- Вспомнишь, как миленький, - злорадно предсказал Кутура. - У нас и не такие язык развязывают!
Мать заплакала, бессильно опустившись на скамейку, потом рванулась снова вслед за сыном, но Кутура отшвырнул ее. Тараска стукнул что было силы полицая головой в живот, хотел вырваться, но получил такой удар по шее, что утратил всякую способность к сопротивлению и уже покорно поплелся за своими врагами.
Старшого дома не оказалось. Кутура и Рябой до его появления, - а он обещался, как сказали домашние, - быть скоро, заперли Тараску в амбар, крепкий, из толстых кругляков, уже не раз выполнявший функции тюрьмы.
В амбаре было темно. Свет проникал только в неширокую отдушину, прорезанную в бревне. Отверстие было так мало, что в него могла пролезть только рука. Тараска влез на бочки и заглянул в отверстие. Кроме веток двух яблонь, ничего не было видно. Потолок в амбаре был сколочен из крепких широких досок, уходящих под углом кверху и сходившихся там наподобие шалаша. Выбраться через потолок нечего было и думать. Мальчик присел на бочку.
И тут он услышал голос брата.
- Тараска, ну что ты, оглох или уснул там?
Тараску словно пружина подбросила.
- Серьга, я здесь! - сдавленным голосом вскрикнул он и в какие-то доли секунды подскочил к отверстию в стене.
Брата однако видно не было. Тараска даже решил разочарованно, что все это ему приснилось. На всякий случай позвал еще:
- Я здесь, Серьга!
- Знаю, - послышался глухой ответ. - Не кричи громко, а то услышат. Рассказывай, что с тобой приключилось. Мама плачет, про какую-то тушенку твердит, я так ничего и не понял...
- А как ты узнал, что я здесь?
- Нюрка бабки Авдотьи видела, как тебя полицаи вели. Она и сказала, когда я из Щербиничей пришел.
- Серьга, слушай! - срывающимся голосом заговорил Тараска. - Я в лесу погреб нашел, в нем столько всякого добра - ужас! И консервы, и ящики какие-то, и одежда. Я взял немножко тушенки, так полицаи меня зацапали. Откуда они узнали что я банки принес?
- А про склад они чего знают?
- Ничего не знают, я не сказал...
- А сам-то запомнил то место?
- А как же!
- Ну, говори где, только тихо...
- Не поймешь ты, Серега. Там ничего приметного нет, хотя и от деревни недалеко. Так запрятано, что и подумать никто не может...
- Ладно, сиди, мы тебя выручим. Я сейчас к партизанам рвану. А ты про погреб как можно дольше не говори. Если в комендатуру поведут, пообещай показать. Да только подольше ищи. Поводи их подольше по лесу.
* * *
Бузу, старшего полицая, Кутура нашел у деда Костерки. Буза встретил его без восторга - знал, что подчиненный без дела искать не станет. Но, увидев извлеченную Кутурой из кармана банку тушенки, сразу переменился.
- Что это? Откуда? - крутя банку в руках, принялся старшой расспрашивать. - Надо же, советская, довоенная...
- Натальин выродок из лесу принес. Говорит, нашел. Ну мы его пока в амбар заперли - похоже врет.
Бузу банка заинтересовала до крайности. Он крутил ее, подбрасывал в руке, без конца рассматривал этикетку, словно что-то вспоминая.
- Говоришь, в амбар заперли? - рассеянно спросил он. - Это хорошо...
Банки воскресили в его памяти день... Возможно, в этой банке ключ к загадке, которая мучит его уже два года...
* * *
Было то осенью сорок первого. В село пришел из Щербиничей Пантелеймон. Все дивились на его чудную одежку: черная форма, белая повязка на рукаве, на груди автомат. Тогда-то все услышали слово "полицай".
- Я есть представитель германской власти, - хвастливо объяснял всем Пантелеймон. - И у вас будем брать самых достойных в полицаи...
Прошлое у Пантелеймона было темным. Но автомат, болтавшийся на его шее, невольно внушал, если не уважение, то страх.
Потом стала ясна цель прихода Пантелеймона. В его задачу входило создание полицейской группы в селе.
Уговорить ему удалось четверых. Пантелеймон соблазнял благами и преимуществами, которые будут у полицаев по сравнению со всеми прочими, а главное - грозил:
- Не видите, как немец прет! Такая силища. Советской власти капут. Кто с немецким командованием соглашаться не будет, того - фьють!
...Выехали поутру на телеге, запряженной двумя лошадьми. Пантелеймон велел вести себя тихо: в лесах полно выходивших из окружения вооруженных советских солдат, а немцы, стремясь на восток, только в крупных населенных пунктах оставляли более или менее многочисленные гарнизоны.
- Жахнут из пулемета - и амба, - поучал Пантелеймон.
Двигались поэтому, по возможности не производя шума, сами чутко ловя ухом каждый посторонний звук. Изредка, правда, фыркали лошади, да поскрипывали колеса телеги.
Выросший в лесу, Буза различал любой шорох. Именно ему почудился в глубине лесной чащи какой-то неясный металлический не то скрежет, не то стук. Остальные однако ничего подозрительного не услышали. Остановили лошадей, долго прислушивались.
- Почудилось, - махнул рукой трусоватый Егор: ему не хотелось углубляться в сторону от дороги ни на шаг.
Но Пантелеймон цыкнул на него. Вполголоса отдавая приказания, он распределил группу так, чтобы двигаться на посторонний звук с разных сторон. Лошадей привязали к дереву у обочины дороги.
Буза оказался в центре вместе с Пантелеймоном. Медленно, бесшумно крались они сквозь чащобу, стараясь не сломать ни сучка. И вдруг Буза, шедший чуть впереди, замер: прямо перед ним виднелись неясные очертания кузова машины. Она не могла быть немецкой: чего фашистам ховаться по лесам? Пантелеймон показал Бузе рукой, чтобы тот затаился. Но Буза и сам боялся шелохнуться.
От машины теперь не доносилось ни звука. Похоже, что она была брошена. Может, пацаны какие по ней лазали?
Бесшумно продвинувшись еще на несколько метров, полицаи снова остановились.
- Эй, кто тут есть, выходи! - вдруг громко выкрикнул Пантелеймон.
Молчание.
Затаились и те, что двигались к машине с боков.
Никто не ответил и на повторный окрик старшого.
Тогда Пантелеймон закричал что было голосу:
- А ну окружай. Гранаты к бою!
И одним броском преодолел расстояние, отделявшее его от машины.
Ломая кусты, подбежали все остальные.
Взглядам их представилась довольно потрепанная полуторка. Обошли машину кругом.
Лобовое стекло кабины было изрешечено пулями. Сиденье залито кровью. Следы пуль имелись и на бортах. Однако ни живых, ни мертвых около машины не было. Заглянули в кузов. И тут возглас восхищения вырвался у всех: машина до бортов была загружена добром, представлявшим по военному времени немалую ценность. Полицаи лезли в кузов, ворошили товары, перебрасывались радостными репликами. Тут была и одежда, и коробки с часами, дамскими украшениями, и консервы, мешки с сахаром, и еще какие-то ящики...
Но Пантелеймон, как самый опытный, первый разглядел мешки и ящики среди меховых шуб. Пока другие определяли, золотые или нет кольца, цепочки и брошки, он распорол ножом один из бумажных мешков с сургучными печатями. Пачки советских денег посыпались из широкого разреза...
- Эй, там! Ничего не трогать, в карманы не совать! - прикрикнул Пантелеймон на своих помощников. - Все подлежит сдаче немецким властям.
- Ну уж ежели по колечку возьмем, да по часикам, немецкие власти, не обедняют, - недовольно пробурчал Басарыга, самый пожилой из труппы.
- Я те покажу! - потряс кулаком в воздухе Пантелеймон. Но сделал он это явно для острастки. Он прикидывал про себя, имеют ли сейчас ценность советские деньги для него лично, и стоит ли их прибрать к рукам. А, может, есть что-нибудь более существенное в этих мешках, кроме бумажек? Деньги, судя по всему, из банка, а ведь там хранятся не только ассигнации. Наверняка, было там кое-что поценнее этих побрякушек из универмага, хотя и они тоже не помешают. Вот только народу слишком много всю эту картину наблюдает...
Пантелеймон, крикнув еще раз своим головорезам, чтобы ничего не пихали по карманам, снова принялся ощупывать мешки с сургучными печатями. Так и есть! Глухое звяканье, которое раздалось в брезентовом мешке, вселило в его душу надежду.
Но монеты оказались медными. "Кой черт их пихал в машину!" - выругался про себя Пантелеймон. В лихорадочной спешке он протыкал мешок за мешком. Серебрушки, медь, серебрушка... Ага! Советские серебряные рубли и полтинники чеканки двадцатых годов наполняли целый мешок. Самый маленький мешочек с самым большим числом печатей, наклеек и шнуров, заставил сердце Пантелеймона радостно дрогнуть. Вот оно!
И тут же ощутил на себе чей-то взгляд. Буза следил за действиями своего старшого. Пантелеймон встретился с его взглядом, отвернулся. Нарочито небрежно сунув заветный мешочек поглубже, он сказал хрипло:
- Ну чего, хлопцы, робить будем? Кто из вас шоферить может?
- А чего тут шоферить, когда баки пробиты и бензин весь вытек, - промолвил молчавший до сих пор хмурый Лысюк. - На этой машине далеко не уедешь...
- Вот что, хлопчики, - заговорил Пантелеймон. - Давайте толканем машину. Нас пятеро, приналяжем, да вытолкаем ее на дорогу.
Расчет у Пантелеймона был прост: надо, чтобы все собрались в кучу, а потом рубануть по ним, безоружным, из автомата...
Когда все слезли и собрались у заднего борта, он тоже выпрыгнул из кузова, поправил на шее "шмайссер".
- Сейчас я дорогу пошукаю.
Буза, стоявший у колеса, проводил старшого настороженным взглядом. И вдруг страшный удар поверг его на землю - больше он ничего не помнил...
...Пантелеймон успел лишь отойти за кусты, росшие впереди машины, как рванули один за другим три взрыва.
Старшой ничком ткнулся в траву, боясь поднять голову. Нет, как будто не ранен. Машина и кусты закрыли его от осколков. Что же это взорвалось? Заминирована была полуторка? Но почему три взрыва? Да и слабоваты для мины. Скорей всего ручные гранаты. Но кто их бросил? Значит, это засада?
Подниматься Пантелеймон не торопился. Выжидал. Он слышал стоны своих сподвижников, но на помощь им не спешил. Гадал: заметили ли его? Потом, стараясь не шуметь, отполз так, чтобы видеть машину сбоку. Какая-то фигура появилась из-за кустов. Так вот кто бросил гранаты!
Пантелеймон взял автомат наизготовку, оттянул затвор. Он видел, как неизвестный подошел к машине, осмотрелся, махнул кому-то рукой. Вышел еще один, остановился, разглядывая убитых. До старшого донеслись обрывки тихого разговора: говорили по-русски. Не раздумывая больше, Пантелеймон нажал на спуск. Автомат его захлебнулся от длинной очереди. Двое пришельцев упали.
Минут сорок лежал, наверное, Пантелеймон, боясь пошевелиться. Было тихо. Стихли и стоны полицаев. Старшой не сомневался, что пули его автомата тоже посодействовали этому... Впрочем, он не опасался, что заденет своих - специально взял пониже - оно даже и лучше, возни меньше... В мозгу стучало: или они видели, как я уходил, или... Да нет, не полезли бы тогда под пули...
Соблюдая все предосторожности, Пантелеймон поднялся. Сменил магазин "шмайссера" и, держа его на боевом взводе, с опаской пошел вперед: а вдруг и в него уже целятся? Но как магнитом его тянуло к мешкам с печатями.
У машины ой увидел изуродованные тела своих бывших подчиненных. Беглого осмотра было достаточно, чтобы убедиться, что все они мертвы. Не подавали признаков жизни и незнакомцы. Он оглядел их: один был в форме лейтенанта НКВД, другой - в штатском. Штатского очередь прошила насквозь, у лейтенанта пулевое отверстие виднелось под глазом. Больше всех уцелел Буза: похоже что ему перебило ноги, да осколки, видимо, довершили дело.
Пантелеймон долго не раздумывал. Убитых здесь оставлять нельзя: надо же доказать начальству, что все они погибли. Да и родственники будут допытываться: где тела? А как скажешь: где? Везти посторонних к машине Пантелеймону вовсе не хотелось: слава богу, от одних нежелательных свидетелей отделался...
Трупы - это потом. Прежде всего, он вытащил заветный мешочек, потом собрал коробки с драгоценностями и часами из универмага, сложил все в мешок и унес в телегу. Замаскировал сеном, потом принялся за неприятную работу.
Прежде всего, оттащил в лесок тела незнакомцев, забросал травой, ветками. Документы их его не интересовали. Точнее, уж очень он торопился: а вдруг кто еще нагрянет?
Не всякий бы смог так хладнокровно возиться с останками своих бывших товарищей, но Пантелеймон был прирожденный мясник. Уголовник в прошлом, он спокойно убивал любым оружием, не испытывая при этом никаких эмоций. А сейчас его волновало только одно: как припрятать от всех машину...
Ничего этого Буза знать, конечно, не мог. Его сразу же оглушило взрывом, осколок перебил сухожилие на ноге. Но если бы Пантелеймон не спешил так, он бы понял, что кровь на одежде Бузы, главным образом, - чужая кровь. Он был в глубоком шоковом состоянии и не очнулся даже, когда его вез старшой по тряской дороге... Причитавшая родня уволокла Бузу домой, тоже почитая за мертвого, и только глубокой ночью жена, припадая с рыданиями к груди кормильца, обнаружила в ней слабое биение жизни.
Пантелеймон, развезя трупы по дворам и объяснив все нападением "красных бандитов", уехал в Щербиничи. Поэтому пришлось бежать за лошадью к старосте. Это, впрочем, было для Бузы и лучше: с Пантелеймоном он вряд ли доехал бы до госпиталя...
Полтора месяца провалялся Буза на больничной койке. Врачи вынули из него с десяток мелких осколков, срастили ногу, хотя она и осталась короче, словом, отремонтировали.
Попытки разузнать что-либо у окружающих ни к чему не привели: о машине никто ничего не слышал. Правда, Буза выяснил все же, что Пантелеймон жив и верой-правдой служит германским властям. Он немедленно навестил своего сподвижника в больнице, как только раненый пришел в себя.
Пантелеймон рассказал Бузе, что у машины была засада, что всех убили, а вот они двое уцелели, что он, Пантелеймон, привез своего бездыханного товарища в село. "Красных бандитов" ему удалось уничтожить, а машину с продуктами и другими ценностями в цельности и сохранности передать германскому командованию.
Не сказал своему подчиненному старшой только о том, что в тот же день он перетаскал все добро из машины в воронку, замаскировал все хвоей, потом почти целый месяц копал колодец в лесу и потихоньку, по ночам, перетаскивал содержимое полуторки в свой тайник. Надежно запрятал он там золото, драгоценности, серебро - ничего не оставил дома, чтобы не обнаружить себя. Потом все пригодится - чем бы ни кончилась война...
Чувствовал Буза, что врет старшой, да не в его положении было сейчас "возникать" против начальства. "Вот выйду, тогда прижму гада, - думал Буза. - Могу ведь у властей справки навести: сдал ценности Пантелеймон германскому командованию или нет?"
Навести справки Бузе не пришлось. Точнее, смысла не было: Пантелеймона поймали и повесили партизаны. А его, Бузу, сделали старшим на селе...
Вот какие воспоминания вызвала у Бузы банка тушенки. Ему не терпелось взять "за зебры" пацана, чтобы узнать, где он что нашел.
До лагеря партизанского отряда от деревни было километров двенадцать. Сережа не шел - бежал почти, да так, что порой перехватывало дыханье, кололо в боку. Но сознание того, что Тараска в опасности, что полицаи могут его сдать в гестапо, подстегивало его.
С партизанами же Тараскиного брата связало одно событие. Еще два года назад, в самом начале войны. В те дни, когда из леса приходили, прокрадываясь, приползли в деревню одетые в советскую военную форму люди. Они стучались по ночам в крестьянские избы, просили хлеба, спрашивали дорогу, наскоро перевязывали раны и уходили в темноту. Задерживаться боялись: кругом враги. Раненые тоже не оставались. Уносили даже тех, кто не мог идти: все предпочитали погибнуть в неравном бою, но не попадаться в плен...
Осенью, перед рассветом, в окошко избушки бабки Авдотьи, стоящей третьей с краю, кто-то робко поскребся.
Увидев бледное, прильнувшее к стеклу лицо, бабка не испугалась: такое ли пришлось повидать в те дни...
- Хлебушка поди надо? - участливо спросила бабка, выйдя в сени. И не услышав ответа, приоткрыла дверь.
Человек, как и ожидала бабка, был в нашенской военной форме, и, сразу видать, не в солдатской, хоть и грязной. Не шибко разбиралась старая в воинских званиях, а то, что начальник это - поняла. Обличьем, и одеждой уж больно напоминал ночной пришелец уполномоченного НКВД из района, который приезжал как-то к ним в деревню.
- Хлебушка вынести? - повторила Авдотья.
- Не надо, мать, - сказал незнакомец. - Я тут у вас бывал до войны, из милиции, из района... Скажи, люди верные у вас в селе остались?
- Как не остаться, - усмехнулась бабка. - Да ведь кто их знает, где они...
- Ну ведь ушел же кто-нибудь из ваших в лес...
Авдотья промолчала.
- Я ведь почему к тебе пришел? Меня, может, ты вспомнишь, я тут у вас выступал как-то раз.
Помнила бабка Авдотья. Но в такие лихие времена как довериться незнакомому человеку? Может, он и в милиции специально подсажен был. Чего вот ему тут надо? Люди воюют, кровь проливают, а он по ночам шастает в деревне, где всякой погани хватает. Или убежать не успел?
- Дело, мать, большой важности, - продолжал настаивать гость. В голосе его не было просительной нотки; он требовал, почти приказывал. - Большие государственные ценности в опасности, а мне без помощи людей ничего не сделать. Все врагу достанется.
Бабка соображала, прикидывала.
- Сховайся пока в сарае, - наконец решилась она. Сняла с гвоздя полушубок. - Промерз поди? Погрейся. А я схожу до одного человека...
Ефим Макарович, председатель сельсовета, уходя из деревни, сказал Авдотье, как бы ненароком:
- Если какая нужда будет - с дедом Лобовым поговори. Он старик мудрый...
Авдотья смекнула тогда, что не случайно так сказал председатель. Видно, советская власть все равно останется и будет хоть тайно, незримо, но существовать на брянской земле.
Дед Лобов пришел скоро. Энкеведешник спал, завернувшись в полушубок и прислонившись к стене сарая. Проснулся он мгновенно.
Говорили они с дедом недолго. Потом дед ушел, и до вечера во дворе бабки Авдотьи никто не появлялся. А как стемнело, пришел Сергей. Энкеведешник уже ждал: дед Лобов пообещал, что пришлет мальчика. Сергей с любопытством разглядывал, насколько позволили сумерки, незнакомого человека. Дерюжка, дарованная бабкой, скрыла гимнастерку и галифе (хромовые сапоги бабка спрятала, выдав разбитые чуни), лоб и чуть не пол-лица скрывал невесть откуда вытащенный грязно-рыжий пыльный треух. Выступившая щетина делала лицо пришельца неузнаваемым. Похож он был на бродягу.
Дед Лобов велел Сергею отвести гостя в Щербиничи, там разыскать Ефима Макаровича (а как разыскать, сказал), но на квартиру гостя не водить, а оставить в леске. Пусть Ефим Макарович сам распорядится, как быть насчет места встречи...
Сергей сделал все как было велено. Шли лесом, дорогой почти не разговаривали. По дедовым указаниям Сергей нашел Ефима Макаровича, передал все, что просил дед. Ефим Макарович расспросил, где, в каком месте оставил Серега неизвестного, и услал мальчика домой.
- Иди, и чтобы ни одна душа тебя не видела. И ни гу-гу. Никому! А мы тут сами разберемся.