- Другого выхода не было. Он уже понял, что под колпаком. А что такое рецидивист, не вам объяснять. Могли упустить… Что ж, спасибо за помощь, Валентин Петрович. Будем действовать. Завтра, я думаю, продолжим прошлую нашу беседу. Постарайтесь припомнить побольше подробностей своего житья-бытья, это всегда интересно и важно. А сейчас - за вещичками и в СИЗО.
Он нажал кнопку под крышкой стола. Вошел конвоир.
- Проводите арестованного.
…Обитая железом дверь гулко захлопнулась, загремели засовы. Посмотрим, какое оно, новое мое жилье. Э-э, да вовсе не новое. Именно в этой восьмой камере сидел я лет пятнадцать назад. Те же койки в два яруса, оконная щель под самым потолком, параша справа от двери. Тогда еще, помню, попал вместе со мной Жирный - майкопский "вор в законе". У меня в городе был подельник - на воле остался. Мой ровесник по кличке "Ромик". Так чего он только не присылал - и колбасу, и рыбку соленую, и прочие деликатесы. Самогончиком тоже баловались - надзиратель приносил за мзду. Жирный - он был постарше меня и помускулистее - попытался было верховодить. Но с "ворами в законе" он не мог не считаться. "Братва" ему бы потом не простила. А вот "шпану" - давил, да и "пацанов" своих тоже. С барского стола, говорит, шпане не дам ни крошки, лучше выброшу. И вот мы вчетвером пируем, а те сидят по углам и сосут лапу. Поглядел я на это дело и говорю: "Не пойдет так, Жирный. Здесь тебе не Майкоп". Он - на дыбы. Но нас - трое. И продукты - мои, имею право ими распоряжаться. Нарезал колбасы, сыр (нож-заточку мы надежно прятали) и раздал "шпане". Жалко их было - если кому-то и присылали посылки, разве же сравнить с нашими: сухари, леденцы, компот сушеный!.. После этого случая Жирный с нами дня три не разговаривал, дулся.
В каких только тюрьмах и изоляторах не пришлось мне томительно и с надеждой ожидать окончания следствия - до и после. Но этот СИЗО и эта камера под номером восемь запомнились. Может быть, потому, что впервые пришлось пойти на конфликт с "вором в законе", открыто не признававшим право на существование тех, кто не был "братвой". На "пацанов" смотрел он высокомерно, пытаясь заставить их себе прислуживать и считая зазорным "гулять" с ними за одним столом. И еще пытался он паренька одного совратить. Но и тут мы трое дали отпор, а камера поддержала.
Мне, прошедшему воровскую грамоту у Вальки Короля, выходки Жирного были не по нутру. Хотя я и знал, что в то время существовали уже и другие "школы", где так было принято. Не от них ли берут начало те нравы, что усиленно стали насаждаться с появлением "польских воров" и "махновцев"? А потом восприняты были новыми. В их основе лежали жестокость и несправедливость, презрение к низшим по "рангу". Этого я никогда не понимал и не принимал…
Та же камера. Любопытное совпадение. Тогда, я помню, следствие закончилось быстро, суд тоже. И отправили меня, кажется, - года на два.
Посмотрим, кого же на этот раз послал Бог в сокамерники. Контингент, это сразу заметно, в основном зеленый - из той же породы, что и акселерат Леха. Ну, да с этим понятно - в зоне их тоже теперь навалом. Видать, среди них буду уже не отцом, а дедом. Камера полна - из тридцати две-три свободные койки. Э-э, да вот он и сам, легок на помине.
- Привет, Леха! - я подошел к койке на престижном месте у окна и протянул ему руку.
Он обрадованно ее пожал, дав почувствовать крепость широченной своей ладони, и потрубил, покрывая гул камеры:
- Братва, замолкни. Представляю: это Лихой. Кто из блатных о нем слышал? Что он скажет - закон. Шутить не дам. Все слыхали? - и он по привычке поиграл "люберецкими" бицепсами.
Леха усадил меня на своей койке и подошел к лежавшему рядом увальню - тоже молодому, лет двадцати.
- Ты, сявка, отсюда мотай. Вон в тот угол. А твой плацкарт - для Лихого.
Тот покорно стал сворачивать засаленное одеяльце.
Что ж, начало совсем неплохое. Погоду Леха, считай, сделал. С ним напару мы за себя постоим. А если надо, не только за себя.
Опять начались ставшие для меня привычными тюремные будни, самым светлым пятном которых была прогулка. Во время нее голова, устав от камерного шума и суеты, свежела. Можно было поразмышлять о чем-то приятном.
Я с нетерпением ждал, когда отворится дверь камеры и можно будет вдохнуть глоток свежего воздуха. Этот час сегодня мне был просто необходим, для того чтобы снова вернуться мыслями в далекое прошлое.
Исповедь. Портфель дипломата
В недолгие промежутки между отсидками, вопреки всем запретам, я приезжал в Москву. А там, по старой памяти, словно магнитом, тянуло на Курский вокзал. Очень уж много было с ним связано в моей беспокойной жизни.
Здесь теперь почти все выглядит по-другому. На месте старого вокзала - огромное современное здание с эскалаторами и тоннелями (хотя внутри та же давка и теснота - ворам на радость).
Но приезжал я на Курский вокзал не за тем, чтоб здесь "поработать", как в былые годы. Выходишь из вестибюля кольцевого метро, что рядом с вокзальным зданием. Несколько шагов направо, за угол. Вот и отдел транспортной милиции, бывший линейный - там же, где был в памятном сорок пятом. Почти ничего не изменилось в этом уголке площади. Вот и знакомое мне окно, как и тогда, зарешеченное. И невольно улыбнешься, припомнив в подробностях тот курьезный случай.
Я уже рассказывал, что после похорон Артиста мы с Костей уехали в Электросталь. Жили там почти месяц. Самоубийство этого человека, к которому успели привязаться, и особенно предсмертная его записка сильно нас потрясли. Несколько ночей я почти не спал. И с Костей творилось что-то неладное - стал нервозным, срывался по пустякам.
Но были мы тогда еще в том возрасте, когда потрясения, душевные травмы ранят сильно, но отпускают куда быстрее, чем взрослого.
В феврале, вернувшись в Москву, мы обосновались у преданной и не чаявшей в нас души тети Сони. К трусливому инвалиду, на другую "блатхату", очень уж не хотелось идти. Договорились с другом, что будем "работать" на Курском вокзале. Но в тот день, когда случилась эта история, Валентин, наш наставник, послал его "держать трассу" на "марке". При этом добавил, что "майданнику" (вокзальному вору) без подельника обойтись проще, чем карманнику.
Кража была, в общем-то, рядовая. Ночью в зале для пассажиров я заприметил сидевшего на скамье солидного, элегантно одетого мужчину в шикарной велюровой шляпе и при галстуке. Впрочем, мое внимание привлек не столько он, сколько новенький, туго набитый его портфель. Мужчина, как и все, дремал, место возле него оказалось свободным. Я подсел, несколько минут послушал его тихий храп, потом спокойно взял в руку стоявший рядом с ним на скамейке портфель, будто он мой. Пассажиры почти все спали. Да если б кто и проснулся, пока я пробирался к выходу, портфель в руках "мальчика из интеллигентной семьи" вряд ли вызвал бы подозрение.
Не успела захлопнуться за мной массивная вокзальная дверь, как я уже сиганул с перрона на шпалы и что есть силы побежал к тупикам, где в ожидании ремонта стояли разбитые составы. Забрался в какой-то плацкартный вагон с пробитой крышей и покореженными окнами (видно, в него угодил снаряд) и, сгорая от нетерпения, стал "разбивать" портфель. Открыл - и плюнул с досады. Оказалось, что весь он набит какими-то бумагами. Кроме них было несколько бутербродов да немного денег - совсем гроши.
И вот из-за этого самого портфеля на вокзале поднялся вдруг такой кипиш, что и представить трудно. Сотрудники милиции сновали по всем закоулкам - и вокзальным, и станционным, облазили все составы в отстойниках, где частенько ютилась шпана. Забирали всех, кто попадался под руку, и отводили в отдел милиции - тот самый, что рядом с кольцевым метро. Кто-то из взрослых мне объяснил: ищут портфель какого-то дипломата, в нем - очень ценные бумаги.
Поняв, что для меня дело может кончиться плохо, решил лечь на дно - два-три денька отсидеться у Сони. Прихожу, а там - полная хата воров, тоже попрятались от того вокзального шмона.
Было это пятого или шестого мая. А в ночь на 9 мая, когда Левитан читал по радио сообщение о победе над фашистской Германией, раздался стук в дверь: "Откройте, милиция!" Всех нас вывели во двор, и тут я понял, что сели прочно: хату плотным кольцом окружили милиционеры с пистолетами наготове.
А в доме в это время шел обыск. Нашли оружие, какие-то ценные краденые вещи. Это был достаточный повод, чтобы всех под конвоем отправить в милицию.
Где-то за Лефортовой слободой вставало солнце - майское, ласковое. Наступало утро Победы. А нас в это время под конвоем по железнодорожному пути вели к Курскому вокзалу.
Линейный отдел милиции уже до отказа набит был ворами всех мастей. И все, как оказалось, из-за украденного мной злополучного портфеля.
- Малышка, привет. Не иначе, твоя работа? - шепотом спросил меня кто-то из знакомых "пацанов".
- Угадал, - не стал я темнить, - моя.
Шпанята, услышав, что портфель "вертанул" я, стали упрашивать: "Отдай, и всех нас отпустят". Говорили, конечно, тихо, чтоб "опера" не услышали.
Однако я хорошо помнил, чему нас с Костей учил Король: хочешь дольше гулять на свободе, "ментам" и следователям ни в коем случае не признавайся, тем более, когда нет доказательств. Впоследствии это правило часто меня выручало. На этот раз все вышло иначе.
Из камеры на допрос вызывали поодиночке. Никто, однако, сюда не возвращался. Мы думали, отпускают. Но не тут-то было - всех уводили в другую камеру.
Наконец подошла моя очередь. В кабинете, куда меня привели, допрашивали двое, оба в штатском. Здесь, на вокзале, я на них уже нарывался. Даже фамилии запомнил - Максимченко и Колганов.
- Признавайся, Малыш, - портфель ты украл? - подойдя вплотную ко мне и пытаясь взять на испуг, грубо, с металлом в голосе спросил Максимченко. Как видно, ему уже надоело "выбивать" показания с помощью тонких тактических приемов - до меня ведь прошло человек двадцать.
- Что вы, гражданин начальник, - ответил я, энергично мотая головой. - Ни о каком портфеле не знаю.
- Зря ломаешься, парень. - На этот раз заговорил Колганов. В отличие от высокого, с каланчу, и немного грубоватого Максимченко этот был небольшого роста, мягкий в движениях, вкрадчивый в разговоре, но зато неприятно, как бы испытующе смотрел вам в глаза.
- Пойми, милиции нужен не сам портфель, а бумаги, которые в нем находились, документы…
От его наигранно ласкового голоса и сверлящего взгляда мне стало как-то не по себе.
- Покажи нам, где ты "разбил" портфель, - продолжал Колганов, - где бросил бумаги. Покажешь - тебя и всех остальных сразу выпустим.
Я промолчал. Неприятно резанула мысль, что кто-то из шпаны, а скорее всего, из подосланных "ментами" в камеру, меня заложил.
У Колганова красноречие, видно, иссякло, тогда как его напарник, долго и сосредоточенно молчавший, вдруг произнес решительно:
- Слушай, Малышка. Тебя мы можем освободить и сейчас. Пойдешь в камеру и скажешь ворам, что отпускают за портфелем. Хочешь, возьми с собой еще одного - сам выбирай.
- А если потом вы опять заберете? - ответил я, заколебавшись, не веря пока что в предложенную "операми" "честную игру".
- Ну что ж, давай тогда так договоримся. Сюда портфель можешь не приносить. Подойдешь к окну, положишь его на тротуар - и тикай во все четыре стороны. Согласен?
- Я кивнул.
- Только смотри, - обманешь, будем держать всех до тех пор, пока тебя не поймаем.
- Понял. Только сперва в камере посоветуюсь.
"Воров в законе" среди нас не было, только "фраера" и "пацаны", но совет или сходку провели по всем воровским правилам. "Пусть идет и приносит порт, - решила камера. - Если и схватят, судить не будут, он еще малолетка. Отправят в бессрочную колонию, оттуда все равно убежит".
Проголосовали за это все как один. Потом стали решать, кто пойдет со мной. Выбрали глухонемого "пацана", который "работал" в поездах и на вокзалах, был очень ловким и дерзким.
После этого я постучал в дверь, и нас с Немым выпустили из камеры. Идем по коридору, Максимченко провожает.
И вдруг - не верю своим глазам. У стены на скамейке - Маша, родная сестричка. Кидаюсь к ней, протягиваю руки.
А она смотрит, будто чужая, и произносит, не моргнув глазом:
- Ошибся ты, мальчик. Я не Маша, а Нина.
- Как же так…
- Проходи, не задерживайся, - торопит Максимченко, которого на этот раз, кроме портфеля, как видно, ничего не интересовало. - С этим потом разберемся.
Когда мы с Немым вышли на улицу, я аж заплакал от обиды: как же так, не признать брата. Он стал показывать мимикой; расслюнтявился, мол, как баба. "Это же родная сестра", - пытался я ему объяснить. Но Немой только рукой махнул.
Оказавшись на воле, мы наскоро перекусили в вокзальном буфете и, не мешкая, отправились по путям в тупик - искать пассажирский вагон, в котором я "разбивал" портфель.
Вот, кажется, и он. Как помню, портфель я забросил на третью багажную полку. Лезу наверх. Пылища - задохнуться можно. Вот он, слава Богу, на месте. И бумаги целы. Немой рад, улыбается.
Хочу идти назад, к милиции. Но он резко дергает меня за рукав и что-то настойчиво объясняет жестами. Наконец, понимаю. Вот хитрован, вот голова! Он хочет, чтобы мы шли пешком до Комсомольской площади, а оттуда до Курского доехали на метро (это одна остановка).
Так и сделали. Выходим из метро. Народу полно, нам это на руку. Подбегаю к зарешеченному окну, бросаю возле него портфель с бумагами, успевая при этом заметить удивленное лицо Колганова. Несколько секунд - и мы опять в вестибюле метро. Бежим, перепрыгивая через ступеньки, потом - по эскалатору, но уже не на кольцевую станцию, а на ту, откуда напрямую можно ехать до "Киевской". За "Смоленской" поезд выскакивает из-под земли и как бы плывет над Москвой-рекой. Видим многоэтажный дом в развалинах - в него угодила бомба. Но войны уже нет, с сегодняшнего дня наступил мир.
Приезжаем вместе с Немым к тете Соне. "У нас теперь, после того как Король и Шанхай ушли, шпаны собирается много", - говорит она. Вижу здесь и тех, кто сидел со мной в камере на вокзале. Их уже выпустили. Все меня благодарят, но советуют из Москвы уехать куда-нибудь на Украину, опасно, мол, здесь оставаться. А мне уезжать не хочется. Я все думаю о сестре, почему она не хотела меня признать.
Проходит два или три дня. На "хате" пока все спокойно. Костя не появляется, а у меня идти к инвалиду нет никакого желания. Немой, которому я чем-то понравился, уговаривает пойти на одно выгодное дельце, которое хотят обделать воры-"краснушники" (те, кто взламывает товарные вагоны и похищает оттуда вещи).
…Тут я должен буду объяснить Ивану Александровичу, что и "пацаном", и став взрослым, "вором в законе", всегда считал себя чистым карманником. Все остальное - и "рывок" на Рогожском рынке, и кража портфеля - для меня редкое исключение. Таких случаев за всю жизнь наберется пять или шесть, не более.
Иногда я слышу, что среди воров, говоря ученым языком, нет и не было узкой специализации. Дескать, сегодня они занимаются тем, завтра другим. Уверяю, что это не так. Своя "специальность", как и своя манера "работать", были у каждого профессионала, тем более у "вора в законе". Да оно и сейчас так… Хотя появляется все больше универсалов - эти, конечно, на все руки мастера.
Дело, на которое подбил меня Немой, для него было вполне привычным. Хотя вообще-то кражи из товарных вагонов в то время не приняли еще такого размаха, как сегодня, - поезда хорошо охранялись.
Об этом постыдном эпизоде своей биографии я и сейчас не могу вспоминать без содрогания и горечи.
Вагон, который облюбовали "краснушники", стоял на путях все того же Курского вокзала. Прокрались мы к нему ночью, часа в два. Опытные в этих делах воры быстро "фомичом" взломали дверь. Вместе со всеми залез в вагон и я. Было темно, и кто-то зажег свечу (опытный "краснушник" всегда имел ее при себе). Увидели, что здесь почти доверху все забито посылками. "Разбили" одну, другую, третью. Почти в каждой - золотые кольца, браслеты, часы. И еще - меха, дорогие отрезы. Набивая свои мешки, мы брали только самое ценное. Осторожно, чтоб не нарваться на охрану, вылезли из вагона и по шпалам пошли в сторону заставы Ильича. На Яузском мосту кто-то оглянулся:
- Гляди, братва!..
В том месте, откуда мы только что ушли, полыхало зарево. Поняли сразу - горит тот самый вагон, в котором оставили непотушенную свечу.
Вспоминаю - и мурашки по коже… А вообще, если вдуматься, то, что мы тогда похитили, и то, что спалили по неосторожности, - разве честным путем было добыто. Немцы грабили нас, потом мы, победители, мстили им. Но ведь и то, и другое - мародерство, даже если оно официально именовалось конфискацией, контрибуцией или еще как. Впрочем, и настоящих мародеров на фронте, говорят, хватало.
В те минуты мне, конечно, было не до размышлений. Главное - быстрее укрыться от "ментов", которые этого "факела" не простят. К тете Соне, понятно, идти нельзя. "Краснушники" решают всем сразу податься к "барыге", что живет где-то неподалеку.
"Барыгой" оказался не кто иной, как Боря Букаха - тот самый, что однажды загнал нам с Костей консервы, в которых вместо американской тушенки были тряпки с песком.
Стучим, выходит Букаха и, уяснив ситуацию, командует:
- Быстрее все в сарай.
Приносит самогон, закуску. Выпиваем, потом разбираем "трофеи". Сколько же здесь всякого добра…
Букаха берет у меня два отреза шерсти, десятка три колец и брошей. Деньги отдает сразу - несколько пачек "красненьких" - тридцаток, пачку сотенных. Ухожу от него с оттопыренными карманами.
Пожалуй, надо заглянуть к тете Соне. Знаю, что рискованно, но иду. Вручаю ей пачку денег, дарю, на выбор два перстенька. Она довольна, благодарит от души.
- Да, совсем забыла. Была твоя сестра Мария, очень хочет тебя увидеть. Сегодня вечером опять придет. День ты где-нибудь скоротай - небезопасно здесь…
Я ее уже не слышал. Сердце часто-часто забилось. Наконец-то увижу Машу.
О тех несчастьях, что обрушились на нашу семью, сестра, как оказалось, знала. И меня повсюду разыскивала. А в милиции открестилась от меня потому, что "сухарилась", жила под чужой фамилией, документы были краденые. Сестра, как и я, стала воровкой, и успела уже отбыть срок в лагере.
В тот же вечер Маша увезла меня на свою "хату" - в Малаховку. Там она жила у подруги, тоже воровки. Этой женщине было лет тридцать пять, звали ее Лена. С ней жил сын - Володя, о котором стоит немного рассказать.
Володе тогда только-только исполнилось четырнадцать. Как и я, был он карманником. И уже в ту пору проявились у этого паренька качества, которые впоследствии позволили ему стать одним из самых известных в Москве "воров в законе".
Совершенно неграмотный, ставивший вместо подписи крестик, он был, однако, умен и изворотлив, умел выходить сухим из воды. Пил очень мало, не ругался матом, любил, как и Валька Король, хорошо одеваться. И, что было в то время редкостью, тем более среди воров, - искренне верил в Бога. Кстати, учиться он не пошел потому, чтобы не служить в армии. Не случайно, став "вором в законе", Володя получил кличку "Хитрый Попик".
Воровал Хитрый много лет, и только на тридцать пятом году своей жизни впервые сел на скамью подсудимых - случай редкостный. Впоследствии судьба сводила нас с ним не один раз, "работали" иногда напару.