Вдруг входная дверь распахнулась так, что ручка стукнула в стену, и жалобно звякнули висевшие рядом старинные аптечки. По лестнице мчалась нагая Инна. Босые пятки часто и глухо стучали по ступенькам. Глаза банкира Семенова изумленно уставились на нее из-за дымчатых стекол очков. Мечта как бы сбылась, но видеть Инну вот так - голой, скачущей по лестнице - было уж слишком. Он испуганно таращился на взмахи рук, беспорядочно прыгающую грудь, темные волосы на лобке. Все это неслось прямо на него, приближалось, и у него вдруг закружилась голова, как перед обмороком. Инна почти сбила его с ног, оттолкнула (он даже зажмурился) и, пинком распахнув одну из дверей, выскочила прямо под дождь. Семенов, ощущавший себя странно, как бы завернутым в вату, тем не менее с большим проворством высунулся в дверь следом за Инной и получил по лбу крупной дождевой каплей. Однако он успел увидеть на небывало яркой, фосфорической зелени (молния блеснула, что ли?) узкую спину и длинный белый зад, тоже мокрый, в дьявольских зеленых бликах. Длилось это одно мгновенье. Инна по траве перебежала на наружную лестницу, взлетела по ней и скрылась где-то наверху, хлопнув еще несколькими дверями. Тут до Семенова вдруг дошло, что это где-то решилась его судьба, и все старое, что было до этого сумасшедшего мгновения, распалось в клочья. Он даже фамилию свою забыл и только в одном был уверен - теперь он знает, что значит заболеть.
В это время Кузнецов, несмотря на трагические пробежки Инны довольно веселый и оживленный, ввалился на кухню:
- Валерия, там, вроде, зеленых щец немного оставалось?
Валька неопределенно махнула рукой, но Кузнецов все понял, повозился, погремел крышкой и поставил на стол кастрюлю. У окна Николай Самоваров точил кухонные ножи. Валька смотрела на дождь, подперев щеку крупной рукой.
Кузнецов хлебал прямо из кастрюли.
- М - м - м - м! - наслаждался он. Какие щи! М - м - м! Валерия, не дурила б ты с моделями да диетами. Вот твое призвание!
Валька вопросительно повела синими белками.
- Запросто найдешь себе доходное место! Я знаю пару семейств, очень нуждающихся.
- Какое еще место?
- Ну, в состоятельных семьях теперь ведь снова домработниц стали держать. Платят прилично, кормят. Бывает и с жильем.
- Это в прислуги, что ли?
- М - м - м… Ах, в общем, да! Что у тебя за заскорузлые марксистские предрассудки? Человек красит место! Занятие очень почтенное. Могу рекомендовать.
- Спасибо. Я уж как-нибудь без этого.
- Нет, ты подумай.
- Да - а - а, завелись теперь хозяева, только подтирай за ними.
- Валерия, кроме шуток! Ну, брось ты это фотомодельство, брось выдрючиваться. Ведь она, Николаша, не Валерия никакая, она просто Валька из Пыхтеева, прелестнейшего места в мире. Плетет же Бог знает что. Что у нее папа менеджер! Зачем так себя не уважать? Зачем врать?
Валька покраснела.
- Вам легко, Игорь Сергеевич, говорить! Вы вон кто! А как ваши гости смотрят на меня? Как на пустое место. Хотя бы сыночек ваш. Да и на Николашу Алексеевича тоже. Он ведь тоже прислуга. Он тоже в господа не вышел!
- Мне плевать, - улыбнулся Николай.
- Молодец! - крикнул Кузнецов. - Верно! Чего тушеваться - парень талантливый, с руками. Чего комплексовать? Только локтями работай шибче, лезь, лезь!
- А у меня талантов нету, - заявила Валентина, - я буфетов пилить не умею. Но лезть собираюсь. Потому что знаю, что уж покатаевских дочек-образин я не хуже.
- Вот-вот! - поддержал Кузнецов.
- Чего вот? Вы не из-под них ли дерьмо носить меня приставляете? Состоятельные семейства! - передразнила Валька. - Мамочка ихняя так и поняла, что я ваша кухарка - то тарелки свои грязные мыть ткнет, то за водой пошлет.
- А ты? - поинтересовался Самоваров.
- И я ее посылаю… подальше. Так что, спасибо вам душевное, Игорь Сергеевич, за рекомендацию.
- Валя, это же для начала, - примирительно заметил Кузнецов.
- А где начало, там и конец. Да, отец у меня не менеджер. И мамка всю жизнь в конторе полы мыла. Только я полы мыть не хочу! И образин ваших ублажать не желаю!
- Ну, Валька! Да ты, подруга, просто Теруань де Мерикур!
- Ругайтесь, ругайтесь… Господин! - Валька отвернулась, вся красная и злая. Кузнецов так расхохотался, что стукнулся затылком о дощатую стену. Отсмеявшись, он обратился к Николаю:
- Вот вам и горючее для социального взрыва. Зависть, зависть…
- При чем тут зависть? - тихо возразил Самоваров.
- А что это по-вашему? - вскричал Кузнецов.
- Вы ж ей предложили вступить в касту шудр, да еще благодарности ждете.
- Николаша, она не так тонка, как вы полагаете. Просто забита голова телевизором, рекламными мордами помидорными, всем этим наемным реквизитом, который дураки принимают за красивую жизнь. Нет такой жизни. Туфта. Дурилка.
Валька повернулась с глазами, зеркальными от слез.
- И все-то у вас дураки! Принесла же меня к вам нелегкая! Только жизнь испоганили. Теперь еще в кухарки сдаете. Николай Алексеич! Все они такие! И дружок его Покатаев загрызет своими зубищами покупными. И сынок Егорка - он-то и папу всю жизнь заедать будет! А Инна ваша! Как мы попали сюда, Николай Алексеич? Вы один настоящий человек. Как родной почти. Даже глаза ваши как будто давно знакомые, будто в детстве видала я такую прищурочку.
- Видела, Валя, видела! Как раз на портретах вождя всемирного пролетариата товарища В.И. Ленина! - хохотнул Кузнецов и вразвалку вышел из кухни.
Дождь все лил. Стемнело. Пропали краски. Кузнецов вглядывался в шуршащие и булькающие сумерки. Он так не любил сложностей, что даже пустяковые стычки приводили его в замешательство. Вечером еще работать. С этой девочкой. Надо как-то встряхнуться. Он ворвался в "прiемную", где при свете керосиновой лампы неподвижно и все врозь сидели какие-то скучные фигуры.
- Господа! Дамы! Товарищи! Пойдемте-ка ко мне в мастерскую, посумеречничаем. Мне что-то вечерок этот начинает не нравиться.
Изумленные гости встали почти разом, а Кузнецов уже привычно взбирался наверх - зажигать керосиновые лампы. Электричества в Доме не было.
И вечер начал выправляться. Кузнецов заварил смородиновый лист и еще своего "жеребчика". Так он называл крепчайший чай, почти чифир, от которого у неискушенных долго почему-то отзывался во рту привкус металлической банки. Появились какие-то бутылочки и обильная банкирская снедь. Кузнецов, когда работал (а он почти всегда работал), не пил, но гости пригубили и повеселели. Покатаев под облезлую гитару из кузнецовской коллекции утиля стал петь резким, но верным голосом "Под музыку Вивальди". В общем, получились вполне интеллигентные посиделки. Вытащили несколько картин, поахали. Даже Оксана, которой Кузнецов активно не понравился, поскольку она сама не произвела на него ни малейшего впечатления, нашла необходимым похвалить один из пейзажей:
- Красивое небо! Особенно вот то облако цвета лосося.
Это словечко попадалось ей в модных журналах, а тут ловко ввернулось. Вообще все это напоминало сцену из фильма, и Оксана, скрестив ноги, решила поиграть в аристократку. Покатаев снова запел.
- Только не это! - запротестовал вдруг Кузнецов. - Хватит, Покатаюшка. Божественный шум дождя - и твоя жестяная глотка…
- Так уж и жестяная, - Покатаев недовольно отложил гитару и с молодой небрежностью обнял Оксану. - Сколько я раньше тут пел, ни разу ты не жаловался. Не с той ноги встал? Оксаночка, ты представить себе не можешь, сколько и как тут пели! Бывало, человек по тридцать горланили: "Милая моя, солнышко лесное". И этот бирюк, как миленький, горланил. Местечко-то глухое, и дышалось тут легче. Какие разговоры всю ночь! Солженицын, КГБ, несвобода наша проклятая… Хозяин, правда, чаще помалкивал.
Кузнецов недовольно отозвался:
- А чего бы я про свободу трепался? Раз я свободный? Это больной все талдычит о здоровье и о болезнях, здоровый здоровья не замечает. Зато несвободный вечно у кого-то в найме, причем добровольном, прошу заметить; и уж ему-то век свободы не видать.
- Это не про меня ли? Самому-то прислуживать не приходилось, что ли? Вспомни БАМы да Первомаи!
- А чего же, были и БАМы и Первомаи, как не быть… - легко согласился Кузнецов. (Семенов, который как раз, пригнувшись, пробирался поближе к Инне, шумно споткнулся о вытянутые ноги Оксаны и, присев тут же, сконфуженно замер). - Писаны с натуры. Хорошо писаны, представьте себе, да. Красивая штука была 1 Мая, сейчас бы праздновали - и сейчас бы писал!
Инна сидела в уголке, тихая и грустная, но стерпеть хотя бы намек на критику Кузнецова не могла и привычно ринулась в бой:
- Толик, пожалуйста, не корчи из себя идиота! Есть конъюнктура, а есть искусство, если ты об этом. Политизированные кретины куда-то попрятали Игорев "БАМ". Глупо и преступно! Так прятали иконы, потом авангард. Но и "БАМ" вернется, потому что это - живопись!
Инна была в причудливо-небрежном темном платье (у нее все платья были такими), в свете керосиновых ламп замерцал какой-то черный бисер, заблестели шнуры, какие-то кисти и бахрома, когда она вскочила и взмахнула руками.
- Ну, вот, опять слово о таланте Игореве! - развел руками Покатаев. - Я-то в живописи не разбираюсь.
- Почему же? - отозвалась обнимаемая Покатаев Оксана. - У каждого свое мнение. Еще картины покажите, Игорь Сергеевич! Толик мне все-все обещал показать. Такой дождь, мы, наверное, утром уедем, а я глянуть хочу!
- Вот Толик пусть и показывает, что имеет, раз обещал, - буркнул Кузнецов.
- Грубо, Кузя, - спокойно сказал Покатаев. - Успокойся, никто не спорит о твоей величине. Отспорили. Гений, как шепчет этот замечательный мальчик-студент. Я вас верно расслышал? Ну, валяй.
- Ночью живопись смотреть не рекомендуется.
- Но мои-то можно?
Кузнецов только хмыкнул на эту загадочную фразу и снял со стеллажа несколько готовых холстов. Краски в тусклом освещении спрятались, но мощное письмо все-таки поражало. Валерик ринулся рассмотреть поближе, и тоже ткнулся в вытянутые ноги Оксаны. Инна торжествующе сверкнула глазами и бисером. Даже Семенов впился в холсты и наконец-то вспомнил, зачем он сюда приехал: отдохнуть, конечно, но надо бы в дружеской обстановке сторговать подешевле холстик-другой для одного чрезвычайно нужного японца. Японец увидел творение Кузнецова в галерее банка, восхитился, долго восторженно и беспомощно лепетал. Выхода не было, деловой этикет предписывал подарок. Но свою коллекцию разбазаривать Семенов не хотел. Подешевле бы купить. Дерет гений-то! (Семенов был, как все финансисты, прижимист, но перспективу видел, на нужное дело денег не жалел). Через неделю японец на обратном пути из Москвы заедет снова, очень нужный японец. Впрочем, если улучить минутку для разговора, столковаться, видимо, можно…
- Это что! Я новую серию начал, - настроение Кузнецова неожиданно изменилось, ему захотелось показать все и окончательно всех покорить. Он ушел в темный угол, отбросил какие-то тряпки, прикрывавшие прислоненные к стене холсты, взял два и выставил на обозрение. - Русские святые. Арина зажги снега. Царь Давид - земляничник. Прелесть, да, эти имена? Вот!
Эффект был тот, что требовался. Все онемели.
- Скажите, а что вы хотели сказать вот этой картиной? - спросила вдруг Оксана. Она разглядывала живопись, приоткрыв большие губы и сделав сонные глаза - такую мину она как-то видела у известной модели в "Воге" и отрепетировала для себя. Ей это шло - и взгляд загадочный, и два передних зуба очень сексуально виднеются.
- Я, если бы что хотел сказать, просто открыл бы рот и сказал. - ответил Кузнецов. Инна грустно им любовалась. Настя за весь вечер не произнесла ни слова, сидела угрюмо, но увидев "Святых", заулыбалась, даже рот рукой зажала и подбородок вздернула. "Решилась, что ли, пигалица?" - цинично подумала Инна, от которой эта метаморфоза не укрылась.
- Подарите мне картину, - снова заявила Оксана, переложив с одной на другую вытянутые ноги и еще мягче распластав губы.
Кузнецов прищурился:
- Это, девочка, денег стоит, и немалых. Дарю я редко, и друзьям. Вряд ли вы входите в их число.
- Тогда напишите мой портрет. Толик, закажи! Напишете?
- Не хочу.
- Почему? Я недостаточно красива? - Оксана презрительно покосилась на румяных святых и русалок с глазами-блюдцами. - Вы бы хотели рисовать только саму Клаудиу Шиффер?
- Не видел. Но не думаю. Для живописи бесконечные тонкие ноги - предмет скучный.
Оксана соболезнующе улыбнулась:
- Да… Кстати, о ногах. Вам не кажется, что вот эти пальцы слишком большие?
Ей хотелось съязвить, и она наугад ткнула в босую ступню Земляничника.
- Что вы, что вы! - дернулся вдруг Валерик к Оксане, зацепившись-таки опять за ее ногу. - Это так хорошо, так гармонично…
И смутился. Но Настя улыбнулась ему ободряюще. Покатаев, не вглядываясь в картины, несколько раз их пересчитал.
- Маловато что-то. Пять? И это все?
- Нет, не все.
- А сколько еще? Где?
- Нисколько. Нигде.
Покатаев пожал плечами, а Кузнецову стало очень скучно. Или он вид такой сделал. И все вдруг почувствовали себя гостями, немилосердно засидевшимися после чая. Инна пришла на помощь.
- Господи, стемнело совсем! Вы хоть устроились внизу? Может, одеяла дать? Боюсь, будет сыровато. А Игорь последнее время вечерами что-то мудрит, все пишет…
- Да, я поработаю, - подтвердил Кузнецов. Он переглянулся с Настей. Та посмотрела на часы. Валерик, размякший было от увиденного, заметил это и покраснел. Гости уже спускались по внутренней лестнице, Инна светила им лампой, Покатаев смеялся и пугал Оксану громадными тенями. Егор, который не принимал участия в беседе и картин не рассматривал, остался сидеть в мастерской.
- Иди, иди, - поторопил его Кузнецов.
- Когда нам можно будет поговорить? Только серьезно!
- Не надо сегодня!
- Надо. Вот когда узнаешь, сам поймешь.
- Хорошо. Попозже. Потом.
13. Веселый вечерок
Дождь не кончался. После грозы ливень сначала стоял непроницаемой белой стеной, потом ослаб, но стал холодным и настырным. Неужели надолго? Как ни пытался Кузнецов спасти надвигавшийся отвратительный вечер, ничего не вышло - он-таки наступил. Такие вечера редко бывали в причудливом и нескучном Доме, но этот вышел неприятным. Все, кто провел его в Доме, вспоминали позже, что было в этом вечере нечто изначально нехорошее, словно больное, и плохие предчувствия были у многих из них. Предчувствия возникают, как правило, задним числом. Вряд ли люди, собравшиеся в тот злополучный вечер под крышей Дома, могли что-то особенное ощущать. Разве что была удрученность неожиданным, ненужным ненастьем и долгим вечером при плохом освещении и раздражение от неуютного и не очень чистого ночлега да еще скука, порожденная случайностью так и не сложившейся компании. Они все не были нужны друг другу.
Все-таки их придуманные позже зловещие предчувствия сбылись.
* * *
Настя копалась в своем мешке, выбирая холст. Еще долго надо было ждать, но она решилась и хотела, чтобы все произошло побыстрее. Сразу. Сейчас. Будь что будет, но она втиснется на эту треклятую выставку в Германию. И в "А.Н. коллекцию" тоже. Гадко, мерзко, красавица Инна зачем-то подсовывает ее своему кумиру, но плевать. Она взяла свой самый большой подрамник и уселась на сундук недалеко от двери - ждать. Тут ее и нашел Валерик.
- Настя, ты что здесь?
Она не ответила. Он не унимался:
- Почему с холстом?
- Я буду писать свечу.
- С ним? У него?
- Да. Чего остолбенел? Обидно, что тебя не позвали? Бедненький, убогонький…
- Настя, - заговорил Валерик, пытаясь сдержать отчаяние, - я не хочу лезть в твою жизнь. Да, мне обидно. Только и ты что-то тоже не очень веселая. Ты ведь тоже знаешь, что о нем говорят?
- Что он гений? Ты на этом застрял.
- Он гений. И у него бывают девочки. Настя, кто угодно, только не ты!
- Почему? Какой ты, оказывается, моралист! Хочу и иду.
- Я не пущу!
- Он тебя с лестницы спустит. И поделом! Ты мне за сегодняшний день осточертел.
- Настя, ты волшебная, ты красивая… И я тебя люблю. Не говори так…
- Вот дурацкая сцена! Не тряси ты эту полку, здесь ведь все трухлявое, все на соплях. Друг детства вон выглядывает, скалится. Не кричи. И уйди ради Бога, уйди, уйди…
- Ты этого хочешь?
- Хочу.
- Ладно, я уйду!
Валерик побежал к двери, натыкаясь в темноте на мебель и загремев коллекционной водосточной трубой. Труба ткнулась в рояль, и тот застонал надтреснутой пустотой. Дверь хлопнула. Настя зло фыркнула: "Топиться? Вот дурак!"