Перематываемый участок пленки слегка поскрипывал и попискивал, потом снова послышался голос Адамса. Ингхэм был уверен, что сидящий на другом конце кровати Адамс самодовольно улыбался, хотя он и не отрывал взгляда от магнитофона. Желудок Ингхэма снова начал сжиматься от очередного приступа боли.
"…спокойствия всем нам. Новый американский солдат - это крестоносец, несущий не только мир, - в буквальном смысле, - но и более счастливый, более здоровый, более процветающий образ жизни в те страны, куда ступает его нога. И, к несчастью, крайне часто то место, куда ступает его нога, таит для него смерть… - голос Адамса упал до скорбного шепота и оборвался, - таит для него смерть, которая означает скорбную телеграмму для его родителей, трагедию для его молодой жены или возлюбленной, сиротство для его детей…"
- Снова не очень захватывающе, - произнес Адамс, хотя казался крайне довольным собой. Еще несколько метров промотки со скрипом и писком, пара кусков, не удовлетворявших Адамса, потом:
"…и наконец раздался глас Господень. Те, кто ставят человека превыше всего, восторжествуют. Те же, кто возносит на первое место государство в ущерб человеческим ценностям, будут низвергнуты. Америка борется за торжество общечеловеческих ценностей. Америка борется не только ради своего собственного сохранения, по и ради всех тех, кто следует ее пути - Нашему Благословенному Образу Жизни. Спокойной ночи, друзья мои".
Раздался щелчок. Адамс выключил магнитофон.
Нашему Благословенному Образу Жизни. НБОЖ. Язык сломать можно. Поколебавшись, Ингхэм сказал:
- Это производит сильное впечатление.
- Вам понравилось? Отлично.
Адамс принялся торопливо укладывать свой чемодан, который убрал в шкаф и снова запер на ключ.
"Если все это правда, - подумал Ингхэм, - если Адамсу платят русские, то они платят ему только за полную бредовость его вещания; на самом же деле это не что иное, как превосходная антиамериканская пропаганда".
- Интересно, до многих ли это доходит? Сколько людей слушают вашу волну?
- Миллионов шесть, - выдал Адамс. - Так говорят мои друзья. Я называю их друзьями, хотя даже не знаю их имен, за исключением человека, о котором я вам рассказывал. Они рискуют поплатиться своей головой, если все откроется. И у них постоянно появляются новые сторонники.
Ингхэм кивнул:
- А чего они хотят добиться в конечном итоге? Я хочу сказать - изменить политику своего правительства и все такое прочее?
- Не столько изменить, сколько расшатать систему, - ответил Адамс, растягивая щеки в своей самодовольной бурундучьей улыбке, и по счастливому сиянию его глаз Ингхэм догадался, что смысл его жизни, его raison d'être, заключался именно в этих еженедельных радиотрансляциях, проповедующих американский образ жизни за "железный занавес". - Я могу не дождаться результатов при своей жизни. Но если люди меня слушают, то мои старания не пропадут даром.
Ингхэм почувствовал, что ему становится неинтересно.
- И сколько длится ваша трансляция?
- Пятнадцать минут. Но вы никому не должны говорить об этом. Даже нашим соотечественникам. По правде сказать, вы первый американец, которому я рассказал об этом. Я не рискнул открыться даже собственной дочери - вдруг она проболтается. Вы меня понимаете?
- Ну конечно, - заверил его Ингхэм. Было уже поздно, за полночь. Ему захотелось уйти, и он испытывал неприятное ощущение, походившее на клаустрофобию.
- Платят мне совсем немного, но если честно, то я занимался бы этим даже задаром, - заявил Адамс. - Идемте в другую комнату.
Ингхэм отказался от его предложения выпить кофе и торопливо распрощался. Возвращаясь в темноте к себе в бунгало, он чувствовал, как его трясет от озноба. Он улегся в постель, но уже через минуту внутри у него началось брожение, и он бросился в ванную. Его опять вырвало. Это хорошо, подумал Ингхэм, если, конечно, причина в poisson-complet - в жареной рыбе с яичницей - из ресторана в Ла-Гуллете. Он принял еще одну таблетку энтеровиоформа.
Было три часа ночи. Ингхэм безуспешно пытался заснуть в промежутках между приступами тошноты. Холодное полотенце на лбу вызывало у него такое ощущение, будто он замерз, чего он не испытывал уже очень давно. Его снова вырвало. Он подумал, не вызвать ли ему врача, - зачем терпеть еще целых шесть часов? - но в бунгало не было телефона, а одна мысль, что ему придется тащиться по песку в главный корпус, пусть даже с фонариком, где в такой поздний час могло не оказаться никого, кто открыл бы ему дверь, была для него невыносима. Позвать Мокту? Разбудить его? Ингхэм не мог заставить себя сделать даже этого. Так его лихорадило и обливало потом до самого рассвета. Он снова опорожнил желудок и несколько раз почистил зубы.
К семи часам в здании администрации уже не спали. Ингхэм с трудом заставил себя отправиться на поиски доктора или лекарства, более эффективного, чем энтеровиоформ. Накинув поверх пижамы халат и сунув ноги в сандалии, он поплелся к зданию администрации бунгало. Его всего трясло, и он едва держался на ногах от изнеможения. Не успел Ингхэм добраться до места, как увидел Адамса, выскочившего на своих кривоватых ножках из бунгало. Торопливо заперев дверь на ключ, он так же торопливо повернулся к Ингхэму.
- Привет! - окликнул он Ингхэма. - Что случилось?
Немного смущаясь, тот объяснил, в чем дело.
- О боже! Вам следовало, как говорят англичане, постучаться ко мне, ха-ха! Вас рвало, да? Для начало нужно принять пептобисмол. Входите, Говард!
Ингхэм вошел в бунгало Адамса. Ему хотелось присесть или даже лечь, но усилием воли он заставил себя стоять. Пептобисмол он выпил в ванной.
- Непривычно чувствовать себя таким разбитым, - с деланым смехом сказал он.
- Вы думаете, это из-за вчерашней рыбы? Я не знаю, насколько чисто у них на кухне.
Слова Адамса вызвали в его памяти тарелку рыбного супа, с которого они начали свой обед, и он постарался как можно скорее изгнать это видение.
- Может, выпьете чаю? - предложил Адамс.
- Нет, спасибо, - отказался Ингхэм. Очередной визит в туалет был неизбежным, хотя его несколько утешала мысль, что в желудке, вероятно, уже ничего не осталось. - Послушайте, Фрэнсис, мне очень жаль, что я причиняю вам столько хлопот. Не знаю, нужно ли мне обращаться к доктору или нет. Но думаю, мне лучше вернуться к себе.
Адамс пошел вместе с ним, не пытаясь поддерживать, а просто рядом. Дверь бунгало Ингхэм оставил открытой. Извинившись, он тут же бросился в туалет. Когда Ингхэм вернулся, Адамс уже ушел. Не снимая халата, Ингхэм осторожно присел на постель. Схватки в желудке теперь перешли в резь, достаточно сильную, чтобы, как он знал, не дать ему заснуть.
Вернулся Адамс, босой и легкий в движениях, словно девушка.
- Я принес вам чай. Чашка горячего чая с сахаром пойдет вам только на пользу. Чай - средство от всех болезней.
Он прошел на кухню, и Ингхэм услышал, как зажурчала вода, звякнул чайник и чиркнула спичка.
- Я сказал Мокте, чтобы он не приносил вам завтрак, - сообщил Адамс. - Кофе вам только повредит.
- Спасибо.
Чай действительно помог, хотя Ингхэм не смог осилить всю чашку.
Адамс бодро попрощался с ним, пообещав заглянуть после купания, но, если Ингхэм будет спать, он не станет будить его.
- Не падайте духом! Вы среди друзей!
Однако Ингхэм действительно пал духом. Ему пришлось принести из кухни кастрюлю и поставить ее возле кровати, поскольку каждые десять минут его рвало небольшим количеством жидкости, из-за которой не стоило каждый раз бегать в туалет. А что до приличий - если Адамс войдет и увидит кастрюлю, - то Ингхэму теперь не до них.
Когда Адамс вернулся, Ингхэм с трудом отреагировал на его появление. Было уже около десяти утра, и Адамс говорил что-то насчет того, что не стал заходить раньше, поскольку надеялся, что Ингхэм заснул.
Постучался и вошел Мокта, но Ингхэму ничего не было нужно.
Где-то между десятью и двенадцатью, когда Ингхэм лежал один, с ним произошло нечто вроде кризиса. Резь в желудке не прекращалась. Будь он в Нью-Йорке, то давно уже вызвал бы врача и попросил сделать ему укол морфина или послал бы кого-нибудь из друзей в аптеку за сильным болеутоляющим. Но здесь он послушался совета Адамса (но понимал ли Адамс, до какой степени ему плохо?), что доктор ему не нужен и что он скоро придет в норму. Однако он не очень хорошо знал Адамса и даже не слишком ему доверял. За эти два часа Ингхэм вдруг осознал, насколько он одинок - без друзей, без Ины (и в эмоциональном плане тоже, потому что будь она действительно с ним, то написала бы уже не одно письмо и постаралась заверить в своей любви). Он понял, что у него больше нет причин задерживаться в Тунисе, - свой роман он мог писать где угодно. Эта страна пришлась ему не по вкусу, он попросту чувствовал себя здесь инородцем. Эти мысли надвинулись на Ингхэма в самый неподходящий момент, когда он был страшно измотан физически, лишен жизненных сил и всего остального. Он был поражен, как бы иронично это ни звучало, в самое нутро, где все горело огнем, где боль казалась невыносимой и где все могло закончиться самым плачевным образом. Обессиленный до крайности, он все же не мог заснуть. Чай в желудке не задержался. К двенадцати Адамс, как было обещано, не вернулся. Возможно, просто забыл. Часом раньше, часом позже - какая для него разница? Да и что он мог сделать?
И, незаметно для себя, Ингхэм заснул.
Его разбудил звук поворачиваемой дверной ручки. Он с трудом приподнялся и сел на кровати.
На цыпочках в комнату вошел улыбающийся Адамс с чем-то в руках:
- Привет! Ну как, вам получше? Я принес кое-что вкусненькое. Я заходил к вам сразу после двенадцати, но вы спали. Думаю, вам это просто необходимо. - И он бесшумно прошел на кухню.
Ингхэм почувствовал, что весь вспотел. Бока под пижамной курткой стали совсем липкими, а простыня под ним - влажной. Откинувшись на подушку, он поежился.
Вскоре из кухни вернулся Адамс с дымящейся чашкой в руке:
- Попробуйте! Всего несколько ложек. Вам это не повредит.
В чашке оказался горячий мясной бульон. Ингхэм осторожно отхлебнул. Вкус был восхитительный. Бульон показался ему настоящим эликсиром жизни; вливаясь в него, он словно возвращал утраченную жизненную силу, с которой Ингхэм был разлучен каким-то таинственным образом.
- Ну как, хорошо? - с довольным видом спросил Ингхэм.
- Божественно. - Ингхэм выпил почти целую чашку и откинулся на подушку. Он был страшно благодарен Адамсу, тому самому Адамсу, о котором думал с таким пренебрежением. Кому тут еще до него есть дело? Он понимал, что, возможно, это чувство благодарности не будет слишком долгим после того, как он поправится, однако Ингхэм знал, что никогда не забудет ни дружеского участия Адамса, ни его ободряющих слов.
- В кастрюльке есть еще, - сообщил Адамс, быстро взмахнув рукой в сторону кухни. - Когда проснетесь, подогрейте бульон. Поскольку вы не спали всю ночь, думаю, вы проспите до самого вечера. У вас есть энтеровиоформ под рукой?
Ингхэм кивнул. Адамс принес ему стакан воды и ушел, а Ингхэм снова заснул.
Вечером Адамс явился с яйцами и хлебом и приготовил на ужин яичницу-болтунью с тостами и чай. Теперь Ингхэм чувствовал себя значительно лучше. Адамс ушел от него около девяти вечера, чтобы Ингхэм мог снова уснуть.
- Большое вам спасибо, Фрэнсис, - поблагодарил он Адамса. Он теперь уже мог улыбаться. - Вы просто спасли мне жизнь.
- Ерунда. Немного христианского сострадания, и все. Рад был оказать вам услугу! Спокойной ночи, Говард, мой мальчик. До завтра!
Глава 7
Пару дней спустя, 4 июля, во вторник, портье "Ла Рен" вручил Ингхэму длинный конверт, прибывший авиапочтой. Это было письмо от Ины, и Ингхэм мог бы поспорить, что в нем не менее двух листов. Он намеревался вернуться к себе в бунгало, чтобы прочесть письмо наедине, но обнаружил, что не в состоянии ждать, и, вернувшись в холл, нашел себе пустой диванчик, но, передумав, направился в бар. Там не было ни души, даже официанта. Ингхэм сел у окна, где посветлей и солнце не слишком припекало.
"28 июня 19…
Дорогой Говард!
Наконец-то собралась написать тебе. По правде сказать, сегодня я не пошла на работу и осталась дома, хотя и здесь у меня, как обычно, дел хватает.
События последнего месяца смешались у меня в голове, так что не знаю, с чего и как начать, поэтому начну, с чего получится. Самое главное - Джон покончил с собой в твоей квартире. Я как-то дала ему твои ключи, чтобы он забрал почту (ключ от почтового ящика висел на связке с остальными ключами), и он, вероятно, воспользовался случаем и снял дубликаты со всей связки. Как бы там ни было, он принял большую дозу снотворного и, поскольку никто и не думал искать его в твоей квартире целых четыре дня, - во всяком случае, когда я пришла туда, я меньше всего ожидала обнаружить его там, - все считали, что он просто уехал из города, возможно на Лонг-Айленд. Конечно, он был в ужасном состоянии. Нет, он не утратил интереса к вашей тунисской работе, но неожиданно заявил, что любит меня. Я была страшно удивлена. Ничего подобного мне и в голову не приходило. Я всегда относилась к нему с симпатией. И он это знал. Он чувствовал себя виноватым перед тобой. Возможно, мне следовало вести себя с ним построже. Но я сказала, что люблю тебя. Джон сделал свое признание где-то в конце мая, сразу же после твоего отъезда. Думаю, он выпил снотворное 10 июня, в субботу. Сказал всем, что собирается на выходные уехать из города. Складывается впечатление, будто Джон хотел плюнуть в лицо нам обоим - покончил с собой в твоей квартире, на твоей кровати. Я не давала ему повода, хотя, признаюсь, он мне нравился и я всегда относилась к нему с участием. Но я ничего ему не обещала…"
Подошел официант и спросил, что он желает заказать.
- Спасибо, ничего, - ответил Ингхэм и встал. Он вышел на террасу и под яркими лучами солнца дочитал письмо.
"…однако, я надеюсь, ты поймешь, почему я так расстроилась. Не думаю, что Джон говорил кому-нибудь еще о своих чувствах ко мне. По крайней мере, никому, кого я знаю. Я уверена, психиатр пришел бы к заключению, что для самоубийства у него имелись и другие причины (если честно, то даже не знаю какие) и что его внезапное проявление чувств ко мне (странное само по себе) лишь еще больше усугубило их. Джон говорил, что считает себя виноватым и не может работать с тобой из-за своих чувств ко мне. Я просила его написать тебе об этом. Я считала, что мне самой этого делать не следует…"
Остальная часть письма была посвящена ее брату Джои, сериалу, который она редактировала и который, по ее мнению, мог принести высокий рейтинг Си-би-эс. Она также писала о том, что упаковывала вещи Джона на его квартире и что при этом ей помогали двое его друзей, которых она раньше ни разу не видела. Она благодарила Ингхэма за тунисскую жилетку и уверяла, что в Нью-Йорке никто ничего подобного не видел.
"Почему она должна была заниматься вещами Джона? - удивился Ингхэм. - Ведь у Джона навалом друзей, куда более близких, чем Ина. "Я не давала ему повода, хотя, признаюсь, он мне нравился и я всегда относилась к нему с участием". Что бы это значило на самом деле?"
Ингхэм направился обратно к своему бунгало. Он шел медленно, глядя на песок перед ногами.
- Привет! Доброе утро! - окликнул его Адамс, тащивший свою дурацкую, как у Нептуна, острогу и ласты.
- Доброе утро, - заставил себя улыбнуться в ответ Ингхэм.
- Есть новости? - поинтересовался Адамс, бросая взгляд на письмо в его руке.
- Боюсь, не слишком свежие. - Ингхэм небрежно помахал письмом, не сбавляя шагу, и, не останавливаясь, прошел мимо.
И лишь после того, как он захлопнул дверь своего бунгало, он смог вдохнуть полной грудью. Это палящее солнце! Одиннадцать часов. Перед уходом Ингхэм опустил жалюзи, и теперь на минуту ему показалось, что в комнате совершенно темно. Он не стал поднимать их.
Покончил с собой в его квартире! Какое грязное паскудство, думал Ингхэм. Что за дешевый спектакль! Заранее зная, что его труп найдет Ина Паллант, поскольку ключи были у нее одной.
Тут Ингхэм обнаружил, что ходит кругами вокруг письменного стола, и плюхнулся на кровать. Постель была еще не заправлена. Мокта что-то задерживался. Подняв письмо над головой, Ингхэм попытался перечитать его, но не смог дойти до конца. Ему стало казаться, что Ина поощряла Джона. Ведь если это не так, то зачем писать об этом, зачем оправдываться, будто она этого не делала? "Относилась с симпатией". Да любая девушка на ее месте заявила бы: "Это тебе не мыльная опера, приятель, так что плюнь и забудь". Меньше всего она походила на женщину, которую можно разжалобить. Неужели он ей и вправду нравился? За последние пятнадцать минут Джон стал казаться Ингхэму отвратительным слабаком. Он попытался, но так и не смог представить, что в нем могло привлечь Ину. Наивность? Глупый юношеский энтузиазм и самоуверенность? Однако какая уж тут самоуверенность, если парень покончил с собой.
И что теперь делать дальше? Нет причины ждать следующего письма. Как нет причины и дальше задерживаться в Тунисе.
"Странно, - подумал Ингхэм, - Ина ни разу не упомянула в письме, что любит его. Даже не заикнулась об этом. "Но я сказала ему, что люблю тебя". Не слишком сильно сказано". Ингхэм чувствовал, что обижен на Ину; это было неприятное чувство, совершенно новое для него по отношению к Ине. Надо бы ответить на ее письмо, но только не сейчас. "Подожду по крайней мере до второй половины дня, а может, и до завтра". Он испытывал потребность поговорить с кем-нибудь об этом, но говорить было не с кем. Что сказал бы на это Адамс?
Днем, несмотря на то что Ингхэм поплавал и немного вздремнул, работа не клеилась. Последние несколько страниц шли очень гладко, он хорошо представлял, что будет дальше (его герой, Деннисон, как раз прикарманил сто тысяч долларов и собирался подделать бухгалтерские книги компании), однако никак не мог облечь свои мысли в слова. Его мозг, по крайней мере в той его части, которая отвечала за воплощение художественного вымысла в печатную форму, словно дал трещину.
Прихватив на всякий случай полотенце и плавки, Ингхэм сел в машину и поехал в Сус, куда прибыл к пяти часам. Город во многом походил на Хаммамет. Возле длинного, закрытого для посторонних глаз пирса стояло на якоре американское военное судно. По городу разгуливало несколько офицеров и матросов в белой форме, у них были загорелые лица, на которых застыло выражение нарочитого безразличия. Ингхэм старался не слишком пристально разглядывать их, хотя ему этого очень хотелось. Подошедший арабский мальчишка предложил блок "Кэмела" по вполне приемлемой цене, однако Ингхэм, покачав головой, отказался.
Он принялся разглядывать витрину магазина. Дешевые голубые джинсы и множество белых брюк. Ингхэм неожиданно рассмеялся. У одной джинсовой пары красовался искусно подделанный лейбл "Леви Страус" - глянцево-белый, прикрепленный скрепками, однако с надписью: "Настоящие "Луис". По нижнему краю фальшивого лейбла без зазрения совести оставили полоску перфорации. Да, левая фирма явно дала маху.