В лагерь под Астраханью пригнали меня по этапу из пересыльной тюрьмы на Красной Пресне, когда в первый раз судьба разлучила нас с Розой. Это и был первый в моей жизни лагерь.
Бараки стояли неподалеку от берега одного из рукавов Волжского устья. Этим и объяснялось, что труд заключенных использовали в основном для ловли и обработки рыбы. А может быть, так задумано было при строительстве лагеря.
Весной на сейнерах заключенные вместе с конвоем уходили в Каспийское море и не возвращались уже до конца путины; часть улова перерабатывалась прямо в море на плавучем рыбозаводе, остальную доставляли на рефрижераторах сюда, в поселок, и женщины-заключенные засаливали ее в больших чанах или в бочках. Рыба была главным образом ценных пород: севрюга, осетрина. Обрабатывали здесь и паюсную икру. Работа тяжелая, многие надрывались, болели. А для государства труд был выгодный, дармовой - заключенным тогда ничего не платили.
Зимой "моряки" занимались ремонтом судов, чинили невода, заготавливали лед, покрывая его толстым слоем камыша.
Для "заблатненных" и "воров в законе", как и в других лагерях, был отведен отдельный барак, отгороженный от остальной территории забором. Я тоже попал в этот барак.
На ночь нас запирали, и заключенные были предоставлены самим себе. Первым, да и, пожалуй, единственным занятием была здесь игра в карты. Нас, молодых, настойчиво этому обучали. И еще - прививали воровские "идеи". Но когда начинался "сходняк", из барака выгоняли всех, кто не был еще "в законе". Даже проходившие "кандидатский стаж", и я в их числе, не имели права присутствовать на "сходняке". Не только из-за того, чтобы соблюсти конспирацию. "Кандидат", находившийся в зоне, не должен был чем-то себя скомпрометировать.
Во время картежных игр нередко возникали ссоры. Ставили по-крупному, проигравший рисковал многим, напряжение у игроков было на пределе, и они теряли над собой контроль. А по воровским "законам" даже словесное оскорбление не могло оставаться безнаказанным.
Однажды во время игры вор по кличке "Косой" сказал что-то оскорбительное своему партнеру Васе Косолапому, который, "убив карту", взял солидный куш. Обоим им было за тридцать, оба - в "законе". Косолапый предупредил Косого: "Брось хулиганить". Но тот, подогретый водкой, ударил его ногой в грудь.
Воры решили, не откладывая, провести сходку. Меня вместе с "кандидатами" ("пацанами") отправили на улицу: "Если появится надзиратель - постучите". Мы знали: сейчас будут "резать" Косого.
Кончал его, по решению сходки, сам Косолапый. Когда мы вошли, Косой лежал на полу в луже крови.
Косолапому воры собрали деньги, дали курева. Он попрощался с нами и пошел на вахту - признаваться.
За убийство Васе дали десять лет лишения свободы - смертной казни в то время не было. Наш барак после этого разогнали. Молодых, кому не исполнилось еще восемнадцати, поселили к "политическим". Я тоже попал туда.
У "политических" в бараке было чисто. Сами они держались с достоинством, относились друг к другу уважительно. Казалось, что здесь совсем другой мир. Они много читали, играли в шахматы, шашки. На какое-то время я тоже увлекся шахматами. Играть научил меня "политический", которого звали Дмитрий. Фамилия его была, если не ошибаюсь, Крицкий. Он работал электросварщиком и взял меня к себе учеником.
Крицкому было лет сорок, посадили его еще в конце войны на восемь лет. Когда он рассказал, за что - я вначале просто не поверил. В воинской части Дмитрий - опытный сварщик - работал на ремонте боевой техники. Однажды, разговорившись с сослуживцем, с похвалой отозвался о немецких сварочных агрегатах: у них, мол, они получше наших. Разговор услышал кто-то из "трех людей" (а может, и сослуживец донес). Так и загремел Крицкий по 58-й статье.
Другие рассказывали, что погорели на анекдотах, чему мы тоже никак не могли поверить. Это сейчас многое стало ясно. А тогда не верилось, что за анекдот человека могут объявить "врагом народа".
С "политическими" "воры в законе" жили мирно. И не потому, что сочувствовали "врагам". Воры их боялись. Знали по опыту, что обижать их нельзя. А причина заключалась в том, что "политических" было много и держались они сплоченно, стояли друг за друга горой. Если поднимутся - разнесут в пух и прах любую нашу группировку.
Бывало, приходил в "заблатненный" барак кто-то из "политических" с жалобой, что обидели их товарища. В таких случаях обидчику было не сдобровать, пусть даже он "вор в законе". "Блатные" спрашивали с него по всей строгости. Потому что случалось, когда после нанесенного оскорбления "политические" давали ворам настоящий бой, выгоняли их за пределы зоны и больше в нее не пускали. Зона переставала быть "воровской" и даже "мужицкой".
И если потом "законник", которого изгнали из зоны, появлялся в другом лагере, воры учиняли ему допрос: как дошел ты до такой жизни, что "фашисты" выгнали? Тут же, как было заведено, собирали "сходняк" и определяли меру наказания. Одних резали, другим "давали по ушам" (лишали воровского звания), после чего вор мог жить только "мужиком". Вот почему с такой осторожностью относились мы к "политическим". Сейчас некоторые спецы, тоже якобы из "политических", пишут о том, будто администрация лагерей специально руками блатных терроризировала осужденных по 58-й статье. Не знаю, может, где и было, но я посидел в разных зонах и нигде такого не видел.
Эпилог. День рождения Лихого
И снова я возвращаюсь в пятьдесят первый год. Самый, пожалуй, памятный в моей юности. В год, когда вышел из астраханского лагеря, первого в моей жизни, и, несмотря на запрет, оказался в Москве. Когда вместе с давними верными друзьями отметил свое совершеннолетие. Когда после вынужденной разлуки встретился с Розой Татаркой - первой своей любовью, чтобы вскоре вновь с ней расстаться, уже надолго. И, наконец, когда из "пацана", "кандидата" был официально произведен в "вора в законе", получив вместо пацанской клички "Малышка" вполне взрослую, выбранную мною самим.
Это были волнующие для меня минуты, ведь решалась моя дальнейшая судьба, которую я определил сам. В восемнадцать лет быть "крещеным" вором - случай редкий, а потому ожидал я возможных неприятностей, особенно со стороны старых, прошедших лагеря 30-х и 40-х годов, "паханов". Но все обошлось хорошо. Выступавшие воры сказали обо мне много хороших слов. У блатных ценились преданность, ловкость и простота. Все это, по словам "правивших речь", у меня отмечалось. Я даже и не подозревал, как меня изучали все эти годы.
После того, как рекомендовавшие дали за меня поручительство, мне предоставили слово, и я произнес с нескрываемой дрожью в голосе воровскую клятву: "Я как "пацан", вступая на воровской путь, клянусь"… Заканчивалась клятва перечислением кар, которые должны меня постигнуть в случае, если ее нарушу. Были там и такие слова: "век свободы не видать", "лягавым буду". Так я стал Лихим - кличку тоже утвердила воровская сходка. И частью этого воровского ритуала была гульба, устроенная "братвой" в Малаховке. Чтобы скрыть истинный повод торжества, его приурочили к моему восемнадцатилетию.
Гуляли с размахом. На "блатхате" у Ани собрались человек двадцать. В основном жулики, цвет воровской Москвы. Были здесь и Шанхай с Блюмкой, и Хитрый Попик со своей мамой, и балагур Володя Огород с улицы Осипенко, и Минька из Раменского. Был давний мой приятель Сеня, который находился в бегах - где-то в Кемеровской области оставил пятилетний "хвост" и сейчас жил по липовым документам. Приехала тетя Соня, которую я считал своей второй матерью. И даже Костя, закадычный друг детства, давно "завязавший", откликнулся на телеграмму. Поздравить меня он приехал вместе с мамой.
Хозяйками гулянья были Роза и Аня. Девушки постарались, чтобы оно запомнилось. На праздничном столе - все, чего душа пожелает, даже свежие помидоры и огурчики, хотя на дворе май.
Все было отлично. Меня любили, окружали вниманием, обо мне трогательно заботилась самая красивая на свете девушка. Но мне вдруг стало немного грустно. Все здесь, конечно, свои люди, и многих из них я люблю и уважаю. Но нет никого из моих родных - ни родителей, которых сгноила война, ни сестры, ни братьев. А у меня самого пожалуй, единственного из тех, кто здесь собрался, - нет даже своего угла, ночую все время у чужих людей, хорошо еще, что не отказывают… Может, зря не послушался тогда Костю, не остался у них. Вижу по его грустным глазам, что он не только не завидует, а, скорее всего, меня жалеет.
Когда почти все приготовления были закончены и женщины стали накрывать на стол, Роза поехала за своей матерью. Через час к дому подрулило такси "Победа". В машине, кроме моей подруги, ее мамы и сестры Марии, оказался еще парнишка лет пятнадцати, которого я прежде не видел. Симпатичный, со вкусом одетый. Костюмчик кофейного цвета сидел на нем очень ладно - по всей видимости, был сшит на заказ.
- Не вздумай ревновать, - шепнула мне Роза. - Он еще мальчик. Но "трудяга" сильный, месяца три как со мной и с Аней "работает". Зовут его Гена. Поговори с Попиком - тот его хорошо знает.
Мы познакомились, и Гена - стеснительный, скромный парень - мне как-то сразу понравился. Он рассказал, что живет возле ЦДКА. Отец работает в милиции. ("Не пугайся, он служит в ГАИ и про меня все знает".)
Заходим в дом. Здесь нас заждались. Кое-кто был уже навеселе, Сеня с Минькой перекидывались в картишки.
- А вот и виновник торжества с невестой пожаловал! - Шанхай широким жестом руки пригласил нас к столу. - Может, заодно и свадьбу сыграем?
Но Розина мама по-прежнему была непреклонна:
- Ну что ты, Витя, маленькая она еще. Вот через годик - так уж и быть, дам согласие на брак.
Обидно было, но что поделаешь: ослушаться маму Роза не могла - татарские обычаи в их семье соблюдались строго. Целый год ожидания. Дождемся ли? Наша блатная жизнь так переменчива: неизвестно, что будет завтра.
На этот раз первый тост Шанхай предложил за меня, объявив, что с этого самого часа я уже не Малыш, а Валька Лихой. Меня обнимали и целовали, вручали подарки. Их было много. Сам Шанхай подарил мне красивый фужер из хрусталя, наполнив его вином.
- Пусть твоя жизнь будет такой же полной, а ваша с Розой любовь - столь же крепкой и сладостной, как это вино, - сказал он в своем духе: красиво и витиевато. И тут же, с улыбкой взглянув на свою жену, добавил:
- Как у нас с Блюмкой.
Все засмеялись, его тост прошел на ура.
Вторым заходом пили за тех, кто "там". Потом Шанхай попросил принести чистый бокал, налил в него водки и поставил рядом со своим.
- Помянем теперь человека, которого нет, но который всегда будет с нами. Федю Артиста. Душевный он был "босяк", хотя смерть у него дурацкая.
И снова все молча выпили. Многие из нас знали, что Шанхай по-прежнему навещал мать Артиста, помогал ей, чем мог, давал деньги. Такие, как он, свято блюли воровские обычаи.
Шесть с лишним лет прошло с того дня, когда он покончил с собой. Не хотелось бы сравнивать вещи, разные по сути, но раз уж такое сравнение еще тогда пришло мне на ум, приведу его и здесь. Вдумайтесь: со дня окончания войны с фашистами прошло примерно столько же времени, но если об инвалидах, участниках войны, не говоря уже об их семьях, общество постепенно стало забывать (льготы ввели намного позднее), то об Артисте, как и обо всех, кто ушел от нас преждевременно, "братва" всегда помнила. И помогать их родственникам считала своим долгом.
Вечером, отправив Розину маму домой, мы пошли в Люберецкий парк, на танцверанду. Роза учила меня танцевать танго. Время от времени я уступал девушку своему новому другу. Гена оказался партнером куда более искусным.
Вышли на круг и Шанхай с Блюмкой. Но на площадке, как обычно, собралось много молодых воров, а Витю знали чуть ли не все. И как ни серчала его любимая женушка, потанцевать им шпанята не дали - каждому хотелось хотя бы словечком перекинуться со знаменитым вором, а то и получить от него совет.
Танцуя в Розой, я обратил внимание на мужчину лет тридцати двух, сидевшего на скамейке. Он ненавязчиво, но постоянно за нами наблюдал. Его лицо показалось мне знакомым "Что за фрукт нас пасет?" - тихонько спрашиваю у Шанхая. - "Опер" из Люберец. Да ты его должен знать". - "Корчагин, что ли?" - "Он самый. Тот, что когда-то накрыл вас с Розой на "хате".
Когда, вдоволь натанцевавшись, мы присели на лавочку отдышаться, "опер" сразу же подошел к нам.
- Здорово, Малышка, - приветствовал он меня, усаживаясь рядом с нами.
- Чего тебе надо? - резко оборвала его моя подруга.
- А ты помолчи, Роза. У нас мужской разговор будет.
- Откуда ты меня знаешь? - взорвалась девушка.
- Я вас всех знаю, - отпарировал "опер".
И только тогда до нее дошло, что это "контора".
- Давненько из зоны "откинулся"? - спросил он меня.
- Да нет, недавно, - ответил я, нарочито растягивая слова.
- А теперь что - с Татаркой "трудишься"?
- Да нет, я сам по себе.
- Смотрите, чтоб на девяносто третьем автобусе я вас не видел. И вообще, вздумаете "кататься" по Люберцам - пеняйте потом на себя. Всех выловлю.
- Между прочим, могли бы и сегодня пощекотать вам нервы, - продолжал он. - Вы почему-то забыли пригласить нас на день рождения. А зря, с милицией надо жить дружно.
Откуда они могли знать, что мы сегодня гуляем, - подумал я. Впрочем, что удивительного, люди ведь тоже работают, каждый из нас делает свое дело. Но двусмысленные намеки Корчагина пришлись мне не по душе.
- А этот птенец тоже с вами? - спросил "опер", указывая на Гену.
Но тут к нам на подмогу подошел Шанхай.
- Слышь, Корчагин, не порть людям сегодня настроение. Ведь ты и сам знаешь, что в вашем районе мы не "трудимся".
- Пошли, братва, - обратился он к нам.
Мы поднялись со скамейки.
- Ну, что ж, бывайте, - произнес Корчагин снисходительным тоном, как будто, отпуская нас, делал одолжение. - Надеюсь, скоро увидимся.
Мы вышли из парка. Настроение, конечно, было испорчено. День, который я мог считать самым счастливым в своей непутевой воровской жизни, начавшись так радостно, вдруг потускнел. Ну и везет мне - не успел "откинуться", и опять на хвосте уголовный розыск.
Видя, что все приуныли, Шанхай решил поднять настроение:
- Вы что, Корчагина испугались? И зря, без "дела" он ничего не сможет. А мы с вами - тертые калачи, один Лихой чего стоит.
Шанхай улыбнулся, похлопал меня по плечу. На душе стало немного полегче. Хитрый Попик тоже решил нас приободрить.
- Молитесь Богу, братья и сестры, и ни одна корчага вас не достанет, - пошутил он. - Но люди вы все неверующие, а потому, родненькие мои, призываю хотя бы отмыть грехи в купели. Прости меня, Господи, что кощунствую. - Он истово перекрестился. - Махнем-ка завтра в Электропоселок на озеро. Воздух там сосновый, целительный. Ну как, идет?
- А что, неплохая идея, - откликнулась Роза. - Валентин, Гена, - вы согласны?
Предложение Хитрого приняли, хотя и без особого энтузиазма.
Ночевать отправились к Ане. Мы с Розой устроились в садике на стареньком топчане. Ночь была теплая, пахла буйно цветущая сирень. А у меня на душе, несмотря на близость любимой девушки, кошки скребли. Будто чувствовал, что недолго нам с Розой осталось гулять на свободе.
…А может быть, хватит вспоминать о печальном? Так много его осело в моей памяти, что в три-четыре присеста не расскажешь. То, что припомнил я, беседуя с Иваном Александровичем, - лишь малая доля.
Но о чем же еще рассказывать, - светлые, радостные минуты в моей непутевой воровской жизни выдавались так редко, что можно пересчитать их по пальцам. Вокруг нас была другая, нормальная жизнь. Люди учились, работали, воспитывали детей… Но все это проходило мимо меня и таких, как я, связавших свою судьбу с преступным миром. Теперь уже поздно, годы ушли… Но и за то надо быть благодарным судьбе, что нашел в себе силы отречься от позорного прошлого и остаток дней своих проживу в покое.
* * *
Сизый и почти полсотни "живописцев" из его преступной группы - "фраера", "мужики", "солдаты" и прочие - скоро предстанут перед судом. Счет награбленному вели они не на десятки - на сотни тысяч, в том числе и на валюту. Иконы, церковная утварь, картины известных мастеров из музеев… Кстати, до разъяснения Ивана Александровича не знал я о том, что иконы и другое церковное имущество являются у нас достоянием государства, как было объявлено декретом еще в двадцатом году. А потому и судить воров будут по статье 89 УК РСФСР - за хищение государственного имущества.
Но вот что касается самого Сизого, по сей день у прокурора и судей есть сомнения - удастся ли вообще привлечь его к уголовной ответственности по этому делу за всю его организаторскую преступную работу. Ведь до сих пор, как уже говорил мне Иван Александрович, нет статьи закона, по которой можно было бы осудить мафиози-лидера, стоящего над группой. Хотя именно он является и организатором, и разработчиком преступных идей, и вся "команда" находится фактически на его содержании. Собственно, статья-то есть. Но ее можно применить только к тем, кто непосредственно участвовал в подготовке преступления. Сизый же - птица другого полета, это новое поколение деляг. Разве мы могли допустить такое безобразие и беспредел, чтобы кто-то где-то верховодил, выдвигал идеи, а ему за это отстегивали пиастры. Нет, у нас все было честно: работал, рисковал, - получи, нет - соси лапу. Конечно, как говорил Иван Александрович, Сизому можно поднатянуть и организацию хищений, но это несправедливо, ведь работа по управлению преступным сообществом и его сплочению куда опаснее.
Если удасться наказать Сизого, это, скорее всего, за махинации в кооперативе "Фото на память", в котором он был председателем.
Что же касается меня, Лихого, бывшего "вора в законе", то на этот раз мне повезло, причем совершенно неожиданно. Постарался все тот же Иван Александрович, который поставил перед прокурором вопрос о прекращении в отношении меня уголовного дела в связи с отсутствием злого умысла. В своем представлении он написал, что при этом необходимо учесть, что подследственный находился в крайне трудных условиях и, главное, не имел никакого представления не только о ценности, но и о характере предметов, которые ему предложили перевезти за вознаграждение. Представляю, каких усилий стоило Ивану Александровичу убедить прокурора, чтобы тот дал добро на мое освобождение из-под ареста.
Ведь как там не крути - я рецидивист - личность уже сама по себе опасная. (Мы тоже читали учебники криминологии, знаем, что о нас пишут. Ох, много надумано, человека там не видно, одни цифры, на которых и пытаются строить умозаключения, далекие от жизни. А все потому, что сидят эти ученые безвылазно в своих кабинетах.) Конечно, к нашему брату снисхождения не жди, и суд традиционно запишет в приговоре: "После освобождения из мест лишения свободы на путь исправления не встал…" А что он знает об исправлении, если первый раз меня видит. Вон в Америке, читал я где-то, - там при обсуждении тюремных вопросов присутствуют даже представители осужденных. А в одном из штатов судьи сами пошли на то, чтобы вместе с заключенными посидеть по два дня в камерах. Это уже что-то да значит.