И Патрик кивнул, указывая на безжизненное тело Ени. Якоб спокойно встретил его взгляд, в его глазах не было ни тени раскаяния, а по-прежнему лишь все то же удивленное выражение. Потом он сказал:
- Разве это не удивительно: вчера вечером Господь сделал чудо для того, чтобы меня спасти, а сегодня позволил вам меня найти.
Патрик смотрел, думал и опять смотрел: неужели Якоб говорил серьезно или это лишь игра, попытка спасти себя, отрешиться от собственных поступков? Глядя в пустые, стеклянные, как зеркало, глаза, Патрик понял, что пытается заглянуть в само сумасшествие. Он устало сказал:
- Да не было Бога, вместо Бога был Эфроим. Ты вчера выкрутился с анализом, потому что твой донор Эфроим дал тебе свой костный мозг, когда ты болел лейкемией. Это означает, что ты получил его кровь и его ДНК попала в твой организм, поэтому анализ крови и не совпал с анализом ДНК, когда мы сравнивали следы, которые ты оставил на Тане. Мы начали это понимать, когда эксперты в лаборатории сопоставляли данные твоих кровных родственников, и твои анализы ясно показали, что ты, оказывается, папаша Йоханнеса и Габриэля. Во чудо-то!
Якоб лишь кивнул. Потом он тихо произнес:
- Но что же это, если не чудо?
Потом его увели.
Мартин, Ёста и Патрик продолжали стоять у тела Ени. Эрнст быстренько смотался восвояси вместе с полицейскими из Уддеваллы и, судя по всему, в ближайшее время намеревался поиграть в человека-невидимку. Они стояли втроем и думали об одном и том же. Хоть бы куртку какую, что ли. В наготе Ени было что-то режуще беспомощное, беззащитное. Они видели раны на ее теле, идентичные тем, что они нашли на теле Тани. Наверняка Йоханнес наносил такие же Сив и Моне.
Несмотря на свою импульсивную натуру, Йоханнес показал себя весьма методичным убийцей. В своей записной книжке он подробно и аккуратно записывал, какие раны, где и в какой последовательности он наносил своим жертвам для того, чтобы потом попробовать излечить их. Он фиксировал это с тщательностью ученого-исследователя: одни и те же раны на обеих жертвах, в том же самом порядке. Может быть, даже для себя он считал процесс убийства всего лишь научным экспериментом - экспериментом, требующим человеческих жертв, которым просто не повезло. Он ждал, что после этих жертв Господь вернет ему обратно дар целительства, которым он владел в детстве. Дар, по которому он так тосковал всю свою взрослую жизнь и который стал необыкновенно остро нужен, когда заболел его сын Якоб.
Несчастливое наследие оставил Эфроим своему сыну и своему внуку. Фантазии Якоба приходили в движение и становились ярче от рассказов Эфроима о том, как Габриэль и Йоханнес в детстве лечили людей. Кроме того, Эфроим ради эффекта часто повторял Якобу, что у него тоже есть дар, и это внушение привело к тому, что с годами фантазии стали чем-то болезненным, и все еще больше усугубилось, когда он заболел и был так близок к смерти. А потом как-то раз Якоб нашел записную книжку Йоханнеса, и, судя по затрепанным страницам, он читал и перечитывал ее день за днем, раз за разом. И по несчастному совпадению, Таня пришла в Вестергорден и начала спрашивать о своей матери в тот самый день, когда Якоб получил свой смертный приговор. И в итоге вот результат: они сейчас стоят и смотрят на еще одну мертвую девушку.
Когда Якоб ее уронил, она упала на бок и сейчас лежала, словно зародыш, свернувшийся в материнском чреве. Мартин и Патрик с удивлением посмотрели, как Ёста расстегивает свою летнюю рубашку с короткими рукавами. Показалась его совершенно белая безволосая грудь, и потом Ёста, не говоря ни слова, расправил свою рубашку и попытался прикрыть ею тело Ени.
- Нехорошо стоять так и пялиться на девчушку, когда на ней и нитки нет, - сказал Ёста ворчливо и обхватил себя руками, потому что здесь, в тени деревьев, уже потянуло прохладой.
Патрик опустился на колени и, повинуясь какому-то внутреннему порыву, взял в ладони холодную руку Ени. Она умерла в одиночестве, но это не значит, что она будет ждать в одиночестве.
Два дня спустя шум в основном утих. Патрик сидел перед Мелльбергом и хотел сейчас только одного - чтобы все поскорее закончилось. Шеф потребовал полного, детального отчета о ходе следствия, и Патрик знал: Мелльберг хочет выяснить все подробности лишь потому, что собирается годами снимать пенки со своего гениального расследования дела Хульт, но это его, в общем-то, совсем не беспокоило. После того как он лично доставил известие о смерти Ени ее родителям, он не мог думать о славе или известности в связи с расследованием и с полным безразличием кинул эту кость Мелльбергу.
- Но я все еще не очень понимаю всей этой истории с кровью, - сказал Мелльберг.
Патрик вздохнул и взялся рассказывать по третьему разу, теперь еще медленнее:
- Якоб болел лейкемией, и ему сделали пересадку костного мозга, донором стал его дедушка Эфроим. А это значит, что кровь, которая вырабатывалась в организме Якоба после донорской подсадки, имела ту же самую ДНК, что и у донора, то есть Эфроима. Или можно сказать по-другому: вследствие этого в теле Якоба имелось два типа ДНК: ДНК его дедушки в крови и его собственная ДНК в остальных частях организма. Поэтому мы и получили профиль ДНК Эфроима, когда провели анализ крови Якоба. А из-за того, что следы на своей жертве Якоб оставил в виде спермы, этот образец содержал его собственную ДНК. В итоге образцы не совпали. У центральной криминалистической лаборатории есть заключение, что статистическая вероятность подобного случая настолько мала, что считается практически невозможной. Невероятно, но не совсем…
Мелльберг, казалось, наконец понял, что ему пытались объяснить. Он удивленно покачал головой:
- Прямо какая-то, туды его в качель, научная фантастика. Да, Хедстрём, чего только не услышишь. Должен сказать, что мы провернули чертовски хорошую, прямо-таки выдающуюся работу. Шеф полиции Гётеборга лично звонил мне вчера и благодарил за исключительно толковое руководство делом. И мне не оставалось ничего другого, как с ним согласиться.
Патрик не очень хорошо понимал, что же в этом деле особенно толкового и выдающегося, - ведь им так и не удалось спасти жизнь девушки, - но предпочел воздержаться от комментариев. Некоторые вещи приходится принимать такими, какие они есть, и тут уж - старайся или не старайся - ничего не поделаешь.
Последние дни дались очень тяжело, работа была, можно даже сказать, горестная. Патрик плохо спал, его мучили кошмары после того, как он прочитал записи в блокноте Йоханнеса. Эрика беспокоилась, кругами ходила вокруг него, но он чувствовал, что и она по ночам тоже не спит, а лежит и ворочается. Но он почему-то не решался открыться ей. Ему казалось, что он обязан перебороть это внутри себя.
Раньше, когда он чувствовал, как ребенок толкается в животе Эрики, у него пробуждалось теплое, радостное чувство, а сейчас это чувство притупилось. Он размышлял о том, что ему внезапно напомнили, как опасен этот мир, какими жестокими могут быть люди или какими они могут быть психами. Как он сможет защитить своего ребенка от всего этого? В результате он начал отстраняться от Эрики и ребенка, отстраняться, чтобы избежать риска того, что в один прекрасный день ему, может быть, придется пережить ту боль, которую он видел на лицах Бу и Чёштин Мёллер, когда стоял перед ними и с комком в горле говорил: "К сожалению, Ени мертва". Как может человек пережить такое горе?
По ночам в самые мрачные минуты Патрик на полном серьезе подумывал о том, чтобы уехать - побросать в сумку кое-какое барахлишко и драпануть. К чертовой матери, куда подальше от ответственности и обязанностей, бежать от риска того, что любовь к ребенку превратится в оружие, которое будет сдавливать ему виски, медленно сжимая все сильнее и сильнее. Он, всегда такой надежный и порядочный, в первый раз в своей жизни серьезно думал о том, чтобы наплевать на долг и трусливо удрать. И вместе с тем Патрик знал, что теперь Эрика нуждается в нем больше, чем когда-либо. Вдобавок еще Анна вернулась с детьми к Лукасу, и спокойствия это Эрике не прибавило. Патрик это знал, но все же не осмеливался раскрыться ей.
Перед ним сидел Мелльберг, его губы шевелились. Патрик прислушался.
- Да, я не вижу совершенно никаких причин, почему бы нам не запросить побольше средств при следующем распределении бюджета, особенно принимая во внимание тот вклад в общественную безопасность, который мы…
"Бла-бла-бла", - подумал Патрик. Слова нанизываются на слова, полные бессмысленности. Деньги и слава, благоприятное мнение и благосклонность вышестоящих, движение вперед к цели тоже бессмысленны. У Патрика появилось сильное желание взять свою кофейную чашку и медленно вылить горячий кофе в самую середку Мелльбергова волосяного гнезда, ну, хотя бы только для того, чтобы тот заткнулся.
- Да, и твой вклад, само собой разумеется, будет отмечен, - сказал Мелльберг. - Я практически шефу прямо так и сказал, что при расследовании ты оказал мне просто неоценимую помощь. И не надо мне об этом напоминать, я все хорошо помню. Сам увидишь, когда дело дойдет до оклада, - заквохтал Мелльберг и подмигнул Патрику. - Одна только штука меня смущает в этом деле: это насчет смерти Йоханнеса Хульта. У нас как, по-прежнему нет никаких соображений, кто его замочил?
Патрик отрицательно покачал головой. Он уже говорил на эту тему с Якобом, но на поверку вышло, что тот тоже ничего не знает. Так что можно предположить, что это дело так и останется нераскрытым.
- Да, вот была бы вишенка на мороженое, если бы мы смогли еще и эту штуку расколоть. Тебе-то небось тоже охота получить на погоны такую маленькую золотую звездочку, а? - спросил Мелльберг. А потом он вновь напустил на себя глубокомысленный вид: - Я, конечно, со всей серьезностью отнесся к твоему рапорту насчет действий Эрнста, но, принимая во внимание, сколько лет он тянет лямку, я думаю, мы можем проявить снисходительность и посмотреть сквозь пальцы на этот инцидент. Я хочу сказать: в итоге-то все закончилось хорошо.
Патрик моментально вспомнил свои ощущения, когда его палец дрогнул на курке, а на линии выстрела было двое: Мартин и Якоб. И тут же его рука, держащая кофейную чашку, начала трястись. Против его воли чашка начала подниматься и медленно поехала вперед в направлении черепушки Мелльберга. Внезапно благие начинания Патрика прервал стук в дверь. В кабинет заглянула Анника.
- Патрик, тебя к телефону.
- Ты что, не видишь - мы заняты? - фыркнул Мелльберг.
- Я думаю, что ему просто необходимо подойти сейчас к телефону, - сказала Анника и многозначительно посмотрела на Патрика.
Он вопросительно взглянул на нее, но она не стала ничего говорить. Когда они вошли в ее комнату, она молча указала на телефонную трубку, которая лежала на письменном столе. Патрик подошел и взял ее. Анника с безразличным видом вышла в коридор.
- Какого черта ты не отвечаешь на звонки по мобильному? - услышал он голос Эрики.
Патрик достал из чехла на поясе свой телефон: заряд был на нуле.
- Я забыл его зарядить. А что такое?
Патрик не понимал, что это Эрика бесится из-за такой ерунды. В конце концов, смогла же она его найти через коммутатор.
- Да то, что все уже началось, а ты не отвечаешь ни по телефону в твоем кабинете, ни по мобильному, я до тебя никак дозвониться не могла, вот и…
Патрик встревоженно перебил ее:
- Да что такое началось-то, что такого особенного началось?
- Да роды начались, ты, идиот. Схватки начались, и воды отошли. Давай дуй, забирай меня, нам ехать надо прямо сейчас.
- Но нам же сказали, что все это будет через три недели?
Патрик все еще не мог поверить в то, что ему говорят.
- А вот ребенок, представь себе, этого, наверное, не слышал и решил по-своему.
Потом в трубке послышались гудки. Патрик стоял, словно окаменевший, с трубкой в руке, по его лицу начала расплываться идиотская улыбка. Его ребенок собрался родиться, его ребенок - его и Эрики.
На подгибающихся ногах он подбежал к машине и взялся дергать за ручку дверцы. Раз, другой, и тут кто-то похлопал его по плечу. У него за спиной стояла Анника, в ее руке побрякивали ключи от машины.
- Ты знаешь, дело пойдет быстрее, если ты сначала машину отопрешь.
Он выхватил ключи из ее руки, торопливо кивнул, вдавил в пол педаль газа и помчался во Фьельбаку. Анника посмотрела на черные полоски на асфальте от покрышек его машины и, посмеиваясь, пошла обратно на свой пост в приемной.
~ ~ ~
Август 1979 года
Эфроим был встревожен. Габриэль продолжал настойчиво утверждать, что вместе с пропавшей девушкой он видел именно Йоханнеса. Эфроим отказывался в это поверить, но при всем том он хорошо знал, что Габриэль последний человек, который стал бы врать. Для него правда, порядок и справедливость важнее собственного брата. И поэтому Эфроим не мог просто отмахнуться и выбросить из головы утверждение Габриэля. Конечно, легко думать, что тот просто-напросто ошибся, дескать, даже не сумерки, а вообще ночь была, свет слабый, неверный, и Габриэля подвели глаза или тени от колеблющихся, встревоженных ветром деревьев его обманули, ну, в общем, что-нибудь в этом роде. Но Эфроим сам прекрасно понимал, насколько неправдоподобно все это выглядит. И он очень хорошо знал Йоханнеса, так ему казалось. Своего беспечного, безответственного, бесшабашного сына, который шел по жизни играя. Мог ли он, способен ли он отнять у человека жизнь?
Эфроим водрузил на себя кепку, вышел из усадьбы и направился к Вестергордену. Вообще-то кепка ему была нужна, как зайцу пенсне, но Эфроим считал, что кепка ему к лицу. Кепка или шляпа придавали его внешности еще больше солидности, и потому он и надевал их при малейшей возможности.
Эфроим с сожалением видел, что Габриэль с каждым годом все больше отдалялся от них. По-видимому, Габриэль считал, что его любимый сын и фаворит - Йоханнес. И если быть совсем честным, то это, наверное, действительно так. И все только потому, что с Йоханнесом ему намного проще. К нему, такому чертовски обаятельному и открытому, люди относились не то что серьезно, но с симпатией, и поэтому рядом с ним Эфроим чувствовал себя патриархом, каждое слово которого на вес золота. По большому счету он не мог объективно воспринимать Йоханнеса и судить его, потому что нуждался в нем: Йоханнес давал ему возможность чувствовать то, что он хотел чувствовать. Его радовало то, что на этом свете есть Йоханнес, со всеми этими его бабами, которые вечно крутились вокруг него. Но Габриэль - совсем другой, он всегда глядел на отца с какой-то презрительностью, и именно из-за этого Эфроим обращался с ним холоднее, чем с Йоханнесом. Хотя Эфроим и отдавал себе отчет в том, что вообще-то, как ни посмотри, он сам в этом виноват. Йоханнес буквально светился от радости на каждом молитвенном собрании, в котором Эфроим заставлял сыновей принимать участие, а Габриэль в это же самое время как-то съеживался и закрывался. Эфроим все это отлично видел, и не кто иной, как он сам, должен нести за это ответственность. Но он же делал это ради их блага, он хотел лишь лучшего для сыновей. После смерти Ранхильд, жены Эфроима, он приложил все усилия, используя свое обаяние и ораторский дар, чтобы добывать средства на жизнь. Им здорово повезло, что у него оказался природный талант. И в итоге благодаря ему, а также редкостной удаче эта взбалмошная курица Дюблинг отписала Эфроиму в своем завещании имение и состояние. Габриэлю стоило бы почаще думать о результате и, соответственно, получше относиться к тому, как они его добились, и поменьше трепаться об "ужасном детстве". Правда заключалась в том, что если бы Эфроима не осенило, как использовать сыновей на молитвенных собраниях, то черта лысого они бы получили то, что у них есть сейчас. Никто не мог устоять против двух очаровательных малышей, которые по Промыслу Господнему обрели дар исцеления больных и увечных, и его, Эфроима, харизмы, дара слова и убеждения, который он совершенствовал. Все вместе они были просто неотразимы. Эфроим знал, что по-прежнему в кругах Шведской свободной церкви о нем идет слава как о легендарном проповеднике. Это его согревало и тешило самолюбие. Ему нравилось и то, что люди наградили его званием - или кличкой, в зависимости от отношения, - Проповедник.
Признаться, его самого очень удивило то, насколько потрясло Йоханнеса известие о том, что он потерял свой дар, потому что вырос. Для Эфроима это было отличным и совершенно естественным поводом прекратить свои прежние занятия. Да и Габриэль встретил перемены с заметным облегчением, а вот Йоханнес страшно переживал. Эфроим уже давно собирался рассказать сыновьям о том, что весь этот цирк организовал он сам. И все люди, которых его дети якобы излечили, на самом деле ничем и не болели. Это он, Эфроим, элементарно платил им денежки за участие в поставленных им спектаклях с молитвами. Но по мере того как шли годы, он все чаще и чаще начал сомневаться, а надо ли ему говорить правду. Он колебался в основном из-за Йоханнеса: тот был таким ранимым. По этой же самой причине Эфроим так беспокоился за него сейчас. Йоханнеса забирали в полицию, допрашивали, и это не могло на нем не сказаться. Йоханнес все-таки не такой сильный, каким хотел казаться, потому-то Эфроим и волновался, как вся эта история подействует на его любимого сына. А сейчас Эфроим решил, что он просто должен пойти в Вестергорден и поговорить с Йоханнесом, прийти так, ненароком, под предлогом прогулки и самому посмотреть, что сталось с Йоханнесом, как он все воспринимает.