомнений и показалось жалким, призрачным и пустым… И туман же принёс клоуна…
Но вот вопрос: что прежде, курица или яйцо? Может, туман как раз - из-за клоуна? Не было бы клоуна - не было бы и тумана? Девяткин хмыкнул. Он даже рад был глупостям. В глупости верят, устав от умностей. Он думал: если б он жил неправильно, вдруг был бы счастливей?
Автомобилей навстречу шло мало. Все ехали из Москвы на дачи. Сверху Москва - монстр, пускающий в стороны щупальца. Всё рутина. Пробка тоже рутина. Жизнь сводится к присутствию на рабочих местах и в пробках. Редкие люди видят жизнь как череду новых событий. Победи он сегодня - ехал бы тоже с новыми надеждами, и обыденность не казалась бы невыносимой… Но он совершенно разбит. Кто-то изрёк, что не скандал, а рутина - предел падения.
"Форд" тихо полз, останавливаясь и трогаясь; скоро встал вообще. Цепь габаритных огней вела в туман. Видимо, впереди авария, и пройдёт минут двадцать, прежде чем вновь поедут. Он включил радио, поискал нужную волну.
"С Рублёвки передают о столкновении джипов. Владелец заднего - боксёр Гаров. У боксеров, как все знают, взрывной характер, выдержка проявляется лишь на ринге. Но мордобоя не случилось, потому что водитель первого джипа - отпрыск министра. Как говорится, велика Россия, но лучшим в ней места мало. Туман не уходит. Шутят, что застарелый российский правительственный недуг, а именно: непубличность и кулуарность, - материализован. Туман окутывает все сферы деятельности. Мы сталкиваемся с решениями, не зная ни о их причинах, ни о продуманности последствий. В качестве развлечения застрявшим в пробке сообщаем новость: утром на территории резиденции вице-премьера, курирующего ВПК, обнаружена надувная кукла. Охранники, окружив, её уничтожили. Браво!"
Девяткин стал объезжать аварию. Джипы перегораживали проезд, он сполз на обочину, трясясь на щебне и на корнях сосен, выбрался на асфальт, дал газ, но "Форд" повлекло вбок. Съехав к обочине, он вылез.
Тоже обыденность: кто-то всегда стоит на обочине из-за прокола. Теперь этот кто-то - он. Иначе и не могло быть. Он помнит, ему нагадали: он неудачник. Нагадали давным-давно. Девяткин, хмыкнув, надел перчатки. Морось усеяла туфли, лицо, костюм, который теперь наверняка испачкается. Включил аварийку и взял домкрат. Подымая бок "Форда", что было не просто, поскольку колонна ползла впритык, чуть ли его не касаясь, - он не сразу заметил подошедшую фигуру.
- Помочь? а вы меня к Жуковке подбросите, - раздалось вдруг.
В плаще, на каблуках, руки в карманах, ноги длинные и красивые.
- Чем? - бросил он.
- Тем! - сказала она и пошла вперёд, голосуя.
- Стойте! - Девяткин выпрямился. - Я хотел сказать, вы не сможете мне помочь. Не женский труд.
- Я? - Она, вернувшись, стала откручивать гайку.
Он отнял у неё ключ.
- Убедили. Откуда вы?
Она кивнула на аварийный джип.
- Бой думал в отсутствие папы с мамой повеселиться, снял меня, поехали, а как влип - сразу выставил. Благоразумный! Не засветился. Как папа его учил.
- Вы… шлюха?
- Заметно? - произнесла она. - Ну да, приличная заголяться бы не стала, да и сидела бы в машине. А вы приличной тоже не стали бы рычать в ответ. Подняли бы вместе с машиной и гордились, что такой сильный.
- Может быть.
- Ладно… Я, дура, пру внаглую. А надо как? Здравствуйте, извините, не будете ли добры меня подвезти… знаете, как по правилам.
- Знаю, но не хочу знать, - он снял скат.
Девушка рядом курила тонкие сигареты. Он мог коснуться её ног. Он впервые оказывался у ног женщины и чувствовал, как рождается тяга к ней, хотя в душе и был разлад.
- Вы из этих? - Девушка повела рукой. - Наворовали, теперь им подавай этикет. Один держит уборщиц-консерваторок. Другой - гувернантку, чтоб дети воспитывались, а сам - хам… Ты охранник? Едешь на смену?
- Сядьте… пожалуйста, - бросил Девяткин. Закончив, он сел за руль, вытер руки платком.
- Не обслуга, - сказала девушка. - У тебя хоть не "мерс", но "Форд" блеск, я разбираюсь. Если он, конечно, твой.
Они вползли в пробку.
- Я не обслуга.
- Живёшь здесь? За сто километров?
- За двадцать, - сказал он.
- Значит, крутой? Женат?
- Есть дочь, - сказал он.
- Кто?
- Что?
- Ты.
- Из банка.
Она курила, стряхивая пепел в пепельницу и глядя вбок. Он видел: она вся красива, не только ноги. Но оттого, что ноги её были как у той девушки в косой юбке, он не выдержал, положил на них руку. Она не двинулась. Профессиональный навык? Но присутствовало здесь и какое-то человеческое родство, будто все женщины для него были одной Евой, назначенной в жёны, в спутницы. С его стороны это была не похоть, а жест прикосновения к чему-то тёплому и живому. Чтобы именно в этот мрачный день понять, что он не одинок на свете. Может, все проститутки, думал он, - это женщины, которые чувствуют такую потребность мужчин. Но и самим им нужно ощущать рядом живое, тёплое, подтверждать резким, чувственным образом, что ты - есть. Он убрал руку, чтоб сдвинуть щётки на лобовом стекле.
- Что ж ты, - мягко спросила она, - по правилам не хочешь?
- А ты? - подхватил он.
- Я-то? Сама не знаю… Нетерпеливая, может. Хочется жизни, каждый день нового, а для этого нужны деньги. Я зарабатываю - и в бутик могу, и в театр, и вещь купить, и в рулетку, и квартиру снять. Я - дорогая. Зачем муж? Детей рожать? в четырёх стенках киснуть? Рожают звери, а я - человек, что-то во мне есть и кроме матки. Может, потом когда… Пока - нет, увольте. Но, может, и что иное… Бываю в церкви, там как начнут, я верю, что это - та жизнь, моя.
- Ты ищешь жизни, а видишь члены.
- Всегда остаётся большее.
- Большее… - повторил он.
Она так и не объяснила, почему она против правил. "Жизни хочется"? Это слишком расплывчато. Какой жизни: той, что покупается? Вещевой? У неё запросто мог быть муж богач. Были б тогда вещи, много вещей. Много возможностей. Но ей нужно иное: неповторимость каждого мига и ощущения. Нужен ежедневно новый вид на дисплее. Нужно живое. За этими отвлечёнными формулами стоит что-то конкретное. Например, жизнь рутинного человека всегда ограничена кругом лиц, выполняющих вместе определенную функцию. А эта шлюха, не связанная семьёй, не служащая какой-нибудь секретаршей, - плывет в вольном потоке событий, пусть даже гадких… И он, Девяткин, тоже мог бы стать событием в её судьбе. Она оказалась в среде, где больше жизненности, чем в его. Она - смогла. А он - не может. Он - функция, а быть функцией мёртвой, выдуманной схемы - жутко. Его охватил порыв почти истерический, несмотря на подавленность. С ним рядом был человек свободы, и он мог делиться чувствами, рвавшимися на свободу.
- Маетный, - начал он, - день… - Но вышло плоско и глупо, тогда он добавил: - Ты в Жуковку для чего?
- Кого-нибудь снять. Здесь клиент денежный.
- Класс… - он следил за "Ауди" впереди. - Вру., хорошего нет, считаю, чтоб в тебя впихивали… Мужское, конечно, мнение. Тебе - естественно. А скажи ты мне вот что. Жизнь ищешь? Ну, а таксист, массажист, банщик? Врач? Политик? Учитель? Тоже толкаются в гуще жизни.
- Нет…
Девяткин прервал её, чтоб сказать про свою тягу к жизни, - с того момента, как он сидел у куста роз под клоуном, она будто внедрилась в его мозг. Хотя, твердя о "жизни", он вкладывал в термин иное понятие, - может быть, превосходящее жизнь вообще. Сказал, скорее, для себя:
- Скажем, есть экстремалы. Экстремальные виды спорта… Пробовала?
- Знала я экстремалов. Прыгают с парашютами с гор, зданий… адреналин. Девочки, мальчики… Смелые! Но штука в том, что между выходами они тухнут в офисах, пьют пивко, кино смотрят, женятся, ссорятся, разве что с крупным понтом: мы, мол, улётные. Это ведь и у оперов экстрим, и у киллеров. Всё - игра… - она помолчала. - Есть должности, где экстрим дозволен, ведь незаконное вне системы, и, чтоб бороться с ним, надо выйти за рамки правил. Экстримщики и выходят. Как бы по должности. Зубы сожмут, сердце скрепят - и голову из системы, как черепахи, чтоб вновь в систему, вновь к человечьим ценностям.
- Но и ты ведь…
- Да. Ценности я люблю… Но есть разница. Я не жонглирую. Я отдаюсь всем, всех впускаю. Экстримщики отделяются и гордятся, что они лучшие. Я отделяюсь? Нет. Какая ещё работа ломает границы между людьми? Моя - ломает. Ты в женщине сам был, знаешь… Разве что материнство. Но мать одного, максимум двух в себе держит, и то своих. А я - неродным как мать… Секс - вещь особая, не взрослому объяснять. Секс с мозгом и сердцем связан. Из секса-то и идёт жизнь… Похоть? А я считаю, я служу высшим чувствам, раз они, эти чувства, в самый нам кайф, раз - ценности. Секс - первая ценность, мера других. Я так думаю, - закончила она фразой Сталина.
- Возможно… - бросил Девяткин, вспомнив модель в косой юбке из глянцевого журнала.
Она внимательно посмотрела на него сбоку и промолчала.
И он молчал.
Туман придавал трассе странные очертания. Путь с трудом угадывался по редким объектам рядом с обочиной: рекламам, милицейским будкам и кустам. Прочее будто сгинуло. Транспорт, казалось, движется прямо, боясь свернуть вбок, в облачность. Девяткин чувствовал, как накатывает сумбур. То представлялось, что он до пенсии будет в тумане банковским клерком, то верилось: вот-вот вырастет колоссальный дворец, где он станет хозяином. Он то хотел броситься на девушку, веря, что это начало великих чувств, то умилялся супружеской своей верности. То он собирался, дав газ, растолкать передних и мчать на волю, то понимал, что быть в колонне престижно, надёжно и оптимально в данных условиях. Его мысли были то бешены, то робки. Сама проститутка казалась то жалкой, то героической.
В тумане светилась Жуковка - дачный центр с магазинами, ресторанами, казино, салонами и кафе. Он молча остановил, дал ей выйти. Не смотрел в её сторону, чтобы не выдать внутренний разлад.
- Хочешь со мной? - спросила она вдруг глуховато, мягко.
- Ты тут рассуждала, - сказал он, - о ломке границ между людьми, а кончится все траханьем, грязью, спешкой. Я тебя через день забуду. Вся эта экзальтация вокруг секса высосана из пальца. Секс - функция, чтобы род длить. Семья придумана, чтоб придать ему респектабельность. Чтоб на белых простынках и не за деньги.
- Я не за деньги, - сказала она с мольбой.
- В общем, - бросил он, - я б хотел тебя. Потому и не буду.
- Экстрим не хочешь?
- Нет.
Она отворила дверцу:
- Сходи со мной в магазин. Купишь что…
Они бродили среди стеллажей и полок, заваленных товарами, молчали, как и немногие посетители. Он взял пива, сыра, она - презервативы, и он оплатил всё в кассе.
У выхода попрощались.
- Постой, - спросил он. - Как тебя зовут?
- Марина.
- Кто ты?
- Учусь в институте, на третьем курсе. Буду психологом.
- Я тебя не забуду, - сказал он, чуть улыбнувшись и подавая ей руку.
Она ему подала свою.
- Ты зря. Нельзя упускать живое. Сам ищешь жизни, а секс тебе грязен? Он, секс, и есть жизнь, - может, единственная реальная форма жизни. Ты сам понимаешь, что он ломает систему, раз испугался.
- Да, - сказал он. - Чувствую, что теряю нужное, о чём буду жалеть. Но, веришь, слом у меня в душе… Сегодня не мой день.
- Вижу, - она держала его за руку. - Ты непростой. Ты с даром.
- Брось, - сказал он. - Я банковский клерк, и только.
- Нет, есть дар! Ты можешь о нём не знать. Вот ноги мои… красивые? Дар. Я не старалась, но их имею. И у тебя дар. Ты не старался, но получил его. Но не чувствуешь ты его, потому что он бесполезен в вашей системе.
- Какой дар?
- Ты понимаешь всё… Понимаешь вещи. А понимать их - значит, давать им волю. Значит, их не выстраивать. Значит, их принять равными. Люди держат всех за рабов, всем пользуются, всё выстраивают. Власть любят и деньги. Деньги дают власть. Деньги строят.
- Деньги в основе, - сказал он. - С одной стороны системы - деньги, с другой - тюрьма. Поэтому я и хотел карьеры… Ты извини, я перебил тебя. Слушаю.
- Мне трудно… И не хочу. Я счастлива! Ты клал мне руку, помнишь? - она сказала. - Мне стало легко. Мне ничего больше не было нужно. Я вот ищу свободы, но есть препятствия, даже труд мой не столь свободен… Есть всякие тренинги, как раскрепощаться и быть счастливым: йога, гашиш, философия. Люди говорят слова, принимают позы, колются…
А ты - просто руку мне положил на колено и… Клали многие, но не так, с подоплёкой… ну, что, мол, право купили, хотят развлечься и изменяют жёнам. Клали руку так, что мою и их кожу нравственность разделяла, комплексы, смыслы. А ты положил, как Бог… - Она засмеялась. - Я счастлива, не хочу говорить… и сложно, я не философ… Дай-ка мобильный…
Он дал, и она, набрав номер и имя, смартфон вернула.
- Номер не мой. Там номер женщины ясновидящей, моей знакомой. Ты позвони ей, пусть она тебе объяснит про дар… А я - всё. Я пьяная, как в раю. Не знаю, куда пойду и зачем, но знаю, что свободна, что ничего уже не хочу. Я про секс болтала… и эти штуки - думала, что, наверно, секс с тобой вообще улёт. Но теперь не надо… Боже! - коснулась она лба, закрыв глаза. - Кружится! От всего трезвеешь, даже от Кашпировского, а от тебя чем долее, тем сильней… Пойду. Домой поеду. Сяду на автобус. Ладно?
Она пошла к дороге, как маленькая счастливая девочка. Он вернулся к своей машине. Она, оглянувшись, махнула ему и шагнула на переход. И тут огромный джип занесло, туман, клубящийся в свете фар, скрыл её. Подбежав первым, он убедился: помощь не нужна. Много крови. Водитель оправдывался, но все и так видели, что он прав, что ехал на зелёный. Длинные и красивые ноги раздавленной девушки запачкались. Ещё час назад он их трогал… Девяткин дрожал, не зная, что делать.
- Если б не это, - услышал он за спиной, - я Лене бы сообщил.
Он узнал голос тестя, и бросил, не повернувшись:
- Зря вы. Нельзя огульно…
- Я не слепой, - продолжил тесть. - Жена ждёт, а ты эту шлюху снабжал гондонами.
Ясно, что тесть заметил их по крайней мере ещё у кассы. Прятался и следил. Чем ещё занять себя старику, передавшему бизнес сыну и мающемуся от безделья?
- Жена… Не ждёт жена, - обернулся Девяткин и, протискиваясь сквозь зевак, заметил двух качков тестя. - Фёдор Иванович, я не мальчик, учить меня.
- Только в доме чужом живёшь, - сказал тот.
Девяткин свернул к "Форду" и услышал сзади топот.
- Папа! - дочь кинулась на него, как Лена. Она так же любила виснуть на шее, и он едва успел подхватить её, потому что в руке нёс сумку.
- Мы с дедом ездили, дед пошёл покупать мне йогурт, а мне, пап, скучно. Я и вылезла из машины. Можно с тобой?
- Конечно, - он рад был ей, хотя и не мог заставить себя шутить как прежде. - Домой?
- Пап, едем!
Он усадил её в "Форд" и ждал, пока подошедший тесть закончит тираду:
- Договорились, что я молчу. Либо… давай начинай развод. .. Ты совсем уж… С уличной девкой? Мало салонов? Так и остался быдлом? - Тесть подошёл впритык, грузный, крупный. - Я не последнее тут лицо. По тебе и меня судят. Хочешь, чтобы болтали, что зять Гордеева ловит шлюх? Если не в силах по норме жить - разводись. У Лены хватит поклонников. О Кате не беспокойся, ты хорошо её этой шлюхой просветил… Ты что-нибудь вообще им дал? Ты в семье десять лет, юбилей в субботу. Чего достиг? Начальник отдела, и то с моей подачи? Если б не я, сидел бы ты младшим специалистом. Жена не дома? А ты не задумывался, что с тобой скучно? Выхин тебе ровесник, а был замминистра финансов, теперь глава Внешкомбанка, дом в Лондоне в сто миллионов купил, начинал с нуля. У тебя ничего, кроме машины, и то в кредит. Прав я?
Девяткин, не ответив, полез в "Форд".
Из-за трагедии, перекрывшей движение, дальше путь был свободен. Дочь щебетала что-то, но он не слышал. Он ненавидел тестя - и не за то, что тот унижал его. Он и раньше знал: тесть его презирает. Ненависть - по другому поводу. Только что вдруг прервалась юная жизнь Марины, ставшей ему очень близкой, словно была она давней, любимой женщиной. Её ноги сперва были тёплыми, а потом остыли… Он представил, что под колёсами его дочь, и вздрогнул. Ведь и погибшая - чья-то дочь.
Впрочем, неважно, кто она и чья дочь. Важно - пресеклась жизнь. Жизнь! А этот бывший номенклатурный хам говорил о ней, как о выроненном окурке, выпавшей из руки бумажке, которой он вытер зад. Он говорил о ней в связи с собственной дочерью, игнорируя чужую смерть.
- Пап!
- Нет… не сейчас… - ответил он, не в силах освободиться от трагедии и от мысли, что сам мерзавец. Он даже не дождался следователей. Может быть, у погибшей нет паспорта, личность не установят. Может быть, она будет, как неопознанная, стынуть в морге, и бросят её с бомжами в кучу… Страшная уязвимость жизни вызвала рвоту. Он, включив аварийку, встал на обочине и блевал. Потом с бьющимся сердцем повернул к своей длинной улице, дорога пошла в гору. Морось усилилась, щётки дёргались непрерывно, мокрый асфальт мелькал в серых клубах; он ориентировался по встречным фарам, линиям разделительной полосы и редким огням.