Семья - не твоя судьба, пусть до этого ты справлялся. Не знаю, кто, Петя, твои родители, но ты - асоциален. Тебе порядки, основанные на семье, частной собственности и государстве, чужды… тебе, думаю, чужд земной порядок вообще. Тебе остаётся… Хватит. Неблагодарно быть пифией. Предсказания злят, рок связывают с предсказателем и его же потом обвиняют… Я не хочу, я и так, дескать, сплетница. Лучшее от нас брать не любят. А лучшее - это то, что, кроме меня, никто во всей мировой истории не сделает. Пусть это будет плевок, лишь бы ты плюнул как-то всех круче. Может быть, пробил час, когда лучшее в тебе, Петя, решило либо прорваться, либо погибнуть. Мне неприятно предрекать перемены. Но я чувствую… Не стоит скрывать правду ради любезностей, когда есть предчувствия. Это хуже. Жуткий туман… Я сойду на стоянке.
- Да, - сказал Девяткин. Ему пришло в голову, что он вовлечён в дурной спектакль. Бывало, зайдёшь в вагон, а там бомж либо наглые скины, и ты с ними едешь, и ничего не сделать - по крайней мере, до следующей остановки. Не подвози он вчера Марину, не было б ничего… не было б осложнений, которые подливают масла в огонь.
- Сказать, что будет? - проговорил он. - Я с тобой распрощаюсь, вернусь домой, Лена проснётся, выясним суть, и будет, как встарь. Без мистики. Почему? Потому что я не хочу. Не хочу, чтоб одним доставалась реальность, причём завидная, как Глусскому или Владу, а мне - ирреальность. Я сыт по горло. Небытие долой. Хочу бытия… а оно у меня такое: Лена, дочь, дом. И должность в банке. Мне не нужна необычная сила, как у святых, что побеждают драконов и прочую нечисть, а их самих отправляет на плаху какой-нибудь управдом. У меня от мистики противоядие… знаешь какое? Я в юности о себе многое мнил, о скрытых возможностях, о громадной внутренней силе. Думал, могу великое совершить хоть завтра, а мне одна там… девушка говорит: возьми и сделай, неделя сроку. И стало ясно, что никаких во мне подлинных сил нет, только фантазии… Я реальность ценю; многие и того не могут, чтобы быть клерком в банке, так и болтаются всю жизнь в дворниках. И мне кажется, ты прости… - Улучив момент, он обогнал автобус. - …Кажется, что от меня ждут провокации, вроде как с той задавленной, когда мне приписали чуть ли не её смерть… Распад семьи мне точно приписали. Лена встретилась с Глусским - но виноват вдруг я? Я - в норме и в ней останусь. Ценности мои именно семья, частная собственность, государство… а не болтающийся в окнах клоун. Мистику надо давить.
- Клоун?
- Клоун в тумане… - Девяткин остановился в Жуковке близ стоянки такси. - Не хочешь к Лене?
- Пусть спит. - Дашка открыла дверь. - От судьбы не уйдёшь… Не видишь, что жизнь потеряла смысл? Если видишь, разве не скучно? Тебя от реальности не тошнит?
- Ты вымоталась, - бросил Девяткин. - Выспишься и поймёшь: скучно человеку богатому, как ты. А у меня пока интерес иной…
Она пересела в такси и уехала.
Глянув на Катю, спавшую с грязными разводами слёз под ухом с дорогой серёжкой, он хотел тронуться - но раздумал. В тумане за перекрёстком - место, где он вчера высадил шлюху и где её настигла смерть. Причина его затруднений, ясно же, не в ней. Скорее, всё пошло с неудачи в банке: он был на нервах, ехал чуть-чуть не так, как должно, тут дырка в камере, потом спутница… Но искать корень бед - напрасно… Он, в конце концов, мог родиться не так, как нужно, с меньшим числом нейронов в мозгу или, напротив, с большим, вот и вышло с ним то, что вышло…
Он вылез из машины, намереваясь купить что-нибудь дочери и себе, но чувствовал, что покупки - предлог. Он просто хотел видеть место, где все произошло. Опустив взор и тушуясь, он зашел в магазин и набрал пива и сладостей, следуя скорее рекламе, чем собственным вкусам. Ему безразлично было, что пить и чем угощать дочь, - но небезразлично встретить за кассой кассиршу, ту самую… Но он понял, что она его не узнала. Выйдя, он сквозь туман заметил светофор и пошёл к нему, обнаружив, что дева с плакатами на спине и груди по-прежнему здесь, разве что текст от мороси расплылся. Он прошел мимо, но мысль, что он трус и, значит, вроде бы винит себя, не давала ему покоя. Он замер, постоял, глядя под ноги на мокрый асфальт, и вдруг обернулся. Дева смотрела. Бархатные штаны до икр, туфли, жилет поверх майки, бледные руки, длинные волосы, вытянутое лицо, как на картинах голландцев. Лет под тридцать, минимум макияжа… нет, макияжа совсем нет. Он прошагал к ней и выдавил, качнув сумкой с покупками:
- Опрашиваете свидетелей?
- Вы? - Она подалась к нему.
Он уклонился.
- Вы кто ей?
- Родственница.
- Снимите… - ткнул он в плакаты, видя, что прохожие косятся. Она сместила картонки, связанные верёвками, на плечо и теперь стояла, сложив на груди руки.
- Случилось… - выдавил он, каясь, что ступил из удобного мира в странный неправильный, маргинальный. Захотев быстрее кончить, заспешил: - Я её подвозил вчера, вылезла, отчего-то пошла на красный… И её сбили… Думала ехать в Москву маршруткой… Всё, что я знаю… - И он направился прочь.
- Стой! - схватила его вдруг дева, и он почувствовал: это одна из решительных и умеющих взять своё, пускающих не задумываясь в ход кулаки и ногти. - Откуда вы и зачем с ней были?
- Остыньте, - буркнул Девяткин, вырывая руку. - Знаете, кто Марина была, и знаете, что она здесь искала.
- Вы её привезли сюда? - Дева вцепилась в правую его руку, чтобы стоять вплотную и ударить в любой момент лбом в лицо и коленом в пах. Она была чуть ниже Девяткина.
- Я вчера, - он повысил голос, - только подвёз её. Я менял колесо, тут она и возникла, попросила подвезти. Сказала, что ехала с кем-то да и рассорилась… я не знаю и не хочу знать. Никто не виновен, ни я, ни наехавший на неё. С ней что-то случилось… Она… обкурилась, что ли…
Дева стала толкать его с людного места к дереву у дороги и, дотолкав, выложила:
- Сотни подвозят, делают с ней даже ваш этот секс - она всегда возвращалась. Вы же встречаетесь - она мёртвая. Объясните! А не объясните - вам будет плохо. Мне всё равно. Я могу вас свалить здесь в грязь. У вас чистый костюмчик. Я вам устрою, вы не отмоетесь. Что вы сделали? Вы достали её, ясно. Это вам даром не пройдёт.
Он разозлился:
- Я её не обидел. Я её лишь подвёз… Драться? В грязь меня? Я - уже в грязи. Я вас сам сейчас… наплюю, что женщина, и набью вам морду. Урою вас. Начинайте, жду.
Руки девы ослабли, она присела на ограждение.
- Вы виноваты, что бы ни болтали, - произнесла она. - Я знала, что это окажется серый стандартный червь, типовой, в галстуке, из приличных… Был живой человек, встречал нормальных и ненормальных, но почему именно с вами вдруг погиб? Мы все в дерьме, но в терпимом, а вы устроили неприемлемое дерьмо, потому что вы - серость, блевала я на вас! Вы, может, и не хотели, но повели себя так, что она погибла. Можно ведь не кричать, пальцем не тронуть, а довести до точки. Её выкидывали из машин, выталкивали из пентхаусов, а не было, чтоб она погибла. Но вы… с виду не гад, обычный и типовой такой, средний… вы даже скромный, без распальцовки с понтом, а почему-то стали судьбой… Может, это вас должны были давить? А вы сделали шаг назад и ей из-за вас шагнуть стало некуда? Вы жить не должны. Чего-то в вас не хватает… Вы мне не нравитесь, вы… тёмный. Вы - чёрная бездна, засасываете в себя жизни. Вы просто есть, этим и виновны. Просто ходячее зло. Мерзавец!
Девяткин хмыкнул в её злой глаз:
- Бросьте. Я семьянин, работаю, я нормальный… обыкновенный. Не воображайте меня чудовищем… Будь я виновен, не подошёл бы. Вы простояли бы и ушли.
- Камень тоже лежит, - вела она, - обыкновенный. Потом о него спотыкается кто-то и убивается… Вы любовь знали? Врите сколько угодно, я не поверю. Вы - зло. Я б год здесь стояла. Мне теперь некуда. Я ведь жила с Мариной. У неё была другая жизнь, но я же её любила. Я её обожала с головы до пят. Мечтала уменьшить и носить в кармане, чтоб доставать и расцеловывать. Бывало ощущение, что мы с ней - одно и то же. Вы другой. Из злого теста… Конец вам!
- Не вам судить, - прервал он. - Кстати, наехал-то на неё другой. Читали бы мораль джипу, что её задавил.
- Джип сдохнет, не беспокойтесь. Я про джип знаю… Но чувствую, дело в вас! - Дева вдруг больно его ткнула. - Думают, что убийцы - кто убивает. Убийцы - кто сводит жертву и палача… Вы искренне мне не нравитесь. Я вижу, вы многих подставите под удар и уже подставили. Вас убить - благо. Любви не знаете - значит, где бы вы ни были, там всегда смерть и распад.
- К чёрту! - крикнул Девяткин. - Дура. Такие, как вы, теша собственные чувства, весь мир винят. Да и чувств в вас на грош. Какая такая любовь в вас?
- Как у собаки! - отвечала дева своим контральто, уставившись на него. - Сбили собаку, труп в канаве неделю стыл, а другой пёс каждый день приходил, голову клал в мёртвую уже шерсть - думал, что выспится, и побегут вместе, как прежде. - Волосы девы висели беспорядочными прядями, она была в исступлении. - Такая любовь! Поняли?!
Он шагнул прочь. Уже около машины обнаружил, что и она рядом, с болтающимися под мышкой картонками. Он сел в "Форд" и тронулся, но увидел, что она бежит следом. Господи, как хорошо, что Катя спит! Кошмар рос с каждым часом, вместо того чтоб таять. Хотелось биться о стену или мчаться с огромной скоростью за границу тумана, где вещи опять обретут формы. Но он свернул налево и ехал, пока не возникла крыша, а потом и ограда их с Леной дома. Метрах в ста грохотали бульдозеры, кран тянул трубы, двое мужчин в строительных касках рассматривали схемы.
Потом подошли спросить, его ли это дом.
- Мой.
- Придётся вам потерпеть. Делаем отвод, пустим промеж участков и не заденем вас. Но будет шумно.
- Я в состоянии вас прогнать?
- Вряд ли, - они засмеялись. - Приказ министра.
- Ройте, - бросил он и открыл ворота. Возвращаясь к "Форду", он увидел вдали медленно движущееся такси.
Завёл "Форд" в гараж, отнёс дочь и уложил в кровать.
Лена тоже спала. Царил сумрак, он не включал света и следил в окно, как такси - может, то самое, что он видел, - подъехало, развернулось, скрылось…
Слежка?
Потом он влез в ванну с банкой пива… Стройка тоже стала проблемой из-за того, что тесть, экономии ради, строил близ комплекса водоснабжения, канализации и электрокабелей. Девяткин хотел дом с краю, но это удорожало смету. Теперь их дом, как и соседские, терзает стройка, которая пришла с юга, с низменностей, и уйдёт на север именно через них.
Пиво глушило. Проблемы останутся, но сейчас, с пивом, не было ни проблем, ни времени…
Впрочем, он ничего не мог сделать. Всё дело в Лене.
Что у него? Он сам, его мужской гардероб, работа в банке - из тех работ, какие, если не везёт, меняют.
Что у жены? Дом, дочь, наследство, собственность и мужчины, готовые с удовольствием отобрать её у него, живого или мёртвого. Стоит ей захотеть развода - он окажется гостем… Он вдруг представил, как она обнимает Глусского и впускает в себя… представил шквал её чувств, отданных другому… Бросило в жар.
Лена - та степень Женственности, которая ему по силам, которую он смог освоить. Каждому - оптимальное. Потому, он знал, было бы напрасным давать ему, скажем, журнальную модель в косой юбке. Даже на картинке она вызывает ступор и превосходит его масштабом. Оскорблением было бы отдать идеал в пользование тому, кто немощен этот идеал объять. Сколько мужчин спешат мимо небесных фей к земным. Вот Лена - его. Лене он соответствует. Но он её потерял…
Терял и дочь. В любом человеке есть родовая тяга. Пусть Катя пока с ним, но, выяснив, что отец её - не Девяткин, она пожелает отца по крови, Глусского… Зов крови мощен. Он сам хотел бы найти родителей, томился по ним странной тоской… Плюс Глусский богат. Многое дочери и сейчас вынь да положь. Придёт день, когда он не сможет дать, а Глусский, миллиардер, сможет, - и дочь, естественно, предпочтёт дающего. Это реальность… Пусть он считает, что любит дочь больше, - но как доказать? А коль заявил, что любишь, - будь готов снять с неба луну, иначе не поверят! Он это сможет с жалким своим окладом? Нет… А чувства внутри ничего не значат. Данте с Петраркой изливали страсть стихами, что не помешало воспетым жить с другими… О, как важна материя! Как слабо чувство! Он вот кипит, а чем подтвердит любовь? Глусскому же кипеть не надо: скажет, что любит, да и подарит остров… И Лена вправе уйти к нему, потому что, если даже есть царствие небесное, земная-то жизнь одна, и прожить её хочется с блеском.
Любовь?
Страсть?
С чего считать себя совершенством? Что в нём такого, чем он интересен женщине? Собственно, их свёл случай. Будь Лена в иной компании, мужем стал бы кто-то другой. Он и сам грезит девушкой в косой юбке, не отдавая себе отчёта в причинах такой тяги. Он в жизни видел столько женщин, ему интересных! Собственно ЖЕНЩИНА с большой буквы разбита на малых, так сказать, женщин: в одной есть то, чего нет в другой. Собственно, и МУЖЧИНА разбит на миллиарды мужчин. Естественна как раз страсть ко многим. Естественно, чтобы менять партнёров. Не будь злого инстинкта, отягчающего любовный обмен надрывом, драмами и слезами, менялись бы, наверное, все - что, кстати, и позволяют себе богатые… Главное, что внутри него самого нет оправдания его чувствам. Дева в Жуковке рассказала о псе, спавшем на трупе друга. Такая любовь есть? Есть. Дева в Жуковке, что торчит под дождём, чтоб узнать о подруге, - пример. Любит ли так Девяткин? Нет. Он любит нормально. Как принято. Без исступления… Сама постановка вопроса, любит ли он, - свидетельство, что не любит. Визиты живого пса к мёртвому говорят: любовь не знает преград, не знает даже такого могущественного врага, как смерть. Тем более не должна любовь знать сомнений… То есть, побыла Лена с ним - но вправе побыть и с Глусским. Ибо - живая. Живое же - переменчиво. Переменчивость - предикат живого. Не переменчиво мёртвое, - да и то иллюзия; проживи мы в одном месте век, видели б, как меняются скалы.
Всё сводится к тому, куда теперь деться.
Купят квартиру, чтобы он съехал? Он согласится. Он будет жить там, куда его переселит новый любовник. Съедет… А Глусский с Леной - в постель, она ощутит наслаждение, может, большее… Девяткин швырнул банку с пивом в стену. Лучше представить, что мира нет. Нет ничего, кроме ванны под ярким светом…
Однако всё есть, ударила мысль.
Есть Глусский с членом и миллиардом, есть Катя, которая уже не его дочь, есть сбой карьеры и мент, видящий его "насквозь", а также туман и клоун…
Он вздрогнул. Он смотрел в стену, на кафель с тёмным пивным пятном, и знал, что миг назад справа, в окне, висел образ. Вновь посмотреть туда значило увидеть - либо же не увидеть. Значит, что-то с психикой не в порядке. Клоуна не могло здесь быть, даже если нитка, которой он вцепился в розы, каучуковая. Ванная к северу, а залётный гость болтался за западной стеной ближе к югу. Наверное, вот что, думал Девяткин: там отразилось движение его рук или банка пива… или, бывает, сова мелькнёт, а кажется - призрак… И он повернулся опять к окну..
Звон пронзил его, он не сразу понял, что звонят в дверь. В халате быстро спустился в холл и, раскрыв дверь, мимо присланного тестем качка вышел, чтобы в темноте, подсвеченной из окон, двинуться к западу. Наверху, в ванной комнате, горел свет, клоуна не было. Клоун плавал над розами.
- Пётр Игнатьич?
- Что вам?
- Мне приказали, чтоб я остался.
Девяткин пошёл к дверям говоря:
- Не суйтесь! - Услышав, что присланный двинулся следом, он обернулся. - Ну?
- Я должен, Фёдор Иванович приказал…
- Нет. Позвоню в милицию… или вышвырну вас. Вы мне не нужны.
- Но, Пётр Игнатьич…
- Вы ради денег? - начал Девяткин. - Ордена за то, что лезете ко мне в дом, не получите. А за лишний рубль стоит ли унижаться, если вас не хотят? Или мне с вами пойти к вам домой и толкаться там? Прочь! Шагнёте - и я вас стукну. Вы на чужом участке, вас арестуют и разбираться не будут, кто дал приказ торчать в чужом доме… - Он сунул руку в карман халата. - Честно, вы для чего здесь? Что им ударило вас гонять в ночь? Сколько? Вроде двенадцать?
Телохранитель глянул своё запястье. - Да, первый час… Шеф беспокоится, - продолжал он. - Вы так ушли заметно, клумбу испортили… Дело пусть не моё… Но шеф боится. За дочь, за внучку… Вроде, вы невменяемы. Так обстоит. Я должен, шеф сказал, ночевать здесь.
- Вы не войдёте.
- Можно видеть вашу жену и дочь?
- Нельзя.
Телохранитель переступил с ноги на ногу. - Чувствую, что фигня… Если б ко мне домой так, я бы не понял… Если не пустите, я буду спать в машине. Вы ему скажете, что я видел вашу Елену Фёдоровну?
- Вам, - потупясь, чтоб не дышать в гостя пивом, спросил Девяткин, - может, в постель к ней? Вам отдавали такой приказ?
- Извините. Я был майором-десантником…
- Теперь вы кто? Вертухай? Это, впрочем, ваши проблемы. Но мой дом - мой, пока я здесь.
- Вы… - качок кашлянул, - пьяны, Пётр Игнатьич?
- Пьян! - крикнул Девяткин, трогаясь вновь к дверям.
Присланный скрылся в тумане.
Девяткин поднялся на второй этаж за сигарой, спустился, зажёг свет в кладовке, чтоб в кухне был полумрак, и сел в кресло. Всё упиралось в Лену, в первое её слово и в первый утренний жест. Может, она раскается и семью сохранит. Это её вина, с Глусским и с Катей. Она утаила, чья Катя дочь. Вероятно, она изменила ему вчера с Глусским. Мерзко… Но после слов девы в Жуковке он знал, что и сам не без греха. Он изменял Лене с девушкой в косой юбке с журнальной картинки. Он с удовольствием воображал плоть под косой юбкой и вожделел к ней. В христианстве, как он слышал, грешить мыслью ещё хуже. Худшее прелюбодейство - в мыслях. Оба виновны - Лена и он.
Выпив пива, он увидел за окном далекий дорожный фонарь, затканный облачностью. А потом смотрел на сигару рядом на столике… Если бы Лена пришла сейчас, он обрадовался бы: значит, она понимает, как ему больно. Найти свой угол - и вдруг утратить всё… Бедность и безотцовщина, говорят, наследственны. Род его, видно, так долго маялся, быв ничем, что органический и психический строй Девяткиных притягивает беды… Или Девяткины - род иных миров? Как это? Так, как показывает история: когда вкусы Древнего Рима, Франции времён Короля-Солнца, а теперь США становились нормой для других. В некой начальной точке способ мышления и пристрастия одного рода из тысяч других не то, чтобы более отвечали истине, но как-то подчиняли способы мышления и пристрастия остальных. Главный род задавал образец, отвечавший общим свойствам или потребностям. В главном роду, скажем, жадность и злость были сутью, а у других - привходящим, тем, без чего жить могли, но к чему принуждались. Главный род развивал свою суть - прочие же своё давили, следуя штампу. Девяткин не вынес бы, например, жизни тестя. В итоге много родов прозябают в чужой среде, поскольку для них открытие собственной сути означает строительство абсолютно иных культур. Без жены не останется того, что удержало бы Девяткина в мире Глусских, Гордеевых и Левитских…
То есть всё в Лене, а Лена спит…
Может, не спит, а думает?