Входим в другой подъезд, в тот самый, где находится мансарда Лукача, и тут нас нагоняет Лукреция Будеску. Даже и сейчас, в полдень, на лестнице темновато. Отпирая дверь в свою комнату, наша красавица еще раз извиняется за тесноту.
Нельзя с ней не согласиться - мы едва тут умещаемся втроем. В пространство площадью с тюремный карцер втиснут узенький диван, стол со стулом и старый платяной шкаф.
- Я ведь говорила, что тут тесновато, - лишний раз укоряет нас Лукреция.
- Ничего, - ободряет ее прокурор, обводя взглядом комнату. - Мы с вами усядемся на краешек постели, а капитан - к столу, чтоб ему было удобнее писать.
Так и размещаемся: я на табурете у стола, они вдвоем напротив меня. Глаза прокурора не без ехидства вопрошают: "Неплохая мы с ней пара, а?" Зрелище действительно карикатурное.
Я достаю из кармана записную книжку, шариковую ручку. На стене напротив меня висят фотографии популярных киноактеров, приобретенные, несомненно, в киоске за углом. А меж ними, посредине, - фотография самой Лукреции Будеску.
"Что-то мне тут не по себе…" - мелькает у меня в голове, покуда я готовлюсь приступить к делу. Я и сам не понимаю, что со мной. Обычно, когда я кого-либо допрашиваю или даже просто так беседую, я помимо воли не отвожу взгляда от глаз собеседника. На этот же раз мой рефлекс не срабатывает, будто какое-то стеснение мешает мне быть самим собой.
Прокурор достал из своего портфеля какую-то папку с бумагами и, прежде чем углубиться в нее, ждет, чтоб я задал первый вопрос.
- Хорошо ли вы знали Кристиана Лукача?
- Кристинела? - переспрашивает меня быстро Лукреция Будеску и, назвав покойного уменьшительным именем, снисходительно улыбается. - Еще бы, я его знала очень даже хорошо… Он был такой спокойный, вежливый, работящий… Разве вы не видали, как он отделал свой чердак? И все собственными руками.
- Когда он это сделал?
- Как только переехал в Бухарест и дядя его родной, Милуцэ Паскару, чей раньше весь дом был, отдал ему этот чердак под жилье.
- До него кто-нибудь жил на чердаке?
- Нет… Он мне сказал - мне-то он всегда все говорил без утайки, - он сказал, "чем жить в общежитии или снимать угол у чужих людей, лучше уж на этом чердаке!..". И такой счастливый был, все смеялся… Господи боже мой, что же это за напасть такая!..
Я испугался, не разрыдается ли она. Но нет, обошлось без слез. И это меня почему-то насторожило.
- Он такой хороший был! - продолжает женщина, не ожидая моих понуканий. - II я ему тоже сильно нравилась… Не подумайте чего, он всегда очень вежливый был, почтительный, пальцем не смел до меня дотронуться! А вот дядя его, наоборот, такой нахальный… Раз мы с ним остались вдвоем, и он, представляете, полез обниматься! Но я уж поставила его на место, можете не сомневаться!
Понемножку до меня доходит, что представляет собой моя собеседница. Искоса поглядываю на прокурора - он тоже прячет усмешку в усы.
- Когда вы видели в последний раз Кристиана Лукача? - возвращаю я ее к тому, что меня интересует.
- Вчера, когда он меня попросил подняться к нему и взять несколько его рубашек постирать. Очень веселый он был человек, смешливый, ему палец покажи - он и смеется.
Говорит она совершенно логично, связно, и я догадываюсь, что, для того чтобы понять ее, мне надо забыть об этой ее нелепой косметике, о ее явной психической неуравновешенности.
- Стало быть, он был веселым парнем… - подталкиваю я ее в нужном для меня направлении. - У него собирались друзья, выпивали, танцевали?
- На его рождение или на ее, и только.
И тут я замечаю, как ее руки с тонкими, длинными пальцами, лежащие на коленях, начинают нервно перебирать юбку.
Переспрашиваю:
- Ее?.. Кого вы имеете в виду?
- Его девушку… - Говорит она это сухо, даже с раздражением. - Она на врача учится. Жила с ним, между прочим. Месяцев шесть, как они расстались.
- Шили они вместе?
- Да нет же! Она приходила к нему. Дрянь, только и знала что мучить его. Да вдобавок еще ревновала ко мне…
Гордо вскидывает голову, как бы подтверждая, что девушке Кристиана Лукача было за что ревновать его к ней.
- Как ее зовут?
- Петронела Ставру.
- А вы не интересовались, почему они расстались?
Это уже прокурор спросил. До сих пор Бериндей соблюдал полный нейтралитет. Лукреция Будеску резко повернулась к нему. Уж не знаю, что она прочла на его лице, только вдруг игриво улыбнулась:
- Интересовалась, даже спросила об этом Кристинела: "С чего это вы поссорились, вы ведь так любили друг дружку?" А он мне и говорит: "Мы не поссорились, а просто-напросто расстались".
- Он страдал из-за этого?
- Ужасно… Хорошо, я еще его подбадривала. Все говорила: "Ничего, Кристинел, вы еще помиритесь…" А вот теперь его прибрал, господь… - Женщина горестно вздыхает, крестится, а я опять отмечаю про себя с удивлением, что она даже не всплакнула.
Казалось бы, мы натолкнулись наконец на главную причину самоубийства Кристиана Лукача: несчастная любовь, неразделенное чувство, не было сил перенести расставание с любимой…
Прокурор барабанит пальцами по портфелю, лежащему у него на коленях, как бы намекая мне: "Не слишком ли мы все усложняем?"
Нет, не думаю. Лукреция Будеску обрисовала мне Лукача человеком веселым, жизнелюбивым, смешливым, то есть полной противоположностью тем, кто предрасположен к самоубийству. Правда, мне надо уяснить, в какой степени я могу довериться показаниям Лукреции Будеску - ведь нет никаких сомнений, что она психически ненормальна. Стало быть, ничего не остается, как продолжить беседу.
- А когда у него собирались гости, много приходило народу?
- Парни и девушки, его соученики. Пар пять-шесть. Бывал и его профессор, знаменитый художник, красавец сам, он ни с кем, кроме меня, не танцевал. Он и свидание мне назначал, но я не из таких…
- А были и друзья, которые приходили часто? - настаиваю я.
- Петронела, само собой. Ну и этот профессор… и разве еще его брат двоюродный, сынок Милуцэ Паскару.
Неожиданно я почему-то вспоминаю об электропроводе и ампуле. Мне приходит в голову, что было бы разумно подняться нам всем троим в мансарду Лукача и там продолжить разговор.
Мы встаем, выходим.
Прокурор идет впереди и, дойдя до последней ступеньки, объявляет мне официальным тоном, что печать на месте, п так же официально спрашивает, не хочу ли я в этом удостовериться. Я отвечаю, что всецело доверяюсь ему, как представителю закона.
Он срывает печать с двери, отпирает ее. Мы входим. В мансарде, несмотря на стеклянный фонарь в крыше и небольшое застекленное слуховое окно, царит полумрак.
- Зажечь свет? - спрашивает Лукреция Будеску.
Выключатель рядом с дверью. Щелчок - и белый искусственный свет заливает комнату. Я оглядываюсь вокруг, и меня охватывает то же ощущение, что и вчера: будто мы попали в особый мир, в странную вселенную, сотворенную талантом и фантазией Кристиана Лукача. Мансарда напоминает театральную декорацию, созданную воображением художника.
Я поглядываю сбоку на Лукрецию Будеску - ее густо накрашенное лицо тоже похоже на театральную маску, только эта маска никак не вяжется со стилем декорации.
Я прошу ее внимательно осмотреться и сказать, не исчезла ли какая-нибудь вещь из обстановки комнаты.
Глаза ее вдруг наполнились ужасом, и в них промелькнуло что-то такое, чему я не могу найти определения.
- Что могло пропасть?! - переспрашивает она шепотом.
- Не знаю. Но может быть, чего-нибудь и не хватает. Откуда мы можем знать? Вам это виднее, вы ведь не раз наводили здесь порядок.
Не знаю, поняла ли она, что мне от нее нужно. Да это и не имеет значения. Я прошу ее еще раз внимательно осмотреться вокруг. Она не сразу решается на это, и мне даже жалко ее, когда я вижу, как, преодолевая страх, она движется словно на ощупь по комнате. Я и прокурор наблюдаем за ней. И опять я отмечаю про себя ее стройное, не по возрасту молодое тело. Она движется по комнате медленно, боязливо, словно страшась, что из угла выскочит кто-нибудь ужасный и напугает ее. Вот она дошла до постели. Я вижу отсюда электропровод на полу. Лукреция Будеску останавливается, смотрит на меня через плечо - даже на расстоянии видно, как у нее дрожат губы. Она хочет что-то сказать, но волнение ей мешает. Я пытаюсь помочь ей:
- Чего-нибудь не хватает?
- Магнитофон! - шепчут ее губы, густо намазанные кроваво-красной помадой. - Магнитофон, такой маленький, с кассетами… Он их держал там, - рукой она показывает на ночной столик у изголовья постели, - кассеты, в шкафчике.
Я обмениваюсь взглядом с прокурором: "Вот и первое открытие!", подхожу к низенькому ночному столику, выкрашенному в нежно-голубой цвет. Я хотел было его открыть, но вовремя удержался: Григораш может на нем обнаружить отпечатки пальцев. Я достаю перочинный нож и, не дотрагиваясь до шкафчика руками, приоткрываю лезвием дверцу. И тут же слышу за спиной испуганный голос женщины:
- Нет их! Исчезли! Тут было полно кассет!
Я совершенно убежден, что она не обманывается. Улыбаюсь ей с благодарностью, однако моя улыбка не производит на нее никакого впечатления. Она охвачена чрезвычайным возбуждением, но в данных обстоятельствах мне это не кажется неестественным. Я бы ее отпустил, если бы не интуитивное ощущение, что в расследовании именно сейчас наступил решающий момент, которым пренебречь никак нельзя, и без ее помощи мне не обойтись.
- Кто-то украл их… - бормочет она.
- Вы полагаете? Кто бы это мог сделать? Она молча пожимает плечами.
- Когда вы убирались здесь в последний раз?
- Два дня назад.
- Магнитофон был на месте?
- Да. Мне не велено было его даже трогать… - И вдруг вскрикивает, зажимая рот ладонью.
- Что с вами?!
- Еще не хватает… - бормочет она с трудом, - на столике стояла фотография Петронелы. Большая, в рамке, которую он сам выпилил… Господи, и она пропала!
Испуганно крестится и оглядывается в ужасе вокруг, будто ждет еще какой-нибудь беды.
В наступившей тишине слышно, как она тяжело дышит. Как можно мягче прошу ее снова осмотреть весь чердак, не пропало ли еще что-либо. Она боязливо окидывает взглядом комнату. Прокурор, так и оставшийся в дверях, шепчет мне одними губами, чтоб я отпустил ее хотя бы из простой человечности… Я его понимаю, но сделать этого, к сожалению, не могу.
Лукреция Будеску движется по комнате совершенно неслышно, словно привидение. Выясняется, что все остальное на своих местах, ничего не пропало, кроме магнитофона и фотографии. Бериндей не выдерживает, подходит ко мне, с тем чтобы настоять на своем. Но я и не подумаю кончать беседу с Лукрецпей Будеску. Я беру со стола папку с эскизами Кристиана Лукача и показываю ей портрет красивой девушки, набросанный углем.
- Вы ее знаете?
- Это она! Петронела! - И Лукреция кривит губы в кислой ухмылке, выдавая свои истинные чувства к подружке Лукача.
Я закрываю папку и кладу ее точно на то же место, откуда взял. Благодарю Лукрецию и опять улыбаюсь ей. Но и сейчас она будто и не видит этой моей улыбки. Я провожаю ее к двери, но, дав ей сделать два шага, останавливаю, к неудовольствию прокурора.
- Гражданка Будеску…
- Мадемуазель Будеску, - поправляет она меня каким-то новым голосом, которого я до сих пор у нее не слышал.
- Извините меня великодушно… Мадемуазель Будеску, я хотел бы вас спросить еще вот о чем… - Она поднимает на меня невидящие, горящие все тем же внутренним напряжением глаза. - Был ли у Кристиана Лукача дома шприц?..
Она мгновенно вздрагивает и напрягается еще больше, и это замечаю не только я, но и прокурор, о чем он мне и сказал позже. Ее губы нервно подергиваются. С трудом она произносит:
- Шприц?! Какой шприц?
Мой вопрос испугал ее. Опять она зажимает рот рукой, подавляя рвущийся наружу крик.
- Он делал себе уколы?
- Какие еще уколы?
Я отмечаю про себя, что ее реакция совершенно непроизвольна. Будто в моих вопросах она слышит лишь отдельные, разрозненные слова и с трудом пытается их сложить в осмысленные фразы. Я настаиваю, отчетливо выговаривая каждое слово:
- Был у него дома шприц?
Женщина вновь испуганно крестится и шепчет:
- Нет… не было… я не видела…
Я счел этот ее ответ вполне сознательным, связным и отметил его в памяти.
- Я полагаю, - вмешивается участливым тоном в наш разговор прокурор, - что нам бы следовало попросить мадемуазель Будеску спуститься к себе в комнату и подождать нас там. - Затем, поглядев с состраданием на женщину, поясняет: - Мы запишем ее показания и зайдем к ней, чтобы она их подписала.
Он боится и вовсе запугать ее лишними вопросами, берет ее под руку и ведет к двери, как истинно благовоспитанный кавалер.
Мы остаемся с ним вдвоем.
- Бедная женщина, наверное, она была искренно привязана к своему молодому соседу…
Я молчу. До поры до времени мне не хочется говорить на эту тему. Поведение Лукреции Будеску кажется мне диковинной смесью здравого ума и болезненных отклонений от нормы. Ее реакция на слово "шприц" доказывает, что при оценке ее показаний надо непременно делать поправку на эту ее психическую неуравновешенность. Сам того не замечая, я вышагиваю из одного угла мансарды в другой. Мое молчание, конечно же, интригует прокурора. Наверняка он спрашивает себя, какого рожна я затягиваю это дело и не спешу с составлением окончательного протокола, который бы и положил вполне законно всему конец.
- Повод для самоубийства стал яснее ясного: Лукач не перенес расставания с… - как ее? - с Петронелой. Вы не согласны?..
Это скорее вывод, нежели простое предположение. Видать, в прокуроре заговорила совесть, и ему стало неловко, что он впутал меня в это дело, и вот теперь он изо всех сил старается помочь мне завершить его и вернуть себе свободу. В этом смысле он мне и предлагает вариант "любовной драмы". Собственно говоря, на первый взгляд все вроде говорит в пользу этого заключения. Я даже убежден, что показания Петронелы Ставру, которые нам предстоит еще снять, лишь утвердят прокурора в этой его точке зрения. "Я разлюбила его! - объяснит нам девушка причину того, что она оставила возлюбленного. - Я не хотела больше лгать. Рано или поздно я должна была сказать ему правду…"
Я резко оборачиваюсь к прокурору.
- Многоуважаемый коллега, я бы с радостью согласился с вашим умозаключением, - говорю я тоном адвоката, взывающего к совести присяжных, - но позвольте испросить у вас совета, как мне объяснить в ходе расследования а) наличие ампулы с морфием, б) исчезновение магнитофона, в) исчезновение фотографии.
Он подыгрывает мне в том же тоне:
- Вы предали забвению четвертый пункт - "г": вам предстоит еще объяснить, почему прокуратура настояла на участии следственных оргапов министерства внутренних дел? На каком основании? А ведь эта идея принадлежит мне, не так ли? - Игра в судебные прения его забавляет. Прямо-таки дьявольская усмешка появляется на его губах, он едва удерживает желание весело рассмеяться. - Ладно, капитал, чего вчера мы еще не знали, сегодня стало яснее ясного. Все детали говорят в пользу одного и того же варианта: самоубийство.
Мне бы, казалось, броситься к нему, обнять, заплясать от счастья, крикнуть во всеуслышание: "Значит, вы берете это дело назад? Значит, я свободен?" Но я молчу. Я-то не первый год его знаю, прокурора, я-то догадываюсь, куда он клонит.
- Ампула с морфием, - пускается он в размышления, флегматично покуривая свою сигарету, - и была средством, облегчившим Кристиану Лукачу реализацию своего решения, к которому он все более и более склонялся.
Прокурор считает своей обязанностью подталкивать ход моих собственных размышлений в нужном ему направлении. Отсюда и его тактика - почти насильно внушать мне определенные выводы. Сколько я помню его - а мы знакомы уже не один год, - он всегда строит из себя мэтра, строго пестующего своих воспитанников. Но я так просто не даюсь в руки:
- А с помощью чего он сделал себе укол?
- Или, вернее, кто ему его сделал!..
- Можно и так, если хотите.
- Так ли это важно, кто именно ему сделал укол?
- Черт побери! Еще бы! В случае самоубийства вы, как прокурор, ищете прощальное письмо, которое бы все объяснило. В случае же, если мы имеем дело с преступлением, я, как криминалист, ищу оружие, которым воспользовался преступник.
- Допустим. Вот вам мой ответ: он прибег к услугам какого-нибудь приятеля или приятельницы, - пытается переубедить меня прокурор.
- Приятель или приятельница, кто бы это ни был, - с какой бы стати им согласиться ввести близкому человеку смертельную дозу снотворного?!
Бериндей не отступает:
- Может быть, Лукач убедил их каким-нибудь серьезным аргументом. Студенты вообще готовы помочь друг другу в чем бы то ни было…
- Даже впрыснуть яд? - настаиваю я.
- Каким-то образом он уговорил этого предполагаемого друга…
- …или подругу…
- …либо же тот сделал это по неведению. Самоубийцы парод удивительно коварный. Предположим, что наш самоубийца сказал этому самому другу, что хочет испытать действие наркотика, попробовать на себе, что это такое, - ведь сейчас все вокруг толкуют об этом, - хотя на самом деле преследовал совсем иную цель: облегчить себе задуманное.
Кажется, он перечислил все возможные мотивы, неоспоримо подтверждающие гипотезу о самоубийстве. Даже если предположить, что я с ним соглашусь и дело будет возвращено обратно в прокуратуру, все равно останется проблема, которую мне неизбежно придется решить: каким образом добыл Кристиан Лукач ампулу с морфием? Вот почему я не уклоняюсь от спора с прокурором.
- Стало быть, наркотик ему ввел кто-то другой?
- В противном случае мы нашли бы шприц, как нашли ампулу. Самый факт, что тот, кто сделал ему укол, забрал отсюда шприц, но забыл захватить ампулу, говорит о том, что он не догадывался об истинной цели Лукача. Разглагольствования прокурора начинают меня все более и более раздражать… Если он и без посторонней помощи зашел так далеко, какого рожна ему еще и я нужен?! Еще вчера вечером он мог бы при содействии молоденького офицерика из районного отделения благополучнейшим образом закрыть дело, не портя мне жизнь. На его стороне были бы все инструкции и параграфы на свете!
- И все же это неосмотрительно - оставлять ампулу на всеобщее обозрение, - настаиваю я па своей точке зрения.
- Я повторяю: не подозревая о настоящей цели Кристиана Лукача, его предполагаемый друг решил, что тот проснется и сам наведет порядок у себя в комнате.
Что-то удерживает меня на этом чердаке. Что-то настойчивое, неизъяснимое не дает мне уйти. Надо понять, разгадать, что это такое со мной… Бериндей не спускает с меня глаз. Я спрашиваю его напрямик:
- Вы заметили, как среагировала Лукреция Будеску, когда я спросил ее о шприце?
- Да. Но не придавайте слишком большого значения ее реакциям. Прибавьте к психической неуравновешенности пятидесятидвухлетней старой девы еще и шок, перенесенный ею, когда она обнаружила смерть Кристинела.
Что ж, логичный ответ, ничего не скажешь. Задаю ему следующий вопрос:
- Как мы объясним в таком случае пункт "б" - исчезновение кассетного магнитофона?
- И самих кассет, - с готовностью уточняет мой собеседник.