От его слов меня покоробило, но смолчал. Грубостью отвечать не хотелось: слово за слово, и дойдет до мордобоя. Леха полезет в драку. Нет, его подставлять не стану. Лучше что-нибудь сам придумаю. Между прочим, кого-то мне этот Самородок из дерьма напоминает. Вернее, его слова о том, что время мое ушло, о легендах. Да, конечно же, Сизого! Только тот говорил про байки, которые недосуг ему слушать.
Прет "беспредел", прет нахально. Скоро спасу от него не будет. То, что было когда-то плохим - становится хорошим, то, что почиталось воровской несправедливостью - теперь возводится в ранг "закона", да еще выдается за нашу традицию. И вспомнилось мне одно обращение, подписанное кличкой "Карел". И хотя я его не знаю, но писал он правильно, с болью и запальчивостью.
Жаль, что не передал по кругу тогда эту "ксиву", считая ее очередной уткой. А были там и такие слова:
"Мужики, братва! Что получается? К чему Вы идете и до чего доходите? Где закон, честь, гордость нашего общества. Во что превратилась зона? В пионерский лагерь?..
Где Ваша солидарность, Ваша гордость? Стыдно, срамно смотреть, как курвится зона. Все травят друг на друга, а вы улыбаетесь улыбкой придурка, и небось каждый думает - "мое дело сторона".
Где наше Я? Надо кончать с этим. Забыты традиции и законы нашего общества, страх, трусость, равнодушие в наших сердцах. А ведь зона эта была на хорошем счету и воровском положении. Или вывелись все не чуждые закону правила и нашего общества люди. Думается, нет. Так поднимите голову, братва. Осмотритесь, к чему ведет ваше равнодушие. Встряхнитесь, да и начнем борьбу за наши права, за наши старые и добрые традиции. За силу нашего закона.
К солидарности, братва, к усилению нашей общественной организации!
И да вернем честь нашей зоне".
Далее шли лозунги, примерно такие, как перед первомайской демонстрацией. Нет, эмоции - это дело не блатных, вот почему я не стал переписывать "ксиву". Но правда в ней все же была…
- Слышь, сосунки, - Самородок гудел уже на всю камеру. - Предупреждаю: если кто поперек пойдет - глотку перекрою.
Леха, которого я за проведенные вместе дни приучил быть посдержаннее, на этот раз все же не стерпел, сжал кулаки:
- Ты вот что, поосторожней на поворотах. А то ведь такого "вора" и "опустить" можно.
Самородок не ожидал отпора. Он зло посмотрел на Леху, хотел сказать какую-то пакость. Но в этот самый момент Леха скинул с себя рубаху, готовясь принять бой, и Самородок тут же взял на полтона ниже. Вид у моего дружка был и впрямь устрашающий.
- Брось, парень, - тихо выдавил он из себя, чтоб меньше людей услышало. - Кулаками свои права не мне отстаивать. Так же, как не Лихому… Они, права эти, если хочешь знать, кровью завоеваны. - Он повысил голос. - В зоне ты, вижу, был, поймешь. Ну вот, и я оттуда. Только не стал, как вы, ждать "звонка", сам решил "переменку" себе устроить. Бежал, то есть. А солдатик заметил, автомат наставил. Ну, у меня с собой тоже "пушка". Вот я в него и пальнул. Потом перебежками - к лесочку ближнему, а там - узкоколейка. Торфушки, они, как телега, тащатся, а тут вдобавок подъем. Заскочил на ходу в вагон, обложился брикетами. И - пронесло, чудом на волю вырвался. С полгода гулял. И влип-то опять по пьянке, из-за баб…
Леха слушал его насупившись, но с интересом. Остальные тоже молчали. Ждали, видно, чем я отвечу.
- Твои сказки, Самородок, только юнцам и рассказывай. Что-то не слыхал я, чтоб в зоне пистолеты держали. Нынче такой "шмон" устраивают, аж доски в полу трещат, не говоря о матрацах. А если при побеге кровь солдатскую пролил - весь округ поднимут на ноги, в торфяных брикетах не спрячешься.
- Ты что, не веришь, Лихой? Мне, "законнику"? - взбеленился Самородок.
- Имею право не верить. Пока подтверждение не придет - оттуда, из зоны. К слову, у меня один вопрос: когда и где принимали тебя в "закон"?
- А вот это, Лихой, ты зря. Оскорбляешь. Один на один останемся - назову тебе тот "сходняк". При всех нельзя, сам понимаешь.
- Я к тому, Самородок, что зеленый ты, не созрел для настоящего вора. Сидел всего раз - я правильно понял?
Самородок на это ничего не ответил.
- Ну, а наколку показать можешь?
- Собирался, но не успел, - насупился он. - К побегу готовился…
- Скажи уж, - решил я окончательно его добить, - что звание наше за деньги купил. У "беспредела", что "сходняком" нынче заправляет. Так оно честнее будет. Чего под вора-то рядиться.
Самородок, мрачнее тучи, резко встал с койки и направился в дальний угол камеры. Серый остался с нами - он, как всегда, держал нос по ветру.
Наш с Лехой пошатнувшийся было авторитет стал прочнее, чем прежде. А с этим восстановилась и справедливость. Не потребовались даже Лехины кулаки.
…Стычка с Самородком случилась в субботу утром. Днем же, во время прогулки, я встретил Сизого. Он тоже меня узнал и подмигнул, разведя руками. Дескать, такова жизнь наша. Отсюда я заключил, что нахожусь вне подозрений.
"Интересно все же, как его брали", - почему-то подумал я. И в воскресенье утром, когда следователь, как и обещал, пригласил меня на "индийский чай", я первым делом задал ему этот вопрос.
- Такие, как Сизый, легко в руки не даются, Валентин Петрович. Да вы об этом прекрасно знаете. У них и система связи отлажена, чтоб в нужный момент удрать, и транспорт получше милицейского. И конечно, охрана - те самые "солдаты", о которых я вам говорил… Ну, а если о Сизом… Могу сказать только то, что брали его дома, когда, приехав откуда-то, отпустил охранников, а сам вышел из квартиры - достать газеты из почтового ящика. Так что операция обошлась без жертв.
- Понятно. А я, Иван Александрович, тоже имел вчера стычку с одним "беспределом". На обе лопатки его положил.
- Любопытно.
- Расскажу… Иван Александрович, очень волнует меня вопрос: есть ли у Сизого подозрения, что я их выдал?
Иван Александрович забарабанил пальцами по столу.
- Этого я вам не скажу. Ведется следствие, и разглашать содержание допросов я не имею права…
- Я потому спросил, что для меня это, как говорится, вопрос жизни или смерти. Воры-"законники" уже знают, что Лихой "завязал". Об этом я в зоне предупредил. А правило у нас такое: отошел от воровской жизни - никто тебя не тронет. И мстить не будет. Но при одном условии, чтобы ворам не пакостил, не продавал никакой милиции… Иначе зарежут, как собаку.
- Знаю я об этом правиле, Валентин Петрович. Но вот что давно меня смущает: почему такой знаток жизни, как Шукшин, в фильме "Калина красная" показал все совсем иначе. Там, вы помните, Егора Прокудина, главного героя, воры убивают только за то, что он решил жить честно.
- Как же, помню, подсылают к нему Губу… Уважаю я Шукшина, но только здесь все неправда. Убить бывшего вора только за то, что он завязал - такого в воровской жизни не было. Ни один "вор в законе" не посмел бы так поступить. Или его самого за беспредельный поступок зарезали бы сами воры. Такого мы не прощали.
А вообще-то, Иван Александрович, у нас в зоне большие споры велись по отношению к нам "писак". Почему пишут не так, как в жизни бывает, а так, как "писака" захочет. Вот помню вышла книга "Записки Серого волка". Вроде писал наш брат - рецидивист. Конечно, судьба у него не простая, много горя принял, но когда дошел до наших законов, то опять неправда. Обидно даже было, ведь наш. Потом-то ребята выяснили, что "вором в законе" он не был, и послали ему "кодекс воровской чести". Дескать, знай то, о чем пишешь. Вот и Шукшин тоже. А фильм нам очень понравился, некоторые даже слезу пустили.
- Вот видите, Валентин Петрович, опять вы мне дали очень ценную информацию. Обязательно воспользуюсь.
- А теперь, - Иван Александрович открыл тумбочку, доставая стаканы и заварку, - давайте вскипятим чаек, и вы продолжите свой рассказ. Если можно, расскажите о какой-нибудь воровской сходке - вы мне обещали…
Я согласился, понимая, что даже ученым не так уж часто доводится слышать о "сходняке" из уст очевидца.
Исповедь. Кровавая сходка
Чтобы рассказать о первой в моей воровской жизни сходке, придется забежать немного вперед.
Было это в пятьдесят первом, после того как вышел я на свободу из лагеря под Астраханью. Просил, чтобы выдали направление в Электросталь, на свою родину. Думал, пропишусь там у Кости, получу паспорт. Но начальник спец-части грубо меня оборвал: "Заруби себе на носу: в Московскую область, а тем паче в Москву, тебе путь навсегда заказан. Скажи спасибо, что в Калужскую направляют".
Ехать до Калуги надо было через Москву с пересадкой. А мог ли я, оказавшись в Белокаменной, не увидеть друзей-карманников и главное - милую красавицу мою Розу. Они вместе с Аней должны уже гулять на свободе.
Хитрый, вор из Малаховки, под его фамилией я когда-то "сухарился", подсказал, что Розу скорее всего можно отыскать на квартире у Ани в Люберцах.
Та первая после нашей разлуки встреча, когда я впервые почувствовал себя мужчиной, а Роза сказала, что она счастлива, тоже навсегда запомнилась. И еще по-женски трогательная ее забота о том, чтобы я отдохнул подольше, пришел в себя, да поскорее забыл о "хозяйской" (лагерной) похлебке.
Но моей зазнобе до совершеннолетия было еще полтора года, и ее мать, хотя и закрывала глаза на наши отношения, по-прежнему не давала согласия на свадьбу. Если б она могла знать, что очень скоро ее дочь уже не на полтора года - на целых десять лет лишится земных радостей и человека, которого полюбила, то, наверное, не была бы к ней так строга.
От Розы, кстати, узнал я о том, что еще в пересыльной тюрьме они с Аней встретили мою сестру Машу, которую, тоже за карманную кражу, осудили на шесть лет.
Вот они, превратности воровской жизни. Что будет завтра - никому не дано предсказать, поэтому - лови момент. Гуляй, люби, наслаждайся, бери у судьбы все, что в твоих силах. Но бери честно, не обделяй таких же, как ты, воров. И не дай тебе Бог, если из "заработанных" денег захочешь взять больше, чем твой подельник, утаишь хотя бы малую часть.
Подтверждение тому - трагическая судьба ленинградского "вора в законе" по кличке Хмурый. Было ему тогда лет двадцать пять. На "гастроль" в Москву приехал с молодым подельником Колей Длинным, которому едва шестнадцать исполнилось. Обосновались в Малаховке, где я с ними и познакомился.
"Работали" питерцы на местном рынке. Летом поселок был наводнен дачниками, и по утрам, едва успев протереть ото сна глаза, со всех сторон они стекались на рынок купить что-нибудь посвежее да повкуснее. Многие из "дачных мужей" отправлялись туда в пижамах, а то и в халатах. А кошелек - в кармане. Есть где разгуляться карманному вору. Этим и пользовались питерцы, с большим искусством "выкупая" у сытых, вальяжных дачников туго набитые кошельки.
Вначале все у них шло как надо. Но вот однажды встречаю Колю и узнаю, что с Хмурым он решил порвать. "Шпарит" деньги, подонок, не первый раз замечаю". И хотя я знал, что на блатном жаргоне означало слово "шпарить", на всякий случай все же решил переспросить. "Неужто у Хмурого - "законника" - хватает совести облапошивать таких "пацанов", как ты, - присваивать то, что вместе заработали?" - "А ты, Валентин, мне не веришь? Да за такую напраслину меня на первом суку повесят, гадом буду".
…Хмурого, прежде чем собрать сходку, проверяли не раз. Слишком серьезным было обвинение, и потому ошибка здесь исключалась. По воровским законам любому вору, уличенному в этом гнусном деле, выносили смертный приговор.
О том, что в один из июньских дней состоится воровская сходка, сообщил мне Шанхай. Назвал и место, где соберутся воры, - неподалеку от станции Железнодорожная, в лесу. К одиннадцати часам утра мы с Хитрым должны быть там.
На станции нас встретил Шанхай и показал направление, куда идти.
В небольшом лесу близ "знаменитой" своими воровскими традициями бывшей Обираловки собралось на сходку человек тридцать самых известных в Москве воров. О том, что будут судить Хмурого, всех оповестили заранее. Воры, которым поручили "проверку", вот-вот должны были доставить сюда его самого.
На этот раз, как и всегда в таких случаях, операция по "проверке" была тщательно продумана. Хмурого, ни о чем не подозревавшего, взяли "поработать" в "бригаду". Ту, что обычно "трудилась" здесь же, в поселке Железнодорожном. "Провели" по магазинам и в каком-то продмаге, где было много народу, передали кошелек с деньгами. Якобы украденный, хотя на самом деле его приготовили заранее и записали номера серий каждой купюры.
Приняв этот кошелек, Хмурый вышел из магазина. В условленном месте "подельники" встретились и, как водится, спросили у него, велик ли "выкуп". Он ответил, назвав сумму значительно меньшую, чем была в кошельке. "Ну что же, - сказал один из воров. - Деньги неплохие. Давайте возьмем водочки, что-нибудь закусить и отдохнем малость вон в том лесочке".
Пока они не пришли в лес, Хмурый был в полном неведении. И только, когда увидел собравшихся воров, начал догадываться. Тут уже время тянуть не стали, и ему без обиняков предъявили это страшное обвинение: "А ты ведь и вправду "шпаришь", Хмурый!" Зная, что обыскивать по подозрению у воров не принято, он стал все отрицать.
- Не кипятись, - сказали ему те, кто проверял. - Вот кошелек, который ты нам дал. А теперь выкладывай из карманов всю свою наличность…
Хмурый вдруг побледнел, руки затряслись.
- Не губите, братва…
И стал, ползая на коленях, просить, чтобы ему сохранили жизнь.
Воровские "законы" Хмурый хорошо знал. Даже если бы мы этого хотели, простить столь тяжкий грех не имели права. С нас бы потом тоже спросили, и по всей строгости.
Решили единогласно: смерть. Для "пацанов", а их здесь было несколько, наблюдать всю эту картину было особенно тяжело. Но их пригласили, чтобы с первых шагов своей воровской жизни неповадно было нарушать неписаные "законы".
Пятнадцатилетний вор по кличке "Дядя Федя" достал сигареты и дал приговоренному к смерти закурить.
- Налейте водки, братва, - попросил Хмурый дрожащим голосом.
- Пей, сколько пожелаешь, - ответил ему кто-то из "законников". - В этой последней просьбе не откажем.
Хмурый выпил один за другим три стакана водки, и даже не захмелел.
Стали решать, какой будет казнь. Пришли к соглашению: лучше не резать, чтоб было потом меньше шухера. Пусть сам застрелится.
Приносить на сходняк оружие, не только "фигуры", но и ножи, не полагалось. Видя, что из-за этого произошла заминка, Хмурый, все еще надеясь на чудо, стал вновь молить о прощении.
- Братва, пощадите, - кричал он истошно, сделавшись как сумасшедший. - "Мужиком" буду жить, отмою свой грех…
Ответом было гробовое молчание.
Через полчаса вернулся Дядя Федя, которого посылали в поселок за "фигурой". Шанхай взял у него пистолет - помню, точно такой же "парабеллум", что был у Куцего, - ловко вынул обойму и стал один за другим высыпать на ладонь "маслята". Последний, седьмой, патрон он оставил в обойме и снова загнал ее в рукоятку.
Хмурый попросил еще стакан водки, выпил залпом. Все молча на него смотрели. На глазах у многих я увидел слезы. И мне вдруг стало его жалко. Но судьба Хмурого была уже предрешена.
- Братуха, Шанхай - почти шепотом попросил он в последний раз, - а может все-таки простите.
- Нет, дорогой, - ответил тот, подходя к нему с пистолетом в руке. - Не имеем права. Если такое я совершу - тоже никто не пощадит.
Он вынул платок, обтер им пистолет, чтобы не оставить отпечатков пальцев.
- Держи, Хмурый. Умри, как мужчина.
Хмурый взял у Шанхая "парабеллум", сел на траву, в последний раз взглянул на голубое небо и, быстро приставив дуло к виску, нажал спусковой крючок. Раздался выстрел. Испуганные вороны стаей взлетели с сосен и, натужно каркая, стали кружить над поляной.
Воры расходились молча, не глядя в глаза друг другу. Мы шли вдвоем - Коля Длинный и я. Следом - Шанхай с Хитрым. Коля плакал.
- Вы далеко сегодня? - нагнал нас Шанхай.
- Поедем пить, - вытирая глаза, ответил Длинный. - Не могу я, Витя… Понимаешь, у него дома остались жена и ребенок маленький. Очень бедно живут… И не узнают даже, где его могилка.
На душе было муторно. Мы доехали до Заставы Ильича, зашли в кафе и сидели там часа три… Столько я в жизни еще не пил. Но и водка не помогала.
Потом взяли такси и поехали в Малаховку на "блат-хату". По дороге Длинный попросил остановить машину. "Сбегаю за сигаретами", - сказал он таксисту. Сам же зашел на почту и отбил телеграмму жене Хмурого. Обратный адрес решил почему-то написать наш, малаховский. По заведенному ворами правилу сообщать кому-либо адрес "блатхаты" было нельзя. Длинный хорошо знал, что рискует. Но жена Хмурого должна была известить нас о своем выезде, а другого надежного адреса не было.
Теперь нас спокойно могли накрыть. Наш воровской "закон" обязывал взять "попечительство" над семьей жертвы, павшей от наших рук, помочь ей не только в эту тягостную минуту, но и после не забывать.
Какое нелепое, лишенное всякой логики сочетание жестокости и милосердия. И кто только это придумал… А еще говорят, что неписаные "законы" сродни благородству дворян, берут начало чуть ли не от их "белой кости" и что в нас - "голубая кровь". Чушь все это.
…Никто из непосвященных так и не узнал о том, как Хмурый ушел из жизни. В том числе и его жена Лена, которой мы сказали, что он застрелился.
Лена пошла в милицию. Мы этому не препятствовали. Ее долго допрашивали, интересовались, кто прислал телеграмму. Она ответила, что не знает.
Лена, горячо любившая мужа, была убита горем. И ей очень хотелось похоронить его в Ленинграде. Мы помогли, заказали цинковый гроб и все оплатили. Но человека было уже не вернуть.
На душе у меня долго еще оставалась горечь.
Отход с размышлениями из сегодняшнего дня. "Воры в законе" и "политические"
Вор, нарушивший те из неписаных "законов", которые обязывали соблюдать "идею" равенства, быть справедливым по отношению друг к другу, не носить оружия, не утаивать хотя бы малую часть "выкупа", совершал, как считала "братва", беспредельный поступок.
Точный смысл, что вкладывали мы в это слово, передать трудно, но приблизительно его можно истолковать как поступок, не знающий меры, наглый, бессовестный. Потом, когда среди "законников" начался раскол, часть "отошедших" - воров бандитского толка - назвали себя "беспределом". Это было уже где-то в середине пятидесятых годов, и я, прошедший к тому времени через огни и воды, стал не просто свидетелем, но и участником ожесточенных баталий, которые "старые" воры вели с "беспределом".
Иван Александрович во время наших бесед "за индийским чаем" смотрел на все как бы сверху, обобщая известные ему факты как ученый. Я же, взявшись ему помочь, должен прежде всего излагать события, очевидцем которых мне довелось быть, не отступая от истины. Пусть сам решает, что пригодится.
Перебирая в памяти давно ушедшее, я вспомнил и о своей дружбе с "политическими" - заключенными, которые были осуждены по 58-й статье прежнего Уголовного Кодекса как "враги народа". Преданность "делу социализма", а вернее, тому, что Сталин и его подручные считали социализмом, вдалбливалась одурманенному народу необычайно искусно. Даже мы, воры, как порождение этого общества, были, хотя бы немного, но патриотами. И не случайно промеж собой "политических" называли "фашистами".