И только после того как церковь опустела и людская толпа растеклась по дорогам и дворам, я, усталый и голодный, поехал домой и тут же завалился спать.
А когда стали тарабанить в дверь и в окно, я не сразу понял: во сне слышу или наяву.
- Товарищ участковый! Товарищ милиционер! Митька Герасимов убийство может совершить!.. Помогите…
Во мне сработала армейская привычка. Я соскочил с постели, как по тревоге, и оделся в считанные секунды.
Мы бежали с пожилой женщиной, которая путалась в длинной ночной сорочке.
Из ее бессвязных криков я понял: она услышала, что сосед, Дмитрий Герасимов, грозится кому-то ружьем. И пьян "до бессамочувствия". А там, в хате, дети…
Я пытался вспомнить лицо Герасимова, но перед глазами почему-то маячил Сычов.
И когда мы добрались до герасимовского двора, который обступили несколько станичников, я понял, почему мне в голову лез Сычов.
Это был тот самый молодой мужик, в белой майке и синих штанах, который частенько захаживал в тир к Сычову с бутылкой.
Я увидел его в проеме освещенного окна, в той самой майке, с двустволкой наперевес.
Он стоял посреди горницы, под самой лампой, чуть-чуть покачиваясь, с сумасшедшими, застывшими глазами.
Перед ним, всхлипывая и причитая, закрывала кого-то собой его жена.
Я лихорадочно обдумывал, как обезоружить находящегося в алкогольной горячке мужика.
Медлить было нельзя. Могло вот-вот произойти непоправимое.
Что делать? Что делать? От напряжения у меня стучало в висках.
Митька стоял как раз напротив двери. Если я ворвусь через сени, то столкнусь с ним лицом к лицу. И неизвестно, что взбредет ему в голову.
Я обогнул хату и через открытое окно увидел Митькину спину.
- Митя, Митенька… Да что ж ты задумал, миленький? - жалобно плакала его жена. Из-под ее руки смотрело испуганное детское личико. Герасимов что-то бессвязно и грубо кричал.
Раздумывать больше было нельзя.
И прежде чем Митька обернулся, я влетел через окно в хату, сбив с подоконника горшки с цветами, и кинулся к нему под ноги. В это время надо мной что-то разорвалось. В нос ударил кислый, едкий запах пороха. Вокруг зазвенел железный дождь. Его капли запрыгали по комнате, по полу.
Трудно понять, откуда у пьяного взялась такая сила! Он был словно буйнопомешанный. Я боролся с ним и боялся, что мне его не одолеть. Он был похож на крепкое, жилистое дерево с торчащими во все стороны сучьями, которые надо было обязательно сложить вместе, а то они здорово колотили и мяли меня…
Потом прибежали какие-то парни, по-деловому, сосредоточенно связали веревкой дергающегося подо мной Митьку.
Я огляделся. Вся комната серебрилась алебастровой пылью, а по ней ходил бледный, худенький мальчик лет пяти, в сатиновых залатанных трусиках, и молча собирал пятаки и гривенники…
Митька угодил в копилку, стоящую на старомодном резном буфете.
Я не знаю, почему тогда принял решение, чуть не ставшее для меня роковым. Может быть, потому, что вид Митьки был ужасен: безумные глаза, ходившее ходуном связанное тело, бычье мычание?
Оброненная кем-то фраза: "Теперь до утра не успокоится"?
Наставление преподавателей, что подобных нарушителей надо немедленно изолировать?
Тень смерти, в клочья разнесшая гипсовую кошечку?
Наверное, все вместе.
Мы дотащили его в мой кабинет почти на руках. Уложили на диван с потрескавшимся дерматином, и я остался один на один с Герасимовым коротать ночь…
Это потом я вспомнил во всех подробностях. Во всех деталях зыбкого, полудремотного бдения. И каждая секунда показалась значимой и полной смысла. Потому что эта ночь, как удар топора, разделила всю мою жизнь ровно пополам. На то, что было до и после.
Но все это было потом.
А тогда я сидел за своим столом, опустив отяжелевшую голову на руки, и смотрел на Митьку, зубами вцепившегося в веревку и остекленевшими глазами уставившегося в потолок. Герасимова бил озноб. Кто-то зачем-то окатил его из ведра.
Диван под ним ходил ходуном, скрипя старческими пружинами. А потом он утих. Но минут через двадцать Герасимова снова стал бить озноб. Не решаясь сбегать домой за одеялом и не найдя ничего другого, я укрыл его сложенной вдвое суконной скатертью со стола.
Часа в три он притих. Я развязал ему руки. И вздремнул сам.
Часов в пять я проснулся оттого, что он сидел на диване и смотрел прямо на меня. Взлохмаченный, с синим, отекшим лицом.
- Голова трещит, - прохрипел Митька. - Опохмелиться бы…
Я молча налил ему стакан воды из графина. Он выпил ее всю судорожными глотками. Махнул рукой и снова повалился на диван, подбирая под себя ногами короткую скатерть и сворачиваясь в калачик.
Окончательно я проснулся часов в семь. Что-то подтолкнуло меня. Я открыл глаза. Комнату самым краешком коснулось солнце. Но этого было достаточно, чтобы вся ночь улетела бог знает куда.
Я смотрел на спокойно вытянувшегося Митьку. Его ноги вылезли из-под скатерти. У меня было такое ощущение, что я врач, переживший у постели больного опасный кризис его болезни.
Подошел к нему и потряс за плечи.
- Вставай.
Но он лежал неподвижно. Так неподвижно, что у меня у самого, казалось, остановилось сердце.
Я даже поначалу не сообразил, что случилось. А когда до меня дошло, почему Герасимов так неподвижен, почему так спокойно его одутловатое лицо, я зачем-то первым делом позвонил Ксении Филипповне. И уж только потом вызвал врача.
Стали появляться люди - Ракитина, Нассонов, Катаев…
Сколько прошло времени, пока не приехал начальник РОВД майор Мягкенький, следователь прокуратуры и судмедэксперт, не знаю.
Помню только причитания Митькиной жены, которые отдавались в душе такой болью и безысходностью, что я был готов бежать хоть на край света, лишь бы не слышать их.
Потом мы сидели со следователем райпрокуратуры в кабинете у Ксении Филипповны. Он спокойно стал заполнять протокол допроса - фамилия, имя, отчество - и время от времени сгибал и разгибал скрепку.
Я смотрел на его ровный, отчетливый почерк, отмечал про себя профессиональную неторопливость и обстоятельность, с которой он вел допрос, а в голове у меня проносилось: ну вот, пошла прахом вся моя жизнь, служба. Осталось только появиться "черному ворону"…
Когда следователь закончил, в кабинет зашел майор Мягкенький с судмедэкспертом. Начальник райотдела милиции, как мне показалось, старался на меня не смотреть.
Судмедэксперт, с редкой седой шевелюрой, в коломянковом пиджаке, засыпанном пеплом и крошками табака, вертел в прокуренных пальцах потухший окурок.
- Наружных повреждений нет… По всей видимости, смерть наступила часа четыре с половиной назад. А сивухой до сих пор несет! Такого вскрывать - хуже нет! - Он посмотрел на меня и, усмехнувшись, покачал головой: - Ему не воды надо было, а граммов сто пятьдесят… Тогда, может быть… - Он развел руками. - Абстиненция. - Незнакомое слово врезалось в сознание. - Вот тебе, бабушка, и троицын день… - закончил судмедэксперт и закурил новую папиросу.
- Что, теперь прикажешь в вытрезвителях водку держать? - хмуро произнес майор.
- И селедочку с луком, - усмехнулся следователь.
Мягкенький, озабоченно вздохнув, сказал мне:
- Нечего пока тебе тут маяться. Поехали…
И мы пошли через толпу расступившихся станичников - майор, судмедэксперт и я.
Следователь остался в станице.
Я шел, никого не видя, не различая и не выделяя из общей массы.
И как хлыст обожгли слова какой-то старушки:
- За что человека сгубили, ироды, да еще в божий день?..
Уже в машине, по дороге, недалеко от сельисполкома, где в моей комнате лежал утихший навсегда Герасимов, когда мимо нас промчалась машина из морга, начальник райотдела сказал в сердцах:
- Дернул же тебя черт забрать его в свой кабинет!
Я ничего не ответил. Неужели и он думает, что я виноват? Но в чем? Почему смерть Митьки лежит на мне?
Может быть, я действительно сделал что-то не так? А с другой стороны, не забери я его к себе, могло ведь случиться еще страшнее.
Вдруг подумал: смогу ли я доказать следователю, что не виновен, поверят ли мне?
В райотделе в Краснопартизанске только и говорили о ЧП в станице. Майор Мягкенький собрал руководящий состав, и они стали о чем-то совещаться. Я сидел в дежурной комнате и еще и еще раз перебирал события ночи.
Может быть, я что-нибудь сделал Митьке, когда боролся с ним в хате? Ведь мы катались по полу, как сцепившиеся звери, ударялись о ножки стола, о комод… Попал нечаянно в висок - и крышка… У меня у самого до сих пор ныл затылок: на нем бугрилась здоровенная шишка.
От всех этих мыслей меня бросало то в жар, то в холод.
В приемной начальника отдела я неожиданно столкнулся с бабой Верой, той самой, у которой была корова Бабочка.
Чистенькая, наглаженная Крайнова смиренно ожидала, когда можно будет зайти к майору. Возле нее, плечом подпирая стену, стоял подросток, угрюмо созерцая свои длинные, нескладные руки.
Крайнова, увидев меня, поклонилась:
- Здравствуйте, товарищ участковый.
Бывать в подобных учреждениях ей, видимо, приходилось не часто. И мне она обрадовалась, как своему.
- По какому делу? - спросил я. - Может быть, помощь какая требуется?
- Благодарю. Спасибочки, - еще раз поклонилась она. - Вот за горемычным пришла, - кивнула старушка на подростка. - Внучок мой, Славка.
Парнишка глянул на меня виновато из-под челки, наискось закрывавшей ему лоб.
- Набедокурил?
- Из бегов вернули… - вздохнула баба Вера.
И тут я обратил внимание на старенький, видавший виды рюкзак в углу приемной.
Из двери выглянул Мягкенький.
- Заходите, Вера Николаевна. И ты, Миклухо-Маклай… - поманил он паренька.
Славка, подхватив рюкзак, двинулся вслед за бабкой. Пропустив их, майор сказал мне:
- Кичатов, зайди ко мне минут через десять.
- Слушаюсь, товарищ майор.
А когда я ровно через десять минут вошел в кабинет начальника, он уже был один и сразу приступил к делу.
- На твой участок направлен проживать Вячеслав Крайнов. К бабушке, стало быть. Ты их видел.
- Так точно, товарищ майор. Крайнову я знаю. Пенсионерка. Муж ее тоже пенсионер. Коммунист.
- Постой, не долдонь. Вячеслав Крайнов был дважды задержан в поездах дальнего следования. На восток двигался. В Сибирь. Романтика, понимаешь, одолела. Парнишка, еще и пятнадцати нет. В город с родителями перебрался шесть лет назад. А город на иного влияет не в лучшую сторону. Один раз задержали в поезде целой компанией. Вернули родителям. Теперь - рецидив. Ну и мелкая кража. В колонию его - жалко. Испортится вконец. А украл с голодухи. Проводники на поездах, подлецы, что делают: берут у таких, как он, последнюю пятерку, и езжай куда хочешь. Не думают, что у пацанов шиш в кармане остается. А ехать надо пять-шесть суток. Вот и воруют. Короче, хлопца сняли с поезда, а он назвал адрес своей бабки. Может, испугался, что отец взгреет как следует. Родителям сообщили по телефону. Крайнову-старуху вызвали. Они про меж собой решили, чтобы этот самый Миклухо-Маклай пожил в деревне, подальше от дружков. Да и сам задержанный говорит, что хочет жить у бабки. А тебе задание - присмотреть за ним. Найди кого-нибудь постарше его, из комсомольцев. Что называется, настоящего общественного воспитателя. Чтобы занялся им. Потом утвердим все как полагается. Задание ясно?
- Так точно, товарищ майор.
Уже в конце рабочего дня я встретился в РОВДе со следователем райпрокуратуры, который вернулся из Бахмачеевской. Он посмотрел на меня и покачал головой:
- Повезло тебе, Кичатов. В рубашке родился. Двенадцатый калибр. С такого расстояния он размозжил бы тебе голову, как перезрелый арбуз. Завтра часиков в одиннадцать зайди ко мне. Продолжим разговор.
Я решил сегодня в Бахмачеевскую не возвращаться. Все равно утром надо быть здесь. Завтра же должно состояться вскрытие. Что оно покажет? А если предварительное заключение судмедэксперта, что Герасимов умер с перепоя, не подтвердится?
Но об этом не хотелось думать.
"Дорогая Алена!
Ты спрашиваешь, как идут дела у меня? Сама знаешь, когда говоришь по телефону, все главное вылетает из головы. А дел у меня по горло. До меня здесь был один человек, который все запустил, и приходится налаживать. Сейчас готовлю большую и важную лекцию для населения, разработал и утвердил в сельисполкоме мероприятия по профилактике преступности. Мне тут подбросили одного подростка твоих лет, с которым надо провести большую воспитательную работу. Еще думаю организовать в колхозе секцию самбо. С утра до вечера занят. Ты не представляешь, сколько у участкового инспектора всяких забот и хлопот. И еще многое я тебе писать не могу из-за специфики моей службы. Аленка, как там наши папа энд мама? Где ты думаешь провести лето, неужели проторчишь в Калинине? И с чего ты взяла, что я влюбился? Ты еще маленькая и в этих вопросах ничего не смыслишь. Пиши мне чаще, целуй маму и папу. Крепко обнимаю, твой Дима".
Такое вот письмо я написал своей сестренке сразу по возвращении из города. Но опустить в почтовый ящик так и не решился.
Во-первых, потому, что дела у меня шли совсем не блестяще, на душе было муторно и тревожно. Во-вторых, какой интерес сестренке читать о моих повседневных делах? Тем более героического в них пока что мало. В-третьих, я хотел бы пригласить ее отдохнуть в Бахмачеевскую. Какая это была бы радость - побыть вместе! Но этого я не мог себе позволить. Не дай бог, до нее дойдут какие-нибудь слухи.
Вскрытие показало, что Герасимов умер с перепоя. Но следователь на допросе вел себя странно. Все было официально и сухо. И лицо его ничего не выражало. Он отпустил меня, сказав: "Разберемся". А в чем и как - не знаю.
И еще до меня дошли сведения, будто наш комсомольский секретарь ездил в Краснопартизанск. К следователю. От себя лично. Поговорить с Колей откровенно я не решился. Все ждал, сам расскажет. Но Катаев при встречах никогда не заводил разговора о своей поездке и вообще о Герасимове. Может быть, не желал огорчать?
Но самым неприятным были слухи. Ядовитые, злые.
Проходя по улицам станицы, я чувствовал спиной долгие взгляды. Кое-кто был склонен не верить следователю и заключению судмедэкспертизы. А иные прямо говорили, что не попади Митька в ту ночь в милицию и опохмелись утром, жить бы ему да жить. Может быть, и так. Но кто мог поручиться, что, оставь я его дома, не пришлось бы хоронить его жену и сына, а самому Митьке не переживать эту трагедию и суд?
Моему начальству там, в райцентре, было легче: послали рапорт по инстанции, приложили заключение - и дело с плеч.
А каково мне?
Неприятнейшим образом вел себя Сычов, мой предшественник. Со мной он здоровался насмешливо, словно говорил: вот что ты наделал, сосунок. Жизнь-то человеческая, и ответ за нее - не песенки петь. При мне, мол, такого не было… Теперь он часами просиживал на корточках у дверей тира. Возле него останавливались станичники, о чем-то говорили, качали головами и поглядывали при этом через дорогу на мои окна…
Не знаю, что бы я делал, не будь рядом Ксении Филипповны и Коли Катаева.
- Хватит киснуть, Дмитрий Александрович, - сказала мне как-то Ракитина. - Знаешь, если брать на себя все грехи, то небо с овчинку покажется. Конечно, разные несознательные элементы болтать будут. Как говорится, на чужой роток не накинешь платок… Но ты не поддавайся. Себя извести легче всего.
Зашел и Коля Катаев. Мы пораскинули, кого определить Славке Крайнову в "опекуны".
- Как-то надо по-человечески, - ершил свой чуб комсомольский секретарь. - А то как же получается - формально свести его с кем-нибудь: вот, мол, тебе общественный воспитатель. И пойдет вся механика насмарку.
- Верно, - подтвердил я, - пацан и так напуган.
- Что, если их подружить с Чавой, то есть с Сергеем Денисовым?
Я пожал плечами:
- А чему он его научит?
Коля рассмеялся:
- И ты туда же… Э-эх, товарищ инспектор! Пора бы людей изучить. Для тебя, если цыган, то…
- Ерунда! Я говорю об образовании Денисова. Ну это самое, кругозоре.
- Серега - заводной парень. Природу, животных любит. Поет, танцует.
Уж лучше бы он об этом не вспоминал. Серьезно выступать против Чавы нельзя. Еще заподозрят, что из-за библиотекарши.
- Денисов, Денисов… Может быть, ты и прав.
- Конечно! - подхватил Коля. - Главное сейчас что? Увлечь чем-нибудь пацана. А образование ему школа даст. Пока лето, Крайнов может походить у Сереги подпаском.
- Пойдет он тебе в пастухи, держи карман шире! Городской.
- А знаешь, что мне Славка сказал? - продолжал Катаев. Он-то, видно, сразу почувствовал, что по-человечески с пацаном я так еще и не поговорил. - Там, в городе, голубятню он хотел соорудить. Очень увлекается этим делом. Построили они с дружками голубятню на крыше своего девятиэтажного дома, а их домоуправ погнал. Вид, говорит, современный портит. Вот и обидели мальцов. Я понимаю, что это был только повод для побега. А все-таки, значит, лежит у него душа к живому, к природе.
- Это надо учесть, - сказал я. - Но у меня есть еще одна мыслишка… Как ты считаешь, если попытаться увлечь ребят самбо? Конечно, кто хочет.
Коля сразу сообразил, что к чему.
- Это ты надумал после того вечера, когда Женькины дружки драку устроили?
- Верно, - признался я.
- Ты спрашиваешь, стоящее ли дело? Только предложи - я первый прибегу. Пригодится. Да и жирок порастрясти… - Он со смехом похлопал себя по поджарому животу. - Какой у тебя разряд?
- Мастер.
- Иди ты! Вот сила! То-то ты их в клубе как котят…
- Ну, преувеличиваешь, - смутился я. - А заниматься где?
- Это сейчас просто, в школе. А когда учеба начнется, как-нибудь согласуем с директором, а он - с учебным процессом. И вообще, если у тебя такое спортивное настроение, можешь прийти на стадион. В футбол играешь?
- В школе гонял.
- Случаем, не на воротах стоял?
- Нет, защитник.
Коля окинул меня взглядом:
- Для твоей комплекции подходяще.
Так с его легкой руки началась моя деятельность в спортивном обществе "Урожай".
Я последнее время не видел Ларису. Говорили, она носится по бригадам на лошади. Развозит читателям книги, проводит конференции и рьяно собирает экспонаты для местного музея. Вообще я убедился, что слова у нее не расходятся с делом.
Стояли жаркие, дремотные, зыбкие от марева дни.
Я все ждал вызова в прокуратуру, но следователь словно забыл о моем существовании.
Работы у меня скопилось достаточно. И в ней я находил забвение.
После некоторых колебаний я все-таки пошел к мужу Клавы Лоховой.
Дом Лоховых стоял на отшибе. Вдоль дорожки от калитки до самой хаты был разбит цветник. Цветы подобраны так, что самые высокие росли позади низких, не затеняя и не заслоняя их. Меня поразили бирки с названиями, болтающиеся на вбитых в землю колышках. Для того, видно, чтобы осенью, когда созреют семена, не смешать их, не перепутать.