К тому же предвидел я и такой поворот, что "шушера", кем-нибудь подогретая, задумает вдруг учинить допрос. Со стороны частые мои отлучки в самом деле могли показаться подозрительными. Особенно тем, кто знает, что ночные допросы разрешаются лишь в исключительных, неотложных случаях (хотя нарушается это сплошь и рядом).
А чем объясню сегодняшний добровольный "визит" к следователю? Обычно так поступают те, кто решился на явку с повинной. А этой явкой ты почти всегда вызываешь к себе неприязнь. Каждый понимает, что раскаяние или, как говорит закон, чистосердечное признание - это и "продажа" кого-то из "подельников"… Мои опасения подтвердились - будто в воду глядел.
Подошел к своим нарам, вижу - рядом с Лехой сидит усатый хмырь со шрамом во всю щеку и, брызгая слюной, что-то ему доказывает. Усатого я приметил еще вчера, и сразу он мне не понравился. Когда знакомились, все глаза отводил в сторону.
Заметив меня, хмырь замолчал, осекся на полуслове.
- Ты, Серый, не финти. - Леха, по пояс голый, поиграл бицепсами. - Начал - до конца выкладывай. И при нем, - показал он кивком в мою сторону, - при бате.
Усатый вдруг весь съежился, испугавшись и моего появления, и грозных кулаков Лехи, который успел уже привести их в боевую готовность. Но говорить не решался.
- Молчишь, падло. Ну тогда я за тебя скажу. Слышь, Валентин, Серый мне тут стал намекать, будто ты лягавым продался. На допросах, говорит, держат его до ночи и все такое. Я ему: значит, дело запутанное, измором берут, жерди выкручивают. А как понять, говорит, что утром он сам попросился к следователю… Мог бы ему и на это ответить, - Леха поиграл кулаками. - Да тут ты подошел, и он - сам видишь - в рот воды набрал.
К нашему разговору, как я заметил, прислушивался и кое-кто из блатных, лежавших на соседних нарах. Еще бы - запахло жареным.
- Ответить, конечно, могу, - сказал я, стараясь не терять спокойствия и на ходу придумывая, как лучше выкрутиться. - Шьют кражу по 89-й, в крупных размерах. За это, если Кодекс читал, большой срок могут дать. А улик нет. Но ты им пойди, докажи, что "замели" незаконно. Вот и решил накатать "ксиву" прокурору…
Серый осторожно меня перебил, изобразив на своем гладко выбритом худосочном лице интеллигента подобие улыбки:
- Да ты на меня не обижайся, Валентин. Объяснил бы сразу, разговора бы не было. А то ведь не я один так подумал.
- А насчет объяснить я тебе вот что скажу. Ты кто - вор?
Усатый помялся:
- Да нет, пока хожу в "фраерах".
- Подтвердить можешь?
- Могу. Есть тут два "мужика", в соседней камере. Покажу на прогулке.
- Ну ладно, верю. А о Лихом, ответь мне, слыхал?
- Приходилось, как же.
- Его перед собой и видишь.
- Понял. Беру все назад. Не врубился я…
- Ладно, извиняться не надо. Но воровские правила ты, видать, подзабыл. Одно я тебе напомню: тот, кто "в законе", отчет держит перед ровней. И то - на сходке.
- Слыхал ты, Серый, что батей сказано?! - Леха потряс кулаком перед самым его носом. - Ладно, не дрейфь, сегодня бить не буду. Для начала мы тебя ущемим морально. Видишь, в том углу, где параша, пустая койка. Сматывай одеяло - и туда. Может, освежишь свои мозги дезодорантом. А мы доливать будем.
- Зря ты, так, Леха, - вступился я за Серого. - Он все же "фраер". После вора - второй человек. А ошибку, я уверен, учтет.
- Спасибо, Лихой. Исполню все, что скажешь, не будь я "фраером".
И все же чем-то он мне не понравился. Не верил я в его искренность.
Пока мы выясняли отношения с Серым, в другом углу камеры шпана резалась в карты. А через койку от нас кто-то из блатных показывал молодым ребятам, как играют в наперсток. Вернее, как надувают дураков.
- Обставить "клиента" проще пареной репы, не то что, к примеру, в "три листика", - поучал он их, заметно шепелявя, у него, видно, кто-то из надутых повыбивал половину зубов.
К шулерам и прежде не было у меня особой симпатии - повлияла "школа" Короля. А наперсточников, выплывших из забвения в последние два-три года, считаю вообще скудоумными жуликами.
Леха, как видно, тоже был "по другой части".
Мы с ним немного посидели молча. Потом он достал из-под койки два больших апельсина - презент с воли от какой-то своей поклонницы, один протянул мне.
- А знаешь, Лихой, за что меня взяли, - сказал он неожиданно. - Чувиха одна знакомая, Ирка, еще когда в школе учились, прохода мне не давала, все целоваться лезла. А мне не нравилась - другую любил, и притом взаимно. Ирку же от себя гнал, один раз аж врезал, чтоб не лезла больше. Ну, потом… Загремел я на два года за хулиганку - обшманали одного прохиндея по пьяному делу. Этим летом вернулся из зоны. Светка - ну, та, с которой встречался, - замуж вышла, уехала. А Ирка тут как тут. Зовет к подруге в гости. Ставит бутылку, наливает целый стакан: "Пей, посмотрю, какой ты мужик". Сама тоже хватила малость. А после, закусить не дала, - хватает за джинсы и на диван тащит. Ну, сам понимаешь, пришел-то голодный. Подруга, та тихонько на кухню вышла. Потом уж я понял, что все у них было так задумано. Только вошел во вкус, Ирка подо мной как завопит: "Насилуют!.." Подружка врывается, тоже что-то кричит. Ну, я свое дело сделал - стесняться не стал… Думал, они так подшутили. Для нас, молодых, на бабу залезть - это сейчас, что плюнуть. Проблемы нет. А Ирка мне потом: "Мотай отсюда, Лешенька. Если же будет что не так - не обессудь. Хотела тебе отомстить за прошлое"… Ну, и опять же не думал я, что способна она на такую подлость. Через два дня вызывают в милицию. Подала заявление, что я, мол, ее изнасиловал. И есть свидетель… Да если бы знал - удушил бы на том же диване. А теперь - кто поверит судимому. Родители, и те сомневаются…
- Тяжелый случай, Леха. Тебе хороший адвокат нужен, а то загремишь лет на шесть. И вот что, напирай на отсутствие ссадин, синяков, рваной одежды - тоже помогает.
- А у тебя, Валентин, было что-нибудь такое, - ну, похожее.
- Такого не было. Про первую свою любовь рассказать могу.
- Ну что ж, трави. Интересно, какая она раньше была, любовь-то.
Исповедь. Воровская любовь
Валентин Король, мой первый наставник, по-прежнему "отдыхал" в психбольнице. Я же в это время "трудился" по карманке в "бригаде" - с Шанхаем и его женой Блюмкой. У Шанхая я постигал искусство "писать" - резать карманы и сумки "мытьем" - специально приспособленным для этой цели лезвием к безопасной бритве. Одну его половинку обматывали пластырем или изолентой, чтобы удобней было "писать" и чтобы во время "работы" случайно не поранить пальцы. Такое лезвие называли "заряженным".
Шанхай достиг в этом деле совершенства. Я многое у него перенял, и потому считаю его после Короля вторым своим учителем. Впрочем, и Блюмка "писала" так, что многие из профессиональных воров могли бы позавидовать.
Шанхай и Блюмка чаще всего работали "мытьем", а я принимал от них "пропуль" - украденные деньги. Иногда менялись.
В тот день мы втроем "держали трассу" на трамваях 2-го, 38- и 46-го маршрутов, "обслуживая" те перегоны, что с разных сторон вели к Перовскому рынку. Этот район и эти три "марки" выбрали не случайно - людей здесь и утром, и днем всегда было полно… И продавцов, и покупателей, нередко с большими деньгами.
"Выкуп" оказался приличным, зашли в кафе перекусить, здесь же поделили деньги. Каждому члену "бригады" выдавалась равная доля, независимо от того, сколько он "выкупил" (украл). У карманников это был закон, он и по сей день существует.
Потом мы с Шанхаем доехали до Курского, чтобы там пересесть на электричку. Наша "блатхата" была в Люблино. Блюмка осталась в Москве - решила зайти к родителям.
Стоим на платформе в ожидании поезда. Время вечернее, люди едут с работы, пассажиров много.
Тут я замечаю (глаз-то уже наметан!), как молоденькая, очень красивая девушка расстегивает у прилично одетой дамы сумку, ловко вытягивает оттуда деньги и незаметно передает "пропуль" подельнице. И обе спокойно, не торопясь, отходят - будто прогуливаются по платформе.
Молодцы, ничего не скажешь. Я незаметно толкаю Шанхая в бок. - "А та, чернявенькая, что "дрожжи снимала", хороша, правда?.." "Да, маруха-цветочек, - отвечает Шанхай. - Не будь на свете моей Блюмаши, я б ее взял". - "Брось шутить, Шанхай". - "Какие шутки! Скажи уж, заиграл у мальчика. Коли так - давай познакомлю". - "Не опошляй, я и сам могу. Понравилась она мне, но по-другому". - "Втюрился, значит".
Подошла электричка, и мы сели в тот же вагон, что и эти две девушки. Но со знакомством пришлось повременить. Девушки, как мы сразу поняли, решили и здесь "поработать".
Они протискиваются в середину вагона, и мы за ними, стараемся не показать вида, что наблюдаем.
После Москвы-второй пассажиров стало еще больше. Вот тогда-то и начали они "работать". Но та, белолицая, с большими темными косами, нас все же усекла. Едва заметно подмигнула подруге, и они стали по-тихому уходить, оказавшись вскоре в разных концах вагона. Я побоялся, что упущу девушку с косами, и пошел за ней.
Настиг уже в тамбуре. Дверь в соседний вагон наглухо перекрыта чьими-то мешками, и убегать ей некуда.
Подхожу и - что это? Чувствую, как от волнения дрожат коленки и во рту какая-то сухость. Но отступать поздно. Пересилив себя, говорю первое, что приходит в голову:
- Девушка, вы с работы едете?
Она смущенно улыбается, поправляет косы, которые двумя темными струями стекают куда-то вниз.
На ней красивый цветной сарафан, поверх которого сиреневая воздушная кофточка. В руке - сумка из крокодиловой кожи, последний крик моды.
- А вы, молодой человек, со всеми так знакомитесь?
- Нет, только с вами, - отвечаю ей, постепенно приходя в себя. - Да вы не бойтесь. Мы с другом в том же цехе трудимся, что и вы со своей подружкой. Может, в кино пойдем?
Спросил, и опять оробел. А вдруг откажется?
- Какой вы прыткий. - Она опустила глаза, видно тоже смутившись. - Ну что ж… пойдемте. Только подругу мою возьмем.
- А у меня друг. Можно узнать, как вас зовут?
- Отчего же… Роза!
Шанхай и подруга Розы успели уже протиснуться в наш тамбур и стояли рядышком, делая, однако, вид, что не слышат, о чем мы говорим. И только после того, как услышали, что мы с Розой договорились пойти в кино, подошли к нам. Я познакомил Розу с Шанхаем, а ее подруга - тоже скромная, симпатичная, хотя и не в моем вкусе девушка, сама протянула руку сначала Шанхаю, потом мне:
- Аня.
…Мы попали на фильм "Трансвааль в огне". Пока шла картина, я не столько смотрел на экран, сколько на Розу, любуясь ею и чувствуя, что с каждой минутой все сильнее влюбляюсь. Она, конечно, это заметила, и время от времени я тоже ловил глазами ее мимолетный застенчивый взгляд.
После кино все вместе зашли в кафе. Поужинали. От вина Роза с Аней наотрез отказались.
Вот так я познакомился с Розой Татаркой - первой своей любовью. Была она на два года моложе меня, жила с матерью на Комсомолке, возле трех вокзалов. После седьмого класса учиться не стала и вместе с подругой занялась карманкой. Внешне обе походили на школьниц и, увидев этих милых подружек, вряд ли кто-нибудь мог подумать, что они воровки.
Впрочем, Розе было с кого взять пример. Ее сестра, двумя годами постарше, уже сидела за воровство в тюрьме, мать, если мне не изменяет память, работала в торговле. Правда, как потом узнал, карманное дело Роза постигала сама, начав с "верхушек" - хозяйственных сумок.
Я был без ума от этой девушки. Она тоже меня полюбила и тоже первой любовью.
Поняв, что без нее и дня не могу прожить, от Шанхая и Блюмки я переехал на "блатхату", которую снимали Роза и Аня. Здесь оказалось "тихо" - у милиции хозяйка была вне подозрений и как-то смогла убедить участкового, что пускает к себе на квартиру только людей "порядочных".
Таких чувств, такой радости и такого душевного взлета, как за эти несколько недель, пролетевших в одно мгновение, я еще не испытывал. По вечерам мы с Розой ходили на танцы, гуляли по темным аллеям парка, объяснялись в любви, говорили, что будем до гроба верны друг другу, я осыпал ее страстными поцелуями. Спали вместе, и хотя для меня это было мукой, лишить чести любимую девушку я не посмел. В то время мораль была другая - не то, что нынче. Тронешь девушку, пока ты на ней не женился, значит, опозоришь ее перед людьми. И хотя мы были ворами, нравственных устоев и в этих делах держались твердо. Я не смогу согласиться с теми писаками, которые, не нюхав тюремной баланды, утверждают, будто нас сводили с рупесницами - воровскими проститутками - и мы уже в четырнадцать лет были развращены. Может, сейчас так, а тогда этого не было.
Сильная, настоящая была у нас с Розой любовь. Хотя успевали мы не только обниматься да миловаться, но и "работать". И вот что интересно, работали отдельно, как-то стыдно было друг перед другом.
По утрам я, как и прежде, с Шанхаем и Блюмкой держал "трассу" возле Перовского рынка или "обслуживал" электрички. А Роза с Аней отправлялись на Домниковку, на Сретенку, где магазины были заполнены приезжими, либо "трудились" в крупных универмагах - Петровском пассаже, ЦУМе, Щербаковском. Не обходили вниманием и Столешников переулок.
Но у воровского счастья век недолог, на каждом шагу подстерегает тебя опасность, каждую минуту надо быть начеку. Расслабишься - конец всему…
Однажды, когда мы с Розой лежали, нежно обнявшись, кто-то постучал в окно. Вначале подумали: свои - Шанхай или Костя Галоша, приятель Ани. Но оказалось - милиция. Хозяйка очень не хотела открывать, говорила, что у нее здесь все свои. Но что могла она сделать. Нас троих - Розу, Аню и меня посадили в машину и отвезли в райотдел. Я назвался было Володькой Типошиным (Хитрым) из Малаховки - была у нас с ним такая договоренность. Но пришел начальник угрозыска, который Хитрого знал как облупленного, и моя легенда провалилась. Тогда ведь "опера" больше ногами топали и знали своих "подопечных" в лицо. А некоторые опытные профессионалы, как, например, воскресенский Венгеровер, могли запросто прийти в милицию и поговорить за жизнь.
"Пришить" конкретное дело они мне в этот раз не смогли. Обошлось тем, что взяли подписку о выезде из Москвы в течение двух часов. И еще - сняли отпечатки пальцев.
Что же касается Розы и Ани, милиция, не имея к ним никаких других претензий, решила припугнуть девочек за "безнравственность". Не дожидаясь утра, послали машину за их матерями (отцов у обеих не было). Тогда я впервые увидел Розину маму - дородную, с красивым волевым лицом, смуглую женщину лет пятидесяти.
Когда выходили из милиции, Роза сказала ей по-татарски, что мы любим друг друга и хотим пожениться.
- Любите себе на здоровье, - резко ответила ее мать по-русски, чтобы понял и я. - Но замуж пойдешь по закону, когда восемнадцать исполнится.
Ответила она так, скорее всего, под впечатлением взбучки, полученной в милиции. Ее, как и мать Ани, отругали за то, что дочь ночует в сомнительной компании, и предупредили об ответственности, которую несут родители за своих несовершеннолетних детей.
В то время слово "профилактика" не склонялось еще на все лады, как сегодня. Но результатов умели добиваться. Потому что милицию, как я уже говорил, боялись. И еще потому, что в своем большинстве в ней работали люди добросовестные, да и спрос с них был, видимо, строже. Во всяком случае, такое впечатление сложилось у меня - человека, который и в ту пору и много позже частенько имел дело с работниками милиции и вправе сравнивать.
…Лето кончалось, а вместе с ним - волнующие свидания с Розой, о которых и сегодня вспоминаю, как о самых светлых минутах своей непутевой жизни. В августе Розу с Аней задержали за карманную кражу в ЦУМе и отправили в "Матросскую тишину". Несколько раз я заезжал к ее матери, чтобы дать деньги на передачу. Потом был суд. На него я тоже пришел, хотя это было и рискованно. Но так хотелось увидеть свою любимую перед неминуемой разлукой.
Девушкам, учтя их возраст и то, что попались впервые, дали немного - по полтора года лишения свободы.
Через три месяца на Каланчевке во время "работы" поймали с поличным и меня. Никакие уловки не помогли, тем более, что я уже дважды давал подписку о выезде, продолжая жить в Москве.
Меня, как и Розу, приговорили к полутора годам. Из Таганской следственной тюрьмы отправили в "пересылку" на Красной Пресне, а уже оттуда - в поселок Мумра под Астраханью - одно из бессчетных учреждений ГУЛАГа.
На этапе, в промерзшем "телячьем" вагоне, стуча зубами от холода, я снова и снова вспоминал о Розе. Подсчитывал, что, когда выйду на свободу, мне уже будет девятнадцатый год, а ей почти семнадцать. Может быть, ее мама и разрешит сыграть свадьбу.
Но этим моим мечтам так и не суждено было сбыться. И хотя роман с Розой имел продолжение, до свадьбы дело так и не дошло. Были короткие, между отсидками, встречи - пылкие, сладостные. Однако превратности воровской судьбы так и не позволили нам, любившим друг друга сильно и нежно, создать семью.
На допросах и между допросами. "Если ты наш - докажи"
Целых три дня меня никуда не вызывали. Иван Александрович видно крутился, как белка в колесе, разматывая вместе с "операми" кражу из церкви.
С Лехой, несмотря на разницу в возрасте, мы стали почти друзьями. Я рассказывал ему кое-что из своих приключений, о законах, о "новых" ворах.
Внешне он был грубоватым, но, как я убедился, уважал справедливость. И этим мне нравился.
Камеру мы с Лехой надежно держали в своих руках. Фраер тоже старался быть "своим человеком", иной раз даже с излишним усердием. Я хотел одного - чтобы в этой душной, прокуренной, изолированной от внешнего мира клетке все решалось по справедливости. Так, как было заведено у нас, старых воров.
Я понимал, что в СИЗО, где собрана всякая "шушера", а на смену одним то и дело приходят новенькие, поддерживать этот порядок трудно. Не то, что в зоне - там монолит, стена, там "вторая жизнь" - и эта жизнь наша. Но все же нам с Лехой кое-что удавалось - выручали его "люберецкие" бицепсы.
Если, к примеру, кому-то из "мелюзги" пришлют передачу, мы - начеку, следим, чтобы шпана повзрослее и понахрапистее, не обижала этого паренька.
Когда же подследственного усиленно начинали "подкармливать" родственнички либо подельники с воли, - заставляли, чтоб он делился с теми, кто сосал лапу, пробавляясь одной лишь тюремной пайкой на 37 копеек. В таких случаях многие перед нами заискивали, стараясь сунуть кусок пожирнее и тем заткнуть рот. Но своим положением ни я, ни Леха не пользовались - брали, как все.
Однажды, было это в конце недели, в камеру водворили здоровенного рыжего бугая лет двадцати восьми. Не успев оклематься, он нагло согнал одного тщедушного паренька на верхний ярус и расположился на его койке. Тот пытался протестовать. Тогда бугай, схватив паренька за грудки, рявкнул, чтоб слышала камера:
- Самородок я, понял? "Вор в законе".
Наша с Лехой власть было поколебалась. Серый, конечно, заерзал, не зная, чью сторону ему принять. Сразу же, как по команде, заершились блатные из тех, кого прижимали мы за передачи. Назревал раскол.
Узнав, кто я, Самородок было опомнился. Но наглость, жажда власти взяли свое, и он решил положить меня на лопатки. Подсел, и будто невзначай завел разговор:
- Наслышан я о тебе, Лихой. В зоне ты - легендарная личность. Как Чапаев. Только ведь все это - наша, так сказать, история. Время твое ушло, понял?