Я тоже кое-что чуял. Филипп пришел не потому, что мы редко видимся. Когда я принес из кухни вторую бутылку, он раскололся.
- Спасибо, мне один глоток, я сейчас уже пойду. А если Фюрузан позвонит и спросит про меня… Я не знаю, может, она и не позвонит, но если позвонит… Ты не мог бы… не в службу, а в дружбу… Ты же как детектив должен знать, как действовать в таких ситуациях. Ты можешь ей, например, сказать, что у меня проблемы с машиной, что я поехал к механику, которого ты хорошо знаешь и который может только сегодня… И я сижу и жду, пока он не разберется с машиной, а у него в мастерской нет телефона. Понимаешь?
- Ну и кто она такая?
Он, как бы извиняясь, пожал плечами и поднял руки.
- Ты ее не знаешь. Она из Франкенталя, учится на медсестру. Но фигура, скажу я тебе!.. Груди - как зрелые плоды манго, а зад - как… как…
- Тыквы?
- Точно. Тыквы. Или нет, дыни - не желтые, а зеленые, с красной мякотью… А может… - Но он так и не нашел подходящего сравнения.
- Если хочешь, можешь сказать Фюрузан, что мы с тобой решили где-нибудь выпить. Я сегодня вечером уже не буду подходить к телефону.
Он ушел, а я сидел и смотрел в сумерки, размышляя то о деле, которое расследовал, то о Филиппе. Фюрузан не позвонила. В десять часов пришла Бригита. Меня вдруг разобрало любопытство - прежде чем она успела надеть ночную сорочку, я окинул быстрым внимательным взглядом ее прелести. Тыквы? Нет. И не дыни - не желтые и не зеленые. Бельгийские помидоры.
10
Скотт на Южном полюсе
Комиссар полиции Нэгельсбах всегда отличался неизменной сдержанностью и вежливостью. Таким он был во время войны, когда мы познакомились в гейдельбергской прокуратуре, и не изменился в общении со мной, после того как мы стали друзьями. Мы оба давно уже вышли из того возраста, когда дружба живет сердечными излияниями.
Придя на следующее утро к нему в Главное управление полиции Гейдельберга, я заметил, что с ним что-то происходит. Он не встал из-за стола и взял мою протянутую руку, когда я уже собрался опустить ее.
- Садитесь. - Он указал на стул, стоявший рядом со шкафом, в нескольких метрах от стола.
Когда я подвинул стул к столу, он наморщил лоб, как будто я нарушил какую-то незримую границу.
Я был краток:
- Дело, которым я сейчас занимаюсь, привело меня в местную психиатрическую больницу. И там мне кое-что показалось более чем странным. Скажите, полиция там недавно работала?
- Я не имею права посвящать вас в детали нашей работы. Это было бы нарушением инструкций.
Раньше мы мало заботились об инструкциях, мы просто облегчали друг другу работу и жизнь. Он знает, что я никогда не злоупотребляю информацией, которую он мне доверяет, а я спокоен за информацию, которую он получает от меня.
- Какая муха вас укусила?
- Никакая муха меня не укусила. - Он враждебно смотрел на меня сквозь маленькие круглые стекла очков.
Я уже готов был вспылить, но вовремя заметил, что его глаза выражают не враждебность, а отчаяние. Он опустил взгляд на лежавшую перед ним газету. Я встал и подошел к нему.
"Копии памятников Италии, вырезанные из пробки" - в статье говорилось о выставке в Касселе, на которой были представлены точные копии античных построек, от Пантеона до Колизея, вырезанные из пробки итальянцем Антонио Чичи с 1777 по 1782 год в Риме.
- Прочтите конец!
Я быстро пробежал глазами статью. В конце приводились слова лейпцигского антиквара, который в 1786 году пришел к выводу, что нет лучшего материала для достоверного и эффектного воспроизведения архитектурных памятников, чем пробка. Я и в самом деле при наличии соответствующего фона принял бы модель Колизея на газетной фотографии за оригинал.
- Я чувствую себя, как Скотт, который обнаружил на Южном полюсе палатку Амундсена. Рени предлагает съездить в субботу или воскресенье в Кассель. Мол, я сам смогу убедиться, что это совершенно разные вещи, которые нельзя сравнивать. Не знаю…
Я тоже не знал. В пятнадцать лет Нэгельсбах начал делать модели известнейших архитектурных памятников из спичек. Время от времени он для разнообразия переключался на другие объекты - "Руки молящегося" Дюрера, золотой шлем рембрандтовского "Мужчины в золотом шлеме". Но главным творческим замыслом всей жизни, главным проектом после выхода на пенсию он определил для себя воспроизведение Ватикана.
Я знаю и ценю работы Нэгельсбаха, но иллюзии реальности, сопоставимой с пробковыми моделями, они действительно не дают. Что я мог ему сказать? Что искусство - это не копирование, а самостоятельное творчество? Что в жизни важна не цель, а путь? Что художественная литература проявила интерес как раз не к Амундсену, а к Скотту?
- Над чем вы сейчас работаете?
- В том-то и дело, что над Пантеоном. Уже месяц. Почему я выбрал именно его, а не Бруклинский мост? - Плечи его горестно повисли.
Я подождал немного, потом спросил:
- Я могу завтра заглянуть еще раз?
- Вы сказали, психиатрическая больница? Я позвоню вам, если что-нибудь узнаю.
С чувством глубокого сожаления о бесполезно потраченном времени я поехал обратно в Мангейм. Мой "кадет" тихо урчал, скользя по гладкому асфальту. Время от времени шины гудели, попадая на желтые нашлепки, обозначающие изменение направления движения по полосам на ремонтируемых участках дороги. Оказывается, в старости провалы и неудачи переносить ничуть не легче, чем в молодости. Правда, ты получаешь по голове не в первый раз, но зато вполне возможно, что в последний.
В конторе мой автоответчик выдал мне монолог Зальгера, произнесенный сдавленным голосом. Он с нетерпением ждет известий. Просит меня держать его в курсе моих дел. Он отправил мне очередную часть моего гонорара. Его жена тоже с нетерпением ждет известий. Он не хочет меня торопить. На самом деле он именно торопил меня, пока мой автоответчик не оборвал его на полуслове.
11
Картины для выставки
Ждать известий от Нэгельсбаха пришлось недолго. Он поинтересовался у коллег - сообщать особенно было нечего.
- Я могу в двух словах передать все, что удалось выяснить.
Но я выразил желание увидеть его лично.
- Сегодня вечером? Нет, сегодня не могу. Завтра с утра я у себя в кабинете.
Это была поездка, которую я не забуду до конца своих дней. Потому что этот конец чуть не наступил раньше времени. На ремонтируемом участке автострады в Фридрихсфельде, где между полосами движения не было ни разделительных линий, ни временных ограждений, какой-то мебельный фургон вдруг занесло, и он вылетел мне навстречу. Меня как будто парализовало. Фургон несло через мою полосу в сторону обочины, мой "кадет" летел на него, словно шел на таран; фургон быстро увеличивался в размерах, грозно надвигаясь на меня, как скала. Я не затормозил и не попытался уйти влево. Я впал в ступор.
Все произошло в считаные доли секунды. Фургон с грохотом перевернулся, послышались яростные сигналы и визг тормозов. Какая-то машина, выскочившая из своего ряда, со скрежетом продрала бок другой, которая резко затормозила. Я остановился сбоку, на технической полосе, вылез из машины и не мог сделать и шага. Потом меня начала бить дрожь. Мне пришлось напрячь мышцы и крепко стиснуть зубы. Я стоял и смотрел, как перед местом аварии растет длинный хвост машин, как водитель фургона вылезает из кабины, как толпа любопытных прилипла к раскрывшейся задней двери фургона, как приехала полицейская машина, потом "скорая помощь", которая сразу же и уехала.
Ко мне подошел мужчина, водитель машины, остановившейся сразу за мной.
- Может, вам вызвать врача?
Я покачал головой. Он взял меня за плечи, встряхнул, насильно усадил у ограждения и закурил сигарету.
- Хотите сигарету?
Моего сознания в этот момент хватило только на то, чтобы вспомнить, что в месяцы, в названии которых имеется звук "р", сидеть на голой земле не рекомендуется. Я хотел встать, я боялся за свой мочевой пузырь и простату, но мужчина удержал меня.
После выкуренной сигареты мне стало легче. Мужчина что-то безостановочно говорил. Его слова влетали мне в одно ухо и вылетали в другое. Когда он ушел, я даже не мог вспомнить, как он выглядел. Но на вопросы полицейского я уже отвечал вполне осознанно, и дрожь прекратилась.
Движение постепенно восстановилось, машины осторожно объезжали опрокинутый грузовик. Из раскрывшейся задней двери фургона вывалилась на дорогу часть груза - картины для выставки в Мангейме. Ими должен был заняться научный сотрудник мангеймского выставочного зала. Я продолжил свой путь в Гейдельберг по опустевшей автостраде.
Приготовленную для меня информацию Нэгельсбах взял из одного дела, которое вел его коллега; тот сейчас был в отпуске, в санатории.
- Сведения очень скудные. Он, похоже, давно уже чувствовал себя неважно. Во всяком случае, установлено, что в последние годы в этой психиатрической больнице время от времени бывали проблемы.
- Проблемы? А что у них, интересно, называется проблемой? Если, скажем, пациент выпадает из окна и ломает себе шею - это проблема или нет?
- Избави боже! Речь идет о маленьких неприятностях и ЧП. Может даже, понятие "проблема" тут вообще преувеличение. Прорвало трубу с горячей водой, подали недоброкачественную пищу, разбили пару новых окон, которые должны были вставить и которые стояли во дворе, пациента выписывают на два дня позже положенного срока, санитар упал с лестницы - кому это интересно? Тем более что все жалобы поступили не от руководства, а от пациентов и их родственников или от анонимов. Да если бы от нас сегодня не требовали проявлять особую бдительность в отношении домов престарелых и психиатрических больниц, то…
- А эти "маленькие неприятности и ЧП" не превышают масштабов подобных явлений в других крупных организациях?
Нэгельсбах встал.
- Пойдемте со мной.
Мы вышли в коридор, повернули за угол и остановились перед окном, выходившим во двор.
- Что вы видите, господин Зельб?
Слева стояли три полицейские машины, справа земля была разворочена - прокладывали трубы. Одни окна во двор были открыты, другие закрыты. Нэгельсбах посмотрел на синее небо, по которому свежий ветер гнал одно-единственное маленькое белое облако.
- Сейчас, одну секунду, - сказал он.
Как только облако закрыло солнце, жалюзи на всех окнах опустились. Облако поплыло дальше, но жалюзи остались неподвижными.
- Из этих вот трех машин две почти всегда стоят на месте, потому что вечно ломаются. Эти трубы в этом году уже раскапывали, теперь опять за них принялись. А жалюзи каждое лето выкидывают все новые фокусы. Это нормальные масштабы подобных явлений или за всем этим стоят террористы, антиглобалисты или скинхеды? - Нэгельсбах смотрел на меня с бесстрастным лицом.
Мы вернулись в его кабинет.
- А нет ли у вас чего-нибудь на доктора Вендта?
- Одну минутку. Терминал у нас в другой комнате.
Он вернулся без распечатки.
- В компьютере ничего. Но фамилия как будто знакомая. Может, конечно, я и ошибаюсь. Надо покопаться в бумагах, которые в целях защиты данных подлежат уничтожению и потому не попали в компьютер. Я, конечно, постараюсь не затягивать с этим, но совсем быстро не обещаю. Когда вам это нужно?
- Вчера.
Я сказал чистую правду. Впрочем, программа действий была ясна и без досье на Вендта. Вендт был мой единственный след - не важно, горячий или холодный. Мне нужно было выяснить, что он за человек, с кем общается, есть ли у него связь с Лео. Лео и "ее окружение" не должны были знать о поисках. С Вендтом я мог и не церемониться.
12
Тщетное ожидание
Около семи вечера Вендт вышел из ворот психиатрической больницы, сел в свою машину и поехал в сторону Гейдельберга. Я поехал за ним. Я прождал его два часа и под конец уже бросал окурки в окно, потому что они не помещались в пепельницу. "Свит Афтон" - сигареты без фильтра, которые сгорают без остатка и без вреда для окружающей среды.
В3 - удобная, приятная дорога, и Вендт сразу же пришпорил свой маленький "рено". Несколько раз я терял его из виду, но потом догонял у светофоров. Он поехал по Рорбахерштрассе, свернул в Гайсберг-тоннель, объехал Карлстор и выехал на Хауптштрассе. Мой "кадет" запрыгал на мостовой, вымощенной булыжником. Мы припарковались в подземном гараже под Карлсплац, Вендт - на стоянке для инвалидов, я - на стоянке для женщин. Вендт выскочил из машины, взбежал вверх по лестнице, понесся через площадь, потом по Хауптштрассе мимо Корнмаркта и церкви Святого Духа. Мне за ним было не угнаться. Его фигура в развевающемся светло-бежевом плаще маячила где-то далеко впереди. У меня закололо в боку, я остановился на углу ратуши, чтобы отдышаться.
Миновав переулок Флорингассе, он вошел в дом под вывеской с золотым солнцем. Я дождался, когда боль в боку утихнет. На Марктплац и Хауптштрассе царил покой: для шопинга было уже поздно, для вечернего моциона еще рано. Компания по реконструкции, поощряемая налоговыми льготами, оставила на домах вокруг Марктплаца свои неизгладимые следы. Мне вдруг бросилось в глаза, что из ниши на углу ратуши исчезла каменная статуя военнопленного в шинели, с изможденным лицом и высохшими руками, простоявшего здесь в горестном ожидании пару десятилетий. Кто его "освободил" и куда переправил?
Под вывеской с золотым солнцем был ресторан "Соле д'оро". Я заглянул туда - Вендт сидел с какой-то молодой дамой, им как раз вручили меню. Я устроился напротив, в кафе "Бистро", за столиком у окна, откуда прекрасно была видна входная дверь ресторана. После кассаты, четырех эспрессо и четырех рюмок самбуки Вендт и его спутница наконец вышли из ресторана. Они не спеша прошли несколько домов и завернули в кинотеатр "Глория". Я смотрел фильм, сидя неподалеку от них, через три ряда. Мне запомнились только отчаяние женщины, у которой развивается шизофрения, старинные фасады господских особняков, праздничный стол на террасе, высоко над морем, и огромное закатное солнце в дымке. Выйдя из кинотеатра, я, под впечатлением от увиденного, утратил бдительность и потерял Вендта и его спутницу. По Хауптштрассе валила густая толпа студентов в пестрых шапках и лентах, американцев, голландцев и японцев, каких-то шумных молодых компаний из местных.
Я долго ждал на автостоянке. Вендт явился один. На этот раз он не торопился, ехал спокойно - Фридрих-Эберт-анлаге, Курфюрстен-анлаге, вдоль Неккара до Виблингена. Он припарковался в конце переулка Шустергассе. Номер дома я не разобрал, но видел, как он открыл и закрыл садовые ворота, обошел дом и спустился вниз по лестнице. Вслед за этим загорелись окна в полуподвальном этаже.
Я поехал через деревни домой. Полная луна заливала белым светом поля и крыши. Дома я долго не мог уснуть из-за этого света. Потом он мне приснился - он светил на террасу, на праздничный стол, и я тщетно ждал гостей, которых не приглашал.
13
Да и нет
Одно из преимуществ старости состоит в том, что тебе все верят, что бы ты ни говорил. Просто у стариков уже нет сил использовать это преимущество в качестве брачных аферистов и мошенников. Да и на что нам уже эти деньги?
Когда я представился отцом Вендта, его домовладелица ни на секунду не усомнилась в моих словах.
- Ах, значит, вы - отец господина доктора?
Фрау Кляйншмидт принялась с любопытством меня разглядывать. Ее домашний халат заключал в себе стокилограммовую тушу; в промежутках между пуговиц проглядывали жирные складки. Нижние пуговицы, которые мешали ей наклоняться и потому были расстегнуты, открывали взорам бледно-розовую нижнюю юбку. Фрау Кляйншмидт занималась земляничными грядками, когда я спустился по лестнице к входной двери квартиры Вендта в полуподвальном этаже и, позвонив и постучав в нее, поднялся наверх, где она меня и окликнула.
Я покачал головой, глядя на часы.
- В пять мой сын обещал быть дома. Сейчас уже четверть шестого, а его все нет.
- Обычно он никогда не приходит раньше семи.
Я молил Бога, чтобы он и сегодня не отступил от своего распорядка. Двадцать минут назад его машина еще стояла перед больницей. Я занял свою наблюдательную позицию в половине пятого, потом вдруг поймал себя на том, что у меня нет ни малейшего желания ждать, и вспомнил об упомянутом преимуществе старости.
- Я знаю, он обычно работает до шести, а иногда и дольше, но сегодня он собирался освободиться пораньше. Я на пару часов приехал по делам в Гейдельберг, вечером уезжаю. Если вы не возражаете, я подожду его на скамейке?
- Зачем же? Я могу открыть вам квартиру. Подождите, я схожу за ключом.
Вместе с ключом она принесла на тарелке несколько кусков сладкого пирога.
- Я собиралась оставить пирог перед дверью господина доктора. - Она сунула мне тарелку в руки и отперла дверь. - Заодно и вы попробуете. А что, вы говорили, у вас за дела в Гейдельберге?
- Я работаю в Баденской кассе служащих.
Во всяком случае, у меня в этом банке был счет. А мой старый серый костюм вполне соответствовал облику баденского служащего, которого угораздило связать свою судьбу с банковским делом. Фрау Кляйншмидт сочла мою внешность достаточно респектабельной и несколько раз уважительно кивнула. Подбородок ее при этом удвоился, утроился и т. д.
В квартире Вендта было прохладно. Из коридора вели три двери: слева располагалась ванная, справа гостиная, кабинет и спальня, впереди чулан. Кухня находилась за гостиной. Я хотел в шесть уже закончить и потому спешно принялся за дело. Напрасно я искал телефон - его у Вендта просто не было. А значит, и никакой записной книжки с именами, телефонами и адресами, которая должна была бы лежать рядом с телефоном. В ящиках комода были только рубахи и белье, в шкафу - только брюки, пиджаки, пуловеры. В деревянных ящиках, которые Вендт использовал как тумбы для письменного стола, стояли папки-скоросшиватели, книги по медицине и еще запаянный в полиэтилен энциклопедический словарь, лежали письма, отдельные и связанные в пачки, счета, уведомления, квитанции об уплате штрафов за нарушение правил парковки и толстые пачки белой писчей бумаги. К пробковой доске для записок над столом были пришпилены программа кинотеатра "Глория", проспект с рекламой ирригатора, две почтовые открытки - Стамбул и Аморбах, список покупок и карикатурный рисунок двух мужчин: "Вам трудно принимать решения?" - спрашивает один. "И да, и нет", - отвечает другой.
Я снял открытки. Из Стамбула ему прислали привет благодарный пациент и его жена, из Аморбаха - Габи, Клаус, Катрин, Хеннер и Лея. Весной в Аморбахе очень красиво, дети подружились с Леей, перестройка мельницы почти закончена; Вендту напоминали, чтобы он не забыл приглашение. Писала Габи, Клаус поставил витиеватый автограф, Катрин и Хеннер подписались детскими закорючками, а Лея приписала: "Привет! Лея". Как я ни всматривался в эти слова, но написано было действительно "Лея", а не "Лео".