Пик Дьявола - Деон Мейер 8 стр.


Он сел, опустив голову, и стал бесцельно листать материалы дела, лежащие у него на коленях. С чего бы начать устный рапорт? Голова кружилась; в ней мелькали обрывки мыслей, похожие на серебристых рыбок, которые беззаботно ныряют в зеленое море - то там, то здесь, уклончивые, вечно неуловимые. Ладони у него вспотели. Не может же он сказать, что ему нечего докладывать. Его просто осмеют. Яуберт смешает его с грязью. Придется заявить, что он ждет результатов вскрытия. Господи, если бы только руки так не дрожали! Его мутило; очень хотелось вырвать - извергнуть из себя всю накопившуюся дрянь.

Старший суперинтендент Матт Яуберт дважды хлопнул в ладоши, и резкий звук заставил Бенни вздрогнуть. Голоса собравшихся детективов умолкли.

- Наверное, вы все уже слышали о том, что случилось, - сказал Яуберт, и по залу пробежал шумок. - Скажи им, Буши! - В голосе его улавливались довольные нотки, и Гриссел сразу понял: шеф в хорошем настроении. Что-то происходит.

Напротив поднялся Безёйденхаут, и Гриссел попытался сосредоточить свое внимание на нем. Глаза его часто-часто моргали. Он услышал хрипловатый голос Буши:

- Вчера ночью в Крайфонтейне зарезали Энвера Дэвидса.

Зал огласили радостные крики. Гриссел ничего не понимал. Кто такой Дэвидс?

Внезапно крики сделались глуше; изнутри поднималась тошнота. Господи, как ему плохо!

- Его дружки говорят, что они весь вечер пили в одном притоне в Кайелитше, а потом поехали к себе, в Крайфонтейн. Приехали около часу ночи, и они сразу заснули. А утром, в начале шестого, кто-то постучал в дверь и сказал, что на улице лежит труп.

Гриссел знал, что он услышит тот самый звук.

- Никто ничего не слышал и не видел, - продолжал инспектор Буши Безёйденхаут. - Похоже, он с кем-то дрался на ножах. У Дэвидса имеются порезы на руках и один порез на шее, но смерть, по всей вероятности, наступила от удара в сердце.

Гриссел ясно увидел, как Дэвидс упал навзничь, широко разинув рот, обнажив ржаво-коричневые пломбы на зубах. Крик сначала был густым и тягучим, как черная патока… Вот язык медленно высовывается наружу, и крик делается не таким густым - как кровь. И доходит до него.

- Яйца ему надо было отрезать, - проворчал Вон Купидон.

Полицейские засмеялись, отчего тот самый звук сделался громким, как паровозный гудок. Гриссел дернул шеей, но крик не утихал.

Потом его вырвало желчью; он услышал смех. Кто-то позвал его по имени. Яуберт?

- Бенни, что с тобой? Бенни!

Ему было плохо, ужасно плохо; в голове шумело, и шум никак не желал уходить.

Сначала он поехал в отель в Пэроу. Его руки и одежда были в крови Дэвидса. В голове крутились слова Босса: "Он заразился СПИДом в тюрьме от своей "женушки".

Он тщательно вымылся - несколько раз намыливался и смывал мыло, - затем постирал одежду в ванне, переоделся в чистое и вышел на улицу, к своему пикапу.

Было половина шестого - восточный край неба уже заалел. Тобела поехал по шоссе № 1, потом свернул на 7-е и остановился там, откуда открывался вид на Столовую гору, рядом с дымящим, гудящим нефтеперерабатывающим заводом, где до сих пор горели тысячи огней. Маршрутки уже деловито сновали по улицам. Он доехал до Блуберга, не думая ни о чем. Вышел на берегу. Утро было безоблачным. Легкий бриз, то и дело меняя направление, приятно обдувал кожу. Тобела посмотрел на гору: первые лучи солнца высветили глубокие расщелины и овраги, похожие на стариковские морщины. Тобела медленно вдохнул и выдохнул воздух.

Только когда пульс стал нормальным, он вытащил из бардачка запрятанную туда вчера статью из "Аргуса", аккуратно вырванную из газеты.

- Кто-то хочет вас обидеть? - спросил священник.

Она шумно высморкалась и, словно извиняясь, посмотрела на него, комкая в руке бумажный платок. Потом взяла еще один и снова высморкалась.

- Да.

- Кто? - Он нагнулся и выдвинул из-под стола белую пластмассовую корзину для мусора.

Кристина бросила туда скомканные платки, взяла еще один и вытерла глаза и щеки.

- Их много, - сказала она, и чувства снова захлестнули ее, угрожая выплеснуться наружу. Она выждала немного, чтобы успокоиться, и повторила: - Их много.

12

- Ты уверен, что он виновен? - спросил он тогда Босса Мадикизу, потому что голову переполняли мысли о мщении и кровь кипела.

Толстяк фыркнул: Дэвидс был у него в кабинете до того, как началась пьянка. Он так и пыжился самодовольством и хвастался. Оказывается, у полиции была пробирка с его семенной жидкостью - неопровержимая улика, ему светило пожизненное заключение! Сейчас ведь у них есть всякие приборы, микроскопы и компьютеры, и его вина была доказана практически на сто процентов. А потом они куда-то заныкали пробирку с анализом, а прокурор явился к судье и сказал: мол, ваша честь, мы тут немножко напортачили, нет больше улики, нет и дела об изнасиловании. Не представляешь, братец, как судья распекал их!

На лице Босса появилась гримаса крайнего отвращения. Он спросил Тобелу:

- Что за тварь, что за сволочь способна изнасиловать ребенка?

Ему нечего было ответить.

- А ему отменили смертный приговор и выпустили на свободу, - закончил Босс, вставая.

Тобела попрощался, вышел и сел в свой пикап. Сунул руку за соседнее сиденье и погладил отполированное древко ассегая. Он гладил дерево пальцами, взад и вперед, взад и вперед.

"Кому-то нужно сказать: хватит, дальше некуда".

Вперед-назад.

И он стал ждать, когда из бара выйдет пьяная компания.

Когда священник отошел от нее и присел на край стола, она поняла: контакт налажен, через разделяющую их пропасть перекинут мостик. Может быть, она сама подавила беспокойство, стала меньше бояться, но теперь она видела перемену и в поведении священника - он стал не таким скованным.

Если он согласен немножко потерпеть, сказала Кристина, она хотела бы рассказать ему все, от начала до конца. Чтобы он все понял. Может быть, тогда она сама все поймет, потому что сейчас даже она не понимает всего до конца. Ей трудно. До сих пор она верила, что делает то, что должна делать, идет по единственному открытому для нее пути. Но сейчас… она уже ни в чем не уверена.

Не торопитесь, сказал священник, и улыбка у него на лице тоже стала другой. Отеческой.

Матт Яуберт держал его за руку. Вот то последнее, что запомнил Гриссел перед тем, как его забрали в отделение скорой помощи в больнице "Тейгерберг" и вкололи какую-то дрянь, отчего голова стала легкой. Старший суперинтендент поехал с ним в больницу и всю дорогу твердил:

- Бенни, не волнуйся, у тебя просто белая горячка. Обычная "белочка". - Но в голосе его слышалось беспокойство.

Она поступила в университет на факультет физиотерапии. Вся семья провожала ее в удушающе жаркий день, какие не редкость в Свободном государстве в январе. Перед отъездом отец велел им всем встать на колени в ее общежитской комнате и помолился за нее - прочел долгую, театральную молитву, от которой у него потек градом пот по лбу. В молитве он подробно расписал все ужасы Блумфонтейна.

Она стояла на тротуаре и следила, как белая "тойота-крессида" исчезает из вида. Она чувствовала себя чудесно: свобода, полная свобода! Ею завладела эйфория.

- Мне казалось, я могу летать.

Вот какими словами она описала свое тогдашнее состояние. До тех пор, пока она не увидела, как обернулась мать. Впервые она увидела своих родных со стороны, и выражение маминого лица огорчило ее. В тот краткий миг, за секунду-другую до того, как на мамином лице вновь появилась привычная маска, она прочла там тоску, зависть и желание - как если бы ей тоже хотелось остаться здесь, сбежать, как сбежала дочь. То был для Кристины первый урок, она впервые поняла, что она - не единственная жертва.

После зачисления она собиралась написать матери; хотела послать ей доброе, теплое, сочувственное письмо. Она хотела что-то сказать, когда мать впервые позвонила ей в общежитие, поведать, как она теперь живет. Но ей ни разу не удалось подобрать нужных слов. Может, все дело было в том, что она чувствовала себя виноватой - она-то сбежала, а мать нет. Может, все дело было в новом мире, не оставлявшем ни места, ни времени для грустных мыслей. Кристина с головой окунулась в студенческую жизнь. Она наслаждалась ею, впитывала всеми фибрами. Серенады, розыгрыши, собрания в общежитии, кофе, чудесные старые здания, танцы, вечера знакомств, мужчины, просторные лужайки университетского городка, реки, бульвары, обсаженные деревьями. То была сладкая чаша, и она пила ее жадно, словно никак не могла напиться.

- Вы не поверите, но целых десять месяцев у меня не было секса. Я вела на сто процентов целомудренную жизнь. Да, обнималась, целовалась, играла таким образом с четырьмя, пятью, шестью парнями. Однажды я всю ночь проспала со студентом-медиком в его квартире на Парк-стрит, но ему нельзя было опускаться ниже пояса. Иногда я пила, но позволяла себе спиртное только на девичниках - в целях безопасности.

К ее целомудрию не имели никакого отношения отцовские письма - длинные, несвязные проповеди, полные цитат из Библии. Потом она вообще перестала их вскрывать и сразу швыряла в корзину для мусора. Таким был уговор с новой жизнью:

- Я ни хр… ничего не стану делать, не буду волноваться.

Она не искушала судьбу и не бросала вызов богам. Она смутно понимала, что ведет себя неразумно, ведь успехами в учебе она не отличалась, все время была на грани отчисления. Но она соблюдала свое условие сделки, и боги продолжали улыбаться ей.

Потом она познакомилась с Вильюном.

Подвергая резкой критике систему следствия, судья Розенстейн процитировал недавние газетные публикации, посвященные небывалому росту преступлений против детей, совершаемых в нашей стране.

"В прошлом году в суде рассматривалось 5800 дел, связанных с изнасилованием детей моложе 12 лет, и около 10 тысяч дел, связанных с насилием над детьми в возрасте от 11 до 17 лет. В одном только Кейптауне в прошлом году сообщалось о тысяче дел, связанных с растлением малолетних, и количество таких дел постоянно растет.

Еще более шокирующей данную статистику делает тот факт, что на самом деле до суда доходит не более 15 процентов дел, связанных с преступлениями против детей. Дети все чаще становятся жертвами убийц. Они не только получают случайные пули во время бандитских разборок или становятся невинными жертвами педофилов. Теперь их убивают из кошмарного поверья, что так можно исцелиться от СПИДа", - сказал судья.

Факты и цифры четко отражают тенденцию: общество уже упустило наших детей. А сейчас государственная машина доказала свою несостоятельность в деле привлечения гнусных преступников к ответу. Если система правосудия не в состоянии защитить наших детей, к кому им обращаться за помощью?"

Тобела сложил статью и сунул ее в карман рубашки. Он вышел на берег; под подошвами мягко шуршал песок. Совсем близко - только руку протяни - на волнах прибоя пляшут белые барашки. Он стоял сунув руки в карманы и вспоминал. Пакамиле и двое его друзей бегают по пляжу. Он явственно слышал их радостные крики, видел их голые фигурки. К коже прилипал песок - как звездочки на шоколадной глазури, руки раскинуты, как крылья. Мальчишки гуськом носились у самой кромки воды. На пасхальные каникулы он возил их в Хага-Хага на побережье Транскея. Они жили в палатках, готовили еду на костре, мальчики плавали и ловили рыбу между камнями, а в дюнах играли в войну. Их звонкие голоса не смолкали допоздна; они хихикали и болтали в соседней палатке.

Тобела поморгал глазами; на пляже сейчас никого не было. Что-то он расклеился. Все дело в недосыпе и последействии избытка адреналина.

Он зашагал по пляжу на север. Он пытался вновь обрести ту абсолютную убежденность в своей правоте, какая была у него в "Желтой розе". Тогда он верил, что поступает как должно; как будто вся Вселенная указывала ему путь. Как двадцать лет назад, когда он ощущал абсолютную справедливость Борьбы, - он откликался всей душой, всеми помыслами и инстинктами. Тогда он полностью соответствовал своему призванию.

Кому-то надо сказать: "Хватит! Если система правосудия не в состоянии защитить наших детей, к кому им обращаться за помощью?" Он воин, а в его стране по-прежнему идет война.

Почему же эти слова кажутся ему теперь такими пустыми?

Надо поспать; тогда все прояснится. Но спать не хотелось, не было сил находиться в четырех стенах номера в отеле - ему нужно было открытое пространство, солнце, ветер, горизонт. Ему не хотелось оставаться наедине с собой.

Тобела всю жизнь был человеком действия, он никогда не стоял в стороне, не был сторонним наблюдателем. Вот каким он был всегда и вот каким он всегда будет - солдатом, который смотрит в лицо насильнику и детоубийце и слышит грохот тамтамов. Его дело правое - невзирая на то, что он испытывает сейчас. Невзирая на то, что сегодня утром его убежденность дала сбой.

Он позаботится о том, чтобы гнусные псы оставили детей в покое. Где-то прячутся Коса и Рампеле, сейчас они беглецы, невидимки. Но рано или поздно они объявятся, зайдут к знакомым или что-нибудь натворят, и он возьмет их след и отыщет их, загонит в угол и предоставит слово ассегаю. Рано или поздно. Если хочешь выследить жертву, надо быть терпеливым.

А пока у него и другие дела найдутся.

- Я совершенно не умела обращаться с деньгами. Их вечно не хватало. Отец переводил мне на счет сто рандов в месяц. Сто рандов! И, как бы я ни старалась растянуть, денег всегда хватало только на две недели. Ну, может, на три - если не покупать журналов, меньше курить или притворяться, что я занимаюсь, когда друзья приглашают в кино, в кафе или на танцы… в общем, денег всегда было мало, а больше мне просить не хотелось, потому что тогда отец пожелал бы узнать, как я распоряжаюсь деньгами, начал бы пилить, донимать нравоучениями. Я узнала, что одна фирма в Вестдене нанимает студентов для работы официантами. Они обслуживали свадьбы, банкеты, корпоративные вечеринки и прочие мероприятия; платили девяносто рандов за работу официанткой или подавальщицей всего за одну ночь с субботы на воскресенье, и еще можно было купить форму со скидкой. Форма у них была что надо - черные колготки, черная юбка-карандаш и белая блузка. Я пришла к ним, и они взяли меня на работу. Хозяевами были два славных гея среднего возраста; каждые две недели они уходили в загул, но возвращались вовремя к следующему мероприятию.

Работа была не очень трудная, главное - привыкнуть долго находиться на ногах, а я выглядела потрясающе в юбке-карандаше, не подумайте, что я хвастаю. Но больше всего мне нравились деньги. Свобода. И… не знаю, возможность зайти в торговый центр, посмотреть на джинсы фирмы "Дизель" и, если понравятся, купить их. Как приятно сознавать, что у тебя не пусто в кошельке. Круто!

Сначала я работала только по субботам, а потом стала выходить и по пятницам, а иногда и по средам. Только ради денег. Только ради… вы скажете - власти, которую они дают.

Однажды в октябре в "Шумане-Парк" устраивали вечеринку для членов гольф-клуба. После горячего я вышла покурить и у восемнадцатой лунки увидела Вильюна с бутылкой в руке. У него был такой… понимающий взгляд. Он предложил мне выпить глоточек.

Наверное, его обкололи какой-то дрянью, потому что, когда он проснулся, было уже утро. Гриссел медленно, с трудом разлепил глаза и увидел перед собой стену больничной палаты. Он не сразу сообразил, что в его руку воткнута игла, к которой присоединена трубка капельницы. Его уже не трясло.

Вошла медсестра; она о чем-то спросила его. Когда он ответил, голос его был хриплым. Наверное, он говорил слишком громко, потому что ее голос доносился словно издалека. Она взяла его за запястье, нащупала пульс и взяла в другую руку часы, висевшие у нее на груди. Странное место для часов, подумал Гриссел. Потом медсестра сунула в его пересохший рот термометр и негромко заговорила. Это была чернокожая женщина со шрамами на щеках - последствием подростковых прыщей. Она мерила его ласковым взглядом. Потом она записала что-то на белоснежной карточке и ушла.

Две цветные сестрички принесли ему завтрак, придвинули столик к кровати. Они были оживленные, щебетали, как птички. Поставили дымящийся поднос на столик и сказали:

- Вы должны поесть, сержант, вам необходимо хорошо питаться.

Потом они исчезли.

Когда пришел врач, поднос стоял на прежнем месте, нетронутая еда остыла. Гриссел свернулся в позе зародыша, сунув руки между ногами. Голова налилась свинцовой тяжестью. Думать не хотелось, потому что его разум мог предложить ему только неприятные мысли.

Врач оказался пожилым человеком - низкорослым, сутулым, лысым очкариком. Редкие седые пряди падали на шею. Прочитав историю болезни, врач присел на стул у кровати.

- Я накачал вас витаминами и валиумом. Так легче будет пережить синдром абстиненции. Но вам необходимо и поесть, - тихо сказал врач.

Гриссел ничего не ответил, даже не пошевелился.

- Вы смелый человек, раз решили бросить пить.

Наверное, так ему сказал Матт Яуберт.

- Вам говорили, что меня бросила жена?

- Нет, не говорили. Она бросила вас из-за пьянства?

Гриссел чуть приподнялся на кровати.

- Когда я был пьян, то ударил ее.

- Давно у вас алкогольная зависимость?

- Четырнадцать лет.

- Тогда хорошо, что вы бросили. Печень-то не железная.

- Не знаю, сумею ли я.

- Я тоже сомневался в себе, но вот не пью уже двадцать четыре года.

Гриссел сел.

- Вы были алкоголиком?!

Глаза врача за толстыми линзами замигали.

- Именно поэтому сегодня меня и послали к вам. Можно сказать, я - специалист. Целых одиннадцать лет я пил не просыхая. Пропил и свою практику, и семью, и "мерседес". Три раза я клялся, что брошу, но не мог удержаться. Наконец у меня не осталось ничего, кроме панкреатита.

- Жена приняла вас назад?

- Да. - Врач улыбнулся. - У нас родилось еще двое детей - так сказать, отметили примирение. К сожалению, они похожи на своего отца.

- Как вы это делали?

- Секс играл важную роль.

- Нет, я имею в виду…

Врач взял Гриссела за запястье и засмеялся, закрыв глаза.

- Я знаю, что вы имеете в виду.

- Понятно.

Гриссел впервые за несколько дней улыбнулся.

- Не загадывал надолго. Жил одним днем. И ходил на собрания "Анонимных алкоголиков". И еще понял, что я упал на самое дно. Мне больше не помогали никакие лекарства, кроме дисульфирама - такая дрянь, которая в сочетании с алкоголем вызывает рвоту. Но я читал специальную литературу и знал, что это ерунда, - если ты в самом деле хочешь выпить, ты просто прекращаешь принимать лекарство.

- А сейчас есть лекарства, которые могут заставить тебя не пить?

- Ни одно лекарство не заставит человека бросить пить. Нужно действовать самому.

Гриссел разочарованно кивнул.

- Но с лекарствами ломка проходит легче.

- Лекарства убирают белую горячку?

- Друг мой, у вас еще не было белой горячки. Она начинается через три-пять дней после начала ломки. Вчера у вас были сравнительно нормальные судороги и галлюцинации для пьяницы, который бросил пить. Вам мерещатся странные запахи?

- Да.

- Вы слышите странные звуки?

Назад Дальше