Глава X
Ужасный протяжный вой стоял в ушах…
У вас есть человек, которому врать не приходится? Хорошенький вопросик, да? Подумайте, покопайтесь в себе, я не тороплю. У меня есть. Мы с Валеркой познакомились, когда в Саратовский университет собрались. Я после школы, он из армии, отслужив. Где встретились, уже не помню, но понимать друг друга без слов научились, когда в деревню поехали арбузы собирать, чтобы добыть деньги на поезд. Тогда и драпали с танцплощадки от обозлённых аборигенов, решивших проучить нас за девчонок. А мы при чём, если те на городских, как на вешалки, липли? Можно было бы и поспорить, кто в драке горазд, но собралась целая кодла, а Валерка хотя и бывший десантник, но я в то время ещё начинающим был… Однако поняли друг друга враз. И теперь не приходится пыжиться, себя напрягать, слова подыскивать. Это хорошо, когда ты только рот открыл, а он уже догадался.
– Тебе не кажется, что с нами кто-то продолжает в идиотские шутки играть? – спросил я его.
Он сук покрепче схватил, я спиннинг нерасчехлённый, и мы бросились к кустам, но как ни быстренько мчались наши ноги, в проклятом кустарнике никого не оказалось. Впрочем, тень какая-то опять неподалёку в деревьях мелькнула, и шум или гул протяжный пошёл, хотя что не привидится в темени?.. Раздосадованные и злые, как черти, возвращались мы к огню.
– Ты знаешь, в любой неприятности, если захотеть, можно найти полезное, – попробовал успокоить меня Валерка, он известный дипломат, ему проблему на ноль свести, уговорить строптивого – раз плюнуть. – Это даже бодрит. Дрыхали бы мы сейчас с тобой, Данила, без задних ног, и ты бы про Краснопольского ничего не рассказал. Слушай, а почему они от своих фамилий отказываются?
– Не знаю, – мне в себя прийти время требуется, я не холерик по натуре. Скорее флегматик, хотя, если глубоко покопаться… – Мне это в голову не приходило. Я думаю, у них специальная процедура – уходить из мира светского. Они не только от фамилии, от себя прежнего, от всех своих привычек отказываются, меняют так сказать, полностью свой модус вивенди.
– Ты прав. Это точно, – подхватил Валерка. – Я вот когда в армию пошёл, каким был?..
– Обязуются всю свою дальнейшую жизнь посвятить только Ему. Богу.
– Это молиться, что ли?
– Проповедовать его веру, ну и, конечно, прославлять Самого. Чего уж там о фамилии жалеть.
– Ты подумай только! От всего отказаться. А от женщин? Я б от Таськи своей не смог.
– Валер, ты не перехлёстывай. У них же разные церковнослужители бывают. Чёрным монахам нельзя касаться женского тела, а белым не воспрещается. Единственное правило соблюдать нужно – жениться один раз и навеки. Вон, Митрофан, например, неженатым к нам приехал. Лишь мать рядом была и после никуда от его могилы не уехала, здесь и умерла.
– Трудно. А вдруг я Тайку свою разлюблю? Нет. Мне дорога в церковь заказана.
– Да что ты на себя всё примеряешь?
– Подумать только! Ни служить в армии, ни прыгать с самолёта, ни подраться. Таська и та одна на всю жизнь! Нет. Я не готов. Слаб. Сильным человек должен быть, чтобы на такое решиться.
– А их поэтому и гоняли всё время. Преследовало сознательное государство. Вот они и укреплялись.
– Завидовали?
– Опасались, я думаю. Сильна всё-таки их вера. А что сильным кажется, некоторым всегда великую опасность представляет.
– Нет. Погоди. О политике рано, – подбросил в костёр хвороста приятель и полез за бутылкой, стаканчики наполнить. – У нас ещё раки, картошка, наверное, сгорела вся. Давай, присаживайся и продолжай.
– Чего продолжать-то?
– С одиннадцатого мая начинай. Состоялся праздник, который архиерей Митрофан удумал?
Странное дело, водка, когда ближе к полуночи, вроде как и не горчит уже. Я поднял голову – луна так же висла огромной серебряной тарелкой, прямо в уфологи записывайся – ну, сущий корабль пришельцев из космоса! Ночь неслыханных чудес и откровений!..
– Газеты нашего города кричали, что 11 мая 1917 года станет днём духовного торжества и обновления, – я не зря в архивах и библиотеках вечерами корпел, с церковнослужителями потел, их выслушивая, знаний у меня набралось, было чем поделиться с приятелем. Валерка слушал, как с экрана глаз не сводил: все физически крепкие люди, я где-то читал, склонны к чувствительности. – Но Февральская революция перевернула планы не только отца Митрофана. Наверху в самом Синоде революционно настроенный обер-прокурор, некий князь Львов, закатил речь, и все доказательства, представленные для причисления митрополита Иосифа к лику святых, признал недостаточными.
– Вот так! Нашлись, значит, и такие среди князей?
– Что ты! В то время, на волне великой революции, оказалось и великое множество любителей всё отрицать и выворачивать с корнем. Вместе с пафосом обновления действительно тормозящих развитие общества процессов признавались негодными и вредными многие вечные истины. На что только ни покушались в политике, в философии, в науке и в обществе… В частности, нашлись раскольники и в православной церкви, отрицавшие необходимость самой формы патриаршества. "Долой царя! – требовали они. – Вон и патриарха!"
– Обновленцы, я читал, – подхватил Валерка. – Возня у них была серьёзная.
– Происходившее вознёй назвать слишком мягко. Противоречия выразились в открытую войну. И архиепископ Митрофан, верный Тихону, не изменил ему, занял самую активную позицию. На поместном Соборе, это что-то вроде нашего Верховного Совета народных депутатов, он возглавил единомышленников и сам выступил с трибуны в качестве главного защитника патриаршества, а также лично патриарха Тихона. Он так говорил!..
– Отважный человек.
– И победил. Его доклад произвёл большое впечатление даже на врагов, патриаршество отстояли и Тихона избрали патриархом.
– Что же его после такого успеха в Астрахань понесло? При такой славе?..
– Тихон оставлял его в столице, сулил выгодные и важные посты, но тот отказался, а в своё оправдание твердил, что не выполнил главной своей задачи в отношении митрополита Иосифа.
– Это нельзя было сделать там, сидя в Питере? И легче, наверное?
– Возможно. Но Иосиф был убит у нас, отсюда и следовало начинать. Прах до сих пор покоится в Успенском соборе.
– Слушай, Данила, он мне определённо нравится. Настоящий мужик. Крепкий. С таким и под одним парашютом можно. – Это была высшая Валеркина похвала. – У нас, в десантных…
– Может, приляжем, Валер, – глянул я на приятеля. – Тебе бы не мешало и отдохнуть.
– Мне? – обиделся он. – Ни в одном глазу.
– Ну смотри. Что-то мне показалось.
– Когда кажется!..
– Знаю, знаю.
– Хочешь, искупаюсь?
– Я и сам не откажусь. Завтра на работу, не помешает освежиться.
Мы поплескались у бережка в прохладной водице. Ночное купание при костре – удовольствие незабываемое. Особая прелесть разбежаться со света и с обрывчика вниз головой в темноту. Вроде ничего такого, а сердце ёкает. Раз, два, нырнул – и заново родился. Я, признаться, за уходящее лето купался второй или третий раз, Очаровашка находила время пропадать с сынишкой на речке, у нас от дома рукой подать; две акулы не вылезали из воды по выходным, загорели, как негритята, особенно маленький, а мне раздеться стыдно, я Валерку напугал неспортивной белизной своего тела. После переезда в город как-то не удавалось: устройство на новом месте, освоение областного аппарата с его строгим режимом и колоритными членами чопорного коллектива, то да сё… С двумя-тремя: Черноборовым, Толупанчиком, Готляром вроде быстро общий язык нашёл, а остальное большинство требовало подхода, на который времени недоставало. Быстро я убедился, какой это крутохарактерный социум.
Когда, выпив горяченького чайку, мы забрались наконец в палатку, Валерка минут десять – пятнадцать шугал комаров, гоняясь за ними с зажжённой газеткой, утомившись и потеряв надежду, растянулся рядом, поворочался и спросил:
– Я забыл, ты храпишь?
– А откуда тебе знать? – хмыкнул я. – Когда экзамены сдавали, ты в комнату заваливался под утро, у девчонок пропадал с гитарой вместо того, чтобы готовиться.
– Не забыл…
– Угомонись ты.
Мы полежали ещё, поворочались, теперь уже не спалось обоим, он мне весь сон перебил, я, конечно, отвык от палаточной жизни; когда это было в студенческих отрядах, к тому же селили нас в пустующих школах или того лучше – в клубах: на уборку урожая закрывалось всё. Да и комары оказались хитрее, чем наивно полагал мой приятель; по тому, с каким гулом они пикировали на нас, лишь мы затихали, их великое коварство стало очевидным. Пошли хлопки, шлепки, ругательства. Так, помыкавшись, мы снова оказались у костра.
– Ты знаешь, – принялся доставать остывшие картофелины из золы и по-братски делить их на двоих Валерка. – У огня – спасение, этих паразитов совсем нет. Опять мы оказываемся в преимуществе. Подремлем здесь, всё равно скоро рассвет. А ты доскажешь мне историю Митрофана. Я как-то с ним уже свыкся. Прикипел, так сказать. Хоть и попик, но уж больно довелось ему настрадаться.
– На Руси мучеников любят.
– Как же тот крест алмазный у него оказался? Ты начни с этого.
– А вот тогда и оказался, когда объявил он Тихону о своём отъезде в Астрахань, – я налил чайку покрепче, спать совсем не хотелось; Валерка два одеяла приволок из палатки, и мы обустроились у огня в надежде не двигаться уже никуда до самого утра. – Митрополит решил его отблагодарить и этот чудодейственный крест подарил ему со своего, так сказать, плеча.
– Это сказка, что ли?
Что я мог сказать? Естественно – только пожал плечами.
– Какими чудесами крест обладал, если не спас хозяина от смерти, притом какой смерти!?.. В позоре, без славы и чести?.. Умереть заговорщиком!..
– Насчёт чудодейственных свойств креста не у тебя одного большие сомнения. По правде говоря, никто никаких чудес и не наблюдал, хотя церковнослужители, с которыми мы с Павлом Никифоровичем беседовали, в одни голос твердят обратное.
– У них это есть, – подпёр голову Валерка, засмотревшись на пламя. – Иконы с плачущими глазами, чернеющие лики, потом оказывается, что за доской целый аппарат с набором капельниц и другая механика.
– Мне вот что порой думается, – я не стыдился перед приятелем откровенничать, меня самого достало до кишок, давно уже хотелось с кем-то поделиться, а с кем? Федонина смешить? – Может быть, чудодейственная сила креста в том, что люди до сих пор архиепископа Митрофана не забывают. Ведь память – это в определённой степени вторая жизнь. Слышал мудрость – вспомни меня, и я буду жить вечно?
– Здорово! – сверкнул глазами Валерка. – Но это же философия, а не чудо.
– Разве? А вокруг нас что? Легко жить собрался.
– Я не об этом.
– А я как раз. Митрофан мог спастись. Ему не раз предлагали бежать из города, где нависла угроза реальной расправы. И даже не как заговорщик или контрреволюционер, а просто церковнослужитель, он наблюдал своими глазами эту опасность. Служителей культа расстреляли к тому времени в городе немало. Они были духовными противниками, а их идеи не менее опасны и серьёзны, чем бомба за пазухой, нож в кармане или яд в стакане. А Митрофан отказывался, словно сам искал смерти. Он не боялся её. Возьми Иисуса Христа…
– Но!..
– Погоди, погоди. Многие считают, что до того, как стать идеей, он был материален. Но этот молодой человек выбрал смерть. Чтобы жить вечно. Вот в чём сила и смысл этого парадокса. И Митрофан похоже…
– Фанатик?
– Герой!
– Я бы…
– И потом… Знаешь, что мне священники отвечали, когда я их, подобно тебе, укорял тем, что крест, мол, не сотворил чуда владельцу?
– Догадываюсь.
– Владелец креста сам должен просить и желать этого.
– А Митрофан, выходит?..
– Ты сам ответил на вопрос, который меня мучил всё это время. Кстати, как я уже говорил, об этом свидетельствуют все дальнейшие события, последовавшие после возвращения его из Питера. После второй революции началась Гражданская война. Разбитая 11-я Красная армия отступила к городу, притащила с собой страшную болезнь – тиф. Митрофана и его свиту попёрли из Кремля, как он ни сопротивлялся, убеждал, что грех храм военными заселять. Выброшенный на улицу из Успенского собора, он ютился по случайным углам у церковнослужителей. Ему стали угрожать расправой, друзья устроили побег, чтобы спасти, но он отказался. Уже тогда раздавались призывы о расправе. Он не принял декрет Ленина о церкви, не хотел бросить собор, устраивал проповеди, одним словом, был у власти как бельмо на глазу.
– На что он надеялся?
– Когда в соответствии с Декретом начали закрывать церкви, среди священников появились протестующие, естественно, пошли аресты недовольных, а затем и первые жертвы. По приговору чека было расстреляно несколько священников. Скоро появились случаи, когда с церковнослужителями обходились без суда и следствия. Нависла угроза ареста Митрофана. Близкие к нему лица пожелали вывезти его из города. И знаешь, что он им ответил? Я могу процитировать его слова наизусть, во всяком случае, так, как они записаны в бумагах, которые показывали нам с Федониным.
– Ну-ка, ну-ка, – навострил уши приятель.
Я не мог ничего забыть, слишком впечатлили меня фразы, которые однажды я сам прочитал с дрожью в душе. Наверное, также с дрожью в голосе я и повторил приятелю:
– "Вы предлагаете мне побег, и это в то время, когда у нас на глазах расстреливают невинных. Я никуда не уеду, на моей груди Крест Спасителя, и он будет укорять меня в моём малодушии. Хочу спросить и вас: почему вы не бежите? Значит, вы дорожите своей честью больше, чем я. Знайте, я совершенно чист и ни в чём не виноват перед своей Родиной и народом".
Валерка не сводил с меня глаз.
– Слушай, он и про крест тот самый упомянул?
– Если я ошибся, то только в перестановке отдельных слов, но не думаю, – перебил я его. – Чуешь одержимость этой личности? Он явно шёл к своей финальной цели сознательно. А его роль в заговоре?.. Пока дело из архива не получим, повременим с выводами.
– Но приговор-то есть?
– Наверное. Я же говорю, заглянем в дело, будет ясно всё наверняка.
– А с Иосифом ему, значит, так и не выгорело?
– Мне представляется, это стало последней точкой в деятельности архиепископа Митрофана, после чего он и был арестован. Одержимый этой идеей, Митрофан, досаждая властям, допекал их прошениями разрешить провести 11 мая теперь уже 1919 года торжества в честь митрополита Иосифа и пропустить верующих астраханцев в Кремль к гробнице священномученика.
– Слушай, Данила, ты шпаришь по-ихнему, как будто всё время только этим и занимался.
– Поживи с моё. У меня мозоли на глазах и пальцах от этого дела.
– Воздастся. Не гневи.
– Ты прав, мой друг, слишком заноситься грех, и вот здесь, – с важным видом поправился я, допивая чай, – я и попался. 11 мая – это дата уже тогда ушлав прошлое. Старый календарь канул вместе с династией Романовых. Архиепископ Митрофан наметил освящение Иосифа провести 24 мая. Это по новому, то есть по нашему, стилю. Ему напрямую не отказали, но 23 мая, словно ненароком военные издали распоряжение о полном запрете каких-либо богослужений в Успенском соборе, а также, словно забывшись, запретили вход верующим в сам Кремль. Архиепископ пустился на хитрость и перенёс осуществление торжеств в Знаменский храм, что был построен как раз в ознаменование освобождения Астрахани от разинцев, казнивших митрополита Иосифа.
Валерка раскрыл было рот в вопросе, но я его перебил.
– Не спрашивай. Знаменского храма или церкви, как говорят в народе, ты нигде у нас не найдёшь. После революции уже к тридцатым годам её уничтожили, их вообще сровняли с землёй столько, что сосчитать составит большого труда. И не спрашивай меня, откуда мне это известно. Ладно?
Валерка только губы поджал.
– Затеяв всё это, конечно, Митрофан опять рисковал. Но главная трагедия, о чём он не догадывался, могла произойти спустя несколько часов. Когда верующие с ним во главе крестным ходом подошли к Кремлю, их встретила рота солдат с пулемётами. Был отдан приказ стрелять, и только чудо спасло жизнь архиепископа.
– Значит, всё-таки произошло чудо! – не удержался Валерка. – А как же крест? Как он выглядел? Что о нём рассказывают те, кто его видел?
– Разное. Но о крупных алмазах, бриллиантах, других особых выкрутасах церковнослужители не упоминают. Собственными глазами видевших и живых пока не удалось установить. Была надежда на бабку Ивелину – Толупанову Ивелину Терентьевну, но, увы, Павел Никифорович просчитался. Она вначале расхвасталась ему сгоряча, что собственными глазами видела этот крест на груди Митрофана, но когда тот начал уточнять у неё про камни, алмазы, другие детали, старушка засмущалась и покаялась, что со слов мужа расписывала диковинный крест. Правда, она назвала одного крамольного богослова, который жив и уж точно этот крест близко видел, так как дружен был с отцом Митрофаном, но фамилию запамятовала. Придётся мне к ней ехать и допрашивать дополнительно, она намекнула, будто муж её записки какие-то делал, тетрадку прятал, чтобы не отобрали, а умирая, ей передал. Обещала отыскать.
– А чекисты?
– Я ж тебе говорю, Федонин намекнул, у Петровича, кажется, неприятности появились на этой почве. Во всяком случае, Игорушкин подписал запрос только после возбуждения уголовного дела. В Москву звонил, консультировался. С этим у нас, чую, будут проблемы.
– Я ничего не понимаю! – дёрнулся было Валерка.
– А тебе и понимать нечего. Мы с тобой не на лекции в клубе. Я тебе разве что-нибудь говорил?
– Убедительный ликбез, нечего сказать, – хмыкнул мой приятель. – Собственно, а на что я надеялся? Вы сами с Павлом Никифоровичем недалеко от меня ушли. Я понял: до истины вам ещё копать да копать.
– А тебе враз всё подавай?
– Как же Митрофан в заговорщиках оказался? В этом хотя бы у вас ясность имеется?
– Собственно, такой задачи перед нами и не ставилось. Это всё Павел Никифорович на меня взвалил – расчистить, как он выразился, исторический фон, иметь полное и объективное представление о произошедших событиях. Чтоб легче было выполнить главную задачу – попытаться добраться до пропавшего креста. К слову сказать, всё начиналось с прокурорской проверки, дальше цель не ставилась, но обстановка, как на фронте, внезапно осложнилась. Теперь уголовное дело нами возбуждено, появятся оперативные возможности и другие процессуальные рычаги… Я думаю, попытаемся добыть её величество – матушку истину.
– А что же Митрофан?..
– Ты о заговоре?
– Ну да?