Она была очень молода, очаровательна и полна жизни. И она знала это. Вот почему она так смеется, подумал я. Потому что считает - очень мило быть молодой, красивой и делать вид, что ужасно боишься старости и смерти.
Я не давал ей никакого повода составить мне компанию. Но она совершенно непринужденно и естественно просунула свою руку под мою и продолжала:
- Вы пойдете со мной. Да? Ненавижу быть одна. Скучно, скучно, скучно. Вдвоем будем смотреть, как люди украшают могилки.
Накидка из чернобурки коснулась моего плеча. Она пахла туберозами. Я оглянулся. Парнишка с мешком и птичьей клеткой упорно шел за мной.
Одетая в глубокий траур большая семья печально окружила маленькую могилку. Рядом с ними одинокая женщина стояла на коленях перед могилой, на которой горели четыре свечи, украшенные белыми, блестевшими на солнце сатиновыми бантами.
Девушка прижалась ко мне ближе. Ее красивые губы раскрылись в очаровательной улыбке.
- Вы скажете мне свое имя? Это глупо - идти с мужчиной и не знать его имя.
- Я Питер Дьюлет.
- А я? Я Вера Гарсиа.
- Испанское имя.
- Только мой муж. - Она энергично жестикулировала. - Я балерина. Знаменитая артистка балета. Критики говорят, что надо работать, работать, работать, и тогда сделаешься много лучше, чем Маркова и Данилова. Я моложе этих старых дам.
Итак, мой диагноз относительно ее профессии оказался правильным. Я подумал: есть ли на свете хоть одна балерина, которая не была бы в тысячу раз лучше, чем все знаменитые балетные звезды вместе взятые?
- Вероятно, мистер Юрок засыпал вас телеграммами? - спросил я.
- Меня? Засыпал? - Ее глаза сверкнули. - Пусть лучше не пробует. Балет? Он мне надоел. Все время ногу на стойку, ногу вверх, встать на пальчики, ногу вниз. Фу. Устаешь, всегда устаешь.
Она картинно опустила плечи, приняв позу крайней усталости.
- Ничего интересного. - Ее лицо вдруг оживилось. - Два года назад мы приехали сюда. Балет. Мексика. И здесь был этот человек. Politico. Он старый-старый. И богатый. Очень богатый. И он захотел меня в жены. Он сказал, даст мне все. Дом здесь, дом в Акапулько. - Она пожала плечами. - Танцы? Критики? Хватит с меня критиков. Я вышла замуж.
Я сказал:
- И вы счастливы с вашим старым мужем?
- Счастлива? Я всегда, всегда счастлива.
- Он хорошо к вам относится?
- Он умер. Через три месяца после свадьбы он умер. Пуфф. От старости. - Она прижалась ко мне. - Теперь я вдова. И богатая, богатая. Я богатая вдова.
- That's cozy, - сказал я.
- Cozy? Что такое cozy?
- Мило, - ответил я.
Она наивно кивнула в знак согласия.
- Да, очень мило. - Она довольно грубым жестом - большим пальцем через плечо - показала на целый ряд элегантных памятников. - Сегодня я принесла цветы на могилу бедного старичка. Она там. Большая мраморная штука с ангелом. Много, много тубероз я принесла и лилий. Я разбросала их на могилке. Красиво? Очень красиво. Как вы думаете, он нюхает эти цветы, мой бедный старичок? Он всегда ненавидел этот запах - тубероз и лилий.
Жизнь била из нее неудержимым фонтаном, как жар из пылающего камина. Она казалась мне чудесным лекарством против уныния кладбища.
Но она не разрешала проблему юноши в светло-голубых джинсах. Но, пожалуй, надо все-таки что-нибудь с ним сделать. Он начал надоедать мне. Время от времени, стараясь делать это почти незаметно, я оглядывался. Он продолжал идти вслед за нами. Один раз, когда я оглянулся, Вера, как обезьянка, повторявшая мои движения, тоже оглянулась. Через некоторое время, когда я остановился под предлогом рассмотреть памятник, она вдруг сказала:
- Вы нервничаете? Да? Все время он идет за нами, этот мальчик с клеткой для птиц?
Я удивился ее проницательности. Я не собирался доверять ей все то малое, что мне было известно об этом парне, однако вряд ли можно было отрицать такое явное преследование.
- Кажется, так, - сказал я.
- Ах, эти мексиканцы. - Она сердито сверкнула глазами. - Я все устрою.
Она резко повернулась и помчалась к парнишке. Добравшись до него, она разразилась таким потоком слов, от которого даже он, кажется, немного струсил. Один раз он помахал перед ее глазами клеткой для птиц, но Вера Гарсиа с чисто русской непринужденностью потрясла перед его носом кулаком, и парень поспешил скрыться.
Когда она вернулась ко мне, она глубоко дышала от негодования.
- Клетка для птиц! - воскликнула она. - Он сказал, что шел за нами, чтобы продать нам клетку для птиц. Кто мы такие, по его мнению, спросила я. Два попугая, что нам нужна клетка для птиц?
Она снова взяла меня под руку и улыбнулась своей восхитительной улыбкой.
- Когда меня разозлят, я становлюсь ужасной. Я испугала его. Он испугался, испугался.
Я был глубоко тронут таким бурным проявлением ее негодования, однако ни на минуту не сомневался в том, что я видел этого мальчишку не в последний раз.
Некоторое время мы молча бродили между могилами. И вдруг она сказала:
- Мне надоели покойники. Отсюда я иду в Лос Ремедиос - к гробнице Чудотворной Девы. Каждый год я хожу к ней, прошу дать там, в небесах, моему бедному старичку, моему мужу, красивого ангела. За воротами у меня машина. Вы поедете? Да? Вместе, к чудотворной гробнице?
Это показалось мне отличной идеей. Я снова убью двух зайцев. Прежде всего, я подольше пробуду с Верой, если мне, конечно, удастся благополучно выбраться с кладбища, и, кроме того, я отделаюсь от юноши.
Я проводил Веру по узкой, обрамленной с обеих сторон кустарником тропинке к главным воротам. Если только это вообще возможно, она, пожалуй, болтала еще больше, чем миссис Снуд, и пока мы пробирались по этой тропинке, она буквально утопила меня в потоке не всегда правильно выговариваемых английских слов. Когда мы дошли до площади, на которой стояли памятники героям, я поискал глазами юношу. Но его нигде не было видно.
Его также не было видно и тогда, когда я с трудом протащил Веру сквозь многочисленную толпу за воротами кладбища. Мы прошли мимо груд цветов и пивнушек к машине Веры. Это был сверкающий новый двухместный автомобиль, который я видел сегодня утром на калле Лондрс. Усаживаясь за руль, Вера Гарсиа вдруг увидела колесо обозрения.
- О, большое колесо. Обожаю большое колесо. Вверх, вверх, в воздух. Ну, пойдем на колесо? мы?… - Длинные ресницы благочестиво опустились. - Нет. Сначала мой бедный старичок. Мой муж.
Пренебрегая всеми правилами езды, она сначала лихо подала машину назад, а потом так же лихо стала лавировать в куче маленьких детей и собак. Я старался усесться на сиденье пониже, и все же прежде чем мы уехали, я снова оглянулся.
Юноши и след простыл.
Я почувствовал страшное облегчение и, может быть, несколько преувеличенную благодарность к своей новой подруге. Она оказалась именно тем, что я и предполагал, - довольно пустенькая балерина, однако отнюдь не испорченная натура. Несмотря на напяленные на нее финтифлюшки, в ней была грубоватая твердость. Она была свежая и аппетитная, как стакан парного молока, выпрошенного путешественником у хозяина молочной фермы.
Выехав на главное шоссе, она помчалась с самоубийственной скоростью вопреки всем правилам, через выжженные солнцем луга к серым, покрытым пылью горам, вершины которых маячили на горизонте. Я терпеливо выслушивал ее щебетанье, пока наконец мы не подъехали к огромной мрачной церкви, возвышавшейся на холме. Впереди нее, поддерживаемая высокой каменной колонной, красовалась громадная корона.
- Ах, Корона Чудотворной Девы, - воскликнула Вера. - Мы уже приехали. Быстро я гнала? Нет? Я хорошо вожу машину? Да?
- Как jet propulsion plane.
- Что такое jet propulsion?
- Быстро, - ответил я.
Хотя я никогда не бывал в Лос Ремедиос, я много слышал о нем. Там одна из наиболее почитаемых в Мексике гробниц. Вера поставила машину около неизбежного в таких местах базара, и мы вышли на большую церковную площадь. Индейцы непрерывным потоком входили в колоссальным собор. Несшиеся из собора пискливые звуки органа не могли заглушить рев патефонов-автоматов на базаре.
Мы вошли в высокую, погруженную в полумрак церковь с целой грудой цветов у алтаря. Службы не было, но церковь была переполнена. Все скамьи были заняты. Группы коленопреклоненных мужчин, женщин и детей или забылись в молитвах, или таращили широко открытые глаза на образа богато разряженных святых, перед которыми ярко пылали свечи.
Вера Гарсиа прошептала:
- Гробница сзади.
Мы прошли по проходу и затем через дверь с аркой вошли в заднюю комнату. Она была полна одетых в яркие одежды индейцев-паломников из всех штатов республики. Они толпились, ожидая своей очереди, у подножия каменной лестницы, ведущей к гробнице, в которой лежала маленькая чудотворная фигурка Богородицы. Говорят, эту фигурку привез из Испании Кортес, а ее последующая история, пышно разукрашенная легендами, создала ей репутацию могущественной исцелительницы.
На стенах - сотни наивных рисунков, присланных в знак благодарности от получивших исцеление паломников. На картинках были изображены различные несчастные случаи и болезни, от которых Богородица милостиво спасла их, - кровавые автомобильные катастрофы, больные, с позеленевшими лицами беби в колыбелях, изможденные калеки на костылях.
- Я пойду попросить за моего старичка, - прошептала мне Вера. Она улыбнулась ослепительной, чисто мирской улыбкой и поспешила занять место в очереди жаждущих милостей Богородицы паломников.
Сзади меня была открытая дверь на железный балкон, выходящий на залитое солнцем патио. Я знал, что там находится заброшенный францисканский монастырь, соединенный с собором узкой галереей. Предоставив Веру ее заботам о покойном старичке, я вышел на балкон. Он вел в монастырь. На балконе никого не было. Приятно было очутиться в таком величественном уединенном месте. Я медленно шел по узкой галерее, делавшей два поворота. С обеих сторон галереи расположены узкие кельеобразные комнаты. Я подошел к двери, украшенной в мавританском стиле гвоздями с крупными шляпками. Она была полуоткрыта. Я вошел туда и очутился в огромной кладовой, набитой различной церковной утварью, которая или просто была выброшена, или лежала в ожидании ремонта: старые исповедальни, скамьи, потемневшие мрачные полотна и разбитые гипсовые статуи святых - все было свалено в кучу и покрылось толстым слоем пыли. Сквозь забранное решеткой окно, находящееся у самого потолка, вливался солнечный свет. Лениво жужжала одинокая муха.
Я остановился, чтобы получше рассмотреть трехфутовую гипсовую фигурку монаха. Она стояла на старом трапезном столе около самой двери. Я не знал, кого должна была изображать эта статуя. Но у нее были настоящие волосы и настоящая сутана из грубой коричневой материи. Одна рука была отломана - может быть, революционными солдатами, а может быть, из-за неосторожности служительницы, стиравшей с нее пыль. Другая рука была вытянута ко мне, как бы для благословления.
Я нагнулся, чтобы получше рассмотреть эту руку. И вдруг почувствовал легкий шорох сзади меня. Я повернулся. В этот момент в ярком солнечном свете блеснул металл. И прежде чем я успел выпрямиться, почувствовал мощный удар в висок. Я пошатнулся, но пока еще не потерял способность видеть. На какую-то долю секунды с необычайной отчетливостью увидел фигурку мальчика в хлопчатобумажном комбинезоне, юного, очаровательного, как цветок. Его глаза, наблюдавшие за мной, по-прежнему не выражали никаких эмоций, как глаза гипсовой статуи.
Он держал револьвер за дуло. Под мышкой был какой-то предмет. Что это?
Мешок? Холщовый мешок?
Я хотел подойти к нему, но вдруг в глазах у меня потемнело, все закружилось. Я попятился назад, стараясь схватиться за трапезный стол. Но не дотянулся. В моем помутившемся сознании четко зафиксировалась протянутая ко мне рука монаха с мертвыми гипсовыми пальцами. Я понял, что падаю.
И потом наступила темнота.
Глава 9
Я почувствовал тепло солнечных лучей на закрытых глазах, боль в голове и озноб. Я открыл глаза. Надо мной стояла гипсовая фигура монаха, довольно эксцентричная, если смотреть под тем углом, под которым я сейчас смотрел на нее, одетая в кукольное платье и с оторвавшейся рукой. Это помогло мне вспомнить все. Я вспомнил пустой безразличный взгляд парнишки, сверкающий револьвер и удар. Я потрогал рукой висок. Пальцы нащупали опухоль, вероятно, просто обыкновенная шишка. Но когда я увидел свою руку, я застыл от недоумения. Она была голая. Я слегка приподнял голову и взглянул на свое тело. Я понял причину озноба.
За исключением трусов я был совершенно голый.
Я с трудом поднялся с влажного каменного пола и потряс головой, чтобы она хоть немного прояснилась. Я думал о холщовом мешке. Так вот зачем он был нужен. Юноша все утро преследовал меня затем, чтобы украсть мою одежду. Очевидно, он считал мой костюм образцом с точки зрения фасона и линий.
- Ах, - решил он (а может быть, и Холлидей?), - какой красивый костюм! Дай-ка я стукну этого парня по башке и заберу костюм себе.
Во мне поднималась черная ярость. Я злился на себя за то, что недооценил таланта юноши как преследователя. И еще больше я злился за это унижение: меня оставили голым здесь, в заброшенном францисканском монастыре.
Я посмотрел по сторонам в надежде найти себе что-нибудь подходящее из одежды. Ничего нет. Только скамьи, поломанные исповедальни, равнодушные гипсовые фигуры и поток солнечных лучей, вливавшихся сквозь решетчатое окно под потолком. И тут я вспомнил, что у меня в бумажнике был билет на самолет, туристская карта и около восьмисот песо. Я смачно выругался.
Отойдя немного от трапезного стола, я поддал ногой какой-то предмет. Я посмотрел. Под кукольным монахом на каменном полулежал мой бумажник.
Я нагнулся, поднял его и проверил содержимое. Все было на месте. Туристская карта, билет на самолет и деньги. Ничего не тронуто.
Сначала я почувствовал огромное облегчение и больше ничего. А потом подозрения вспыхнули с новой силой. Бумажник находился в застегнутом кармане брюк. Я уверен в этом. Как бы неловок ни был юноша, раздевая меня, бумажник н е м о г вывалиться из кармана случайно. Он сознательно оставил его мне. Восемьсот песо и билет на самолет в Америку могли бы явиться для парнишки, подобного этому юноше, гораздо большим соблазном, чем яблоко для Евы. Очевидно, он работает по чьему-то строгому предписанию. Кто-то, очевидно, Холлидей, велел забрать мою одежду и ни в коем случае не красть бумажник. Почему?
Из чувства доброты? Я громко рассмеялся. От злости. Они оставили мне бумажник, потому что по каким-то причинам они хотели, чтобы билет и деньги остались при мне. Вот единственный ответ на эту загадку. Л зачем они взяли мою одежду? Потому что эта "вещь", которую, как они полагали, я взял или которую мне дала Дебора, была достаточно маленькой, чтобы я мог спрятать ее где-то у себя в костюме?
Я был слишком зол, чтобы пытаться разгадать их действия. Но одна мысль настойчиво сверлила мое сознание: они убили Дебору и ударили меня для того, чтобы получить что-то, что им очень нужно. Тот факт, что у меня нет этого предмета, отнюдь не меняет положения. Я не могу пойти к ним и сказать: "Слушайте, ребята! Вы гонитесь не за тем парнем". Но они-то считают, что я именно тот парень и, что бы я им ни сказал, будут продолжать думать так же. Так что, хочу я этого или не хочу, я по уши увяз в этом деле.
Теперь вопрос уже стоял не так, что "через два дня я отсюда уеду". Вопрос был в том: останусь ли я в живых до того, как придет время сесть в самолет? В волнении ходил я по комнате, замерзший, растерянный, обуреваемый дикой яростью.
Скрипнула дверь. Я повернулся. Влетела Вера Гарсиа. Лисья накидка трепыхалась на ее плечах. Она сделала два шага ко мне и воскликнула:
- Боже! Что с вами? Принимаете солнечную ванну?
- Да, - сказал я. - Говорят, самый модный колер получается, если загораешь в монастыркой келье.
- Правда? - спросила она.
- Нет. Это наш приятель, юноша. Он притащился за мной сюда, ударил по голове и украл мою одежду.
- Хорошенький мальчик с клеткой для птиц?
- Хорошенький мальчик с клеткой для птиц.
Она захихикала. Видите ли, ей было смешно!
- Я пришла от гробницы. Я ждала. Я долго ждала вас и удивлялась.
- Вы не видели, как он прошел с мешком?
- Я никого не заметила. Так много народа проходило все время. Вперед и назад. Вперед и назад.
Она подошла и взяла меня за руку, не без удовольствия оглядела мою фигуру, и на губах у нее появилась откровенная женская улыбка.
- У вас красивое тело. Мужское тело. Сильный.
Она увидала шишку над ухом, и улыбка уступила место славянскому негодованию:
- Бедняжка. Он избил вас?
- А что, вы думаете, он со мной делал? Попросил позировать для фото?
- Вор! - крикнула она. - Убийца! Мы его поймаем.
- В данный момент будет лучше всего, если вы принесете мне что-нибудь надеть. Мне надоело быть рекламой для журнала "Сила и здоровье".
- Да, да. - Она сорвала с плеч лисью накидку и накинула ее на меня. - Возьмите моего зверя.
Я посмотрел на себя. Это выглядело не очень-то мило.
- Накидка из серебристой лисы и трусы, - сказал я. - Какой это туалет? Вечерний? Утренний?
В знак согласия со мной она покачала головой.
- Нет. Это нехорошо для мужчины. Подождите. Я найду что-нибудь.
Она убежала. Через несколько минут за дверью послышался шум торопливых шагов и возбужденные голоса. Голос Веры звучал громче всех. Говорили по-испански. Дверь открылась, и священник в белой сутане, четыре черноглазых маленьких прислужника, трое рабочих в хлопчатобумажных комбинезонах и старая-старая женщина с голубой косынкой на голове вошли в комнату.
Со сверкающими глазами Вера указала на меня, как будто я был экспонатом выставки, и что-то тараторила, размахивая руками. Ее русская душа не признавала скромности. Я уверен, ей и в голову не приходило, что перед такой аудиторией я мог чувствовать себя неловко. Прислужники захихикали, старая женщина осенила себя крестным знамением. Священник подошел ко мне, торжественно осмотрел мою голову и вернулся к Вере. Все кричали и жестикулировали.
Я не мог следить за ходом их беседы, но заметил, что из-под комбинезона одного из рабочих выглядывали кальсоны. Я достал ассигнацию в двадцать песо и подал ее Вере.
- На нем кальсоны, - сказал я. - Купите у него комбинезон.
Вера взяла деньги и, подойдя к одному из рабочих, начала размахивать ассигнацией перед его носом. Низко опустив голову, он глупо улыбался.
Через плечо она крикнула мне:
- Я говорю ему, сними штаны. Он говорит, что стесняется.
Священник, не принимавший участия в споре, с неодобрением наблюдал за этой сценой сквозь очки в стальной оправе. Один из прислужников дернул священника за сутану. Тот дал ему подзатыльник. Старуха села на пол и, помаргивая, смотрела на меня из-под своей косынки.