Третий страх
Сон Дистели продолжается зимним днем, когда тишина глубже слов, а действие его происходит в Петербурге. Дистели никогда не был в этом городе, но он откуда-то знает, что это северная русская столица и что в этом сне Пушкин садится в сани, держа в руках тряпичную куклу, из груди которой торчит африканская игла с головкой из верблюжьей кости. Сани остановились перед Петропавловской крепостью.
Пушкин, как он этого и ожидал, увидел в церкви старика с седой бородой, в монашеской рясе. Его огромный рост и худоба вызывали изумление. Пушкин едва узнал Пимена, который воскликнул, увидев посетителя:
– Батюшка, Александр Сергеевич, наконец-то! Во имя всего святого, что же это вы со мной делаете?
– Отец Пимен, благослови и прости, если есть за это прощение, – ответил Александр Сергеевич и повез монаха до ближайшего трактира. Там он велел кучеру ждать его поблизости и не гасить фонарей на санях, а сам со своим гостем вошел в трактир и заказал обед – щи, жареную утку, грибы, страсбургский пирог и две бутылки красного токайского. Пока они ели, монах постоянно жаловался.
– Вы, батюшка, оставили меня ни там, ни здесь, вы забыли меня. Слышали мы, ваше высокоблагородие, что вы поэт; говорят, что даже все сны вам в стихах снятся, но позвольте мне спросить, до каких пор мне, такому, томиться теперь в ожидании, когда что-то разрешится?
– Не такой уж ты невинный, каким кажешься. Ты, братец, воевал, небось, и под башнями Казани, и в Литве… Видел, не сомневаюсь, роскошь царского двора…
– Что да, то да. Я даже знавал Пушкиных, ваших предков, и мы с ними легко находили общий язык, но вас, батюшка, я понимаю с трудом… Вы, ваша светлость, человек молодой, так что позвольте мне, старцу, пребывающему в церковном послушании, сказать вам – не богоугодное дело вы со мной затеяли. Нет, не богоугодное. Грех это. Что же это вы делаете со мной, монахом, Богу обеты принесшим? И не стыдно вам? И еще кое-что хочу у вас спросить: ради Бога, скажите, где ж это мы с вами, батюшка, оказались?
– Как где? В Петербурге.
– Отродясь не слыхал о таком. А это что же, неужто в России? Я ничего не понимаю из того, что здесь говорят, да и у вас, простите уж, только одно слово из каждых трех ухватить могу, словно кузнечиков ловлю.
– Так это потому, что ты говоришь по-украински. И еще потому, что ты из века моих предков. Но не твое это дело разбираться в нашем времени, давай лучше чокнемся да продолжим обед.
Вот так, за разговорами и едой, подливал Александр Сергеевич своему гостю красное токайское до тех пор, пока голова монаха не упала в тарелку.
Едва дождавшись этого, Александр Сергеевич вывел его на снег и подвел к своим саням, стоявшим неподалеку. Тут оба они остановились в пятне света от фонаря, и Александр Сергеевич впился взглядом в отца Пимена, ожидая решающего момента. Монах глубоко вдохнул воздух, полный мелких снежинок, поднял рясу и вытащил огромный член. Он мочился так, что даже лошади, почувствовав это, принялись поливать снег под собой.
Однако отец Пимен извергал из себя вовсе не красное токайское, которое они пили за ужином, а то же, что и лошади, рядом с которыми он стоял. В свете фонаря это было ясно видно.
– Кто ты на самом деле, батюшка? – спросил монах, опуская рясу. – Ведь грех это – похищать у Бога людей, как ты сделал со мной. Может, ты дьявол?
– Нет, отец Пимен, нет, просто я тот, кто ищет дьявола, чтобы кое-что спросить у него. Но, вижу я, не дьявол и ты, потому что дьявол мочился бы красным токайским, а не тем, чем мочишься ты и лошади. Так что не стану я ничего у тебя спрашивать, потому что мой вопрос не к тебе, а к нечестивому. Ошибся я, а ты меня прости… Помолись Богу за мою душу, один Он знает, что я это делаю не по злобе, а от муки.
С этими словами Александр Сергеевич уселся в свои сани, оставив Пимена стоять на снегу. Глядя через окно на монаха, который, чтобы согреться на морозе, крестился быстрыми движениями, ударяя себя в лоб, по животу и плечам, Александр Сергеевич вытащил из кармана на внутренней стенке саней седобородую куклу в монашеской рясе. Он внимательно ощупал зашитые в нее монеты и резким движением вытащил из ее груди африканскую иглу своего прадеда Ганнибала.
В тот же момент стоявший рядом с санями Пимен исчез, словно испарился.
– Итак, Пимен не дьявол. Осталось проверить еще двух. Гришку и Марину. Может, дьяволом окажется кто-то из них. Трудное дело, – заключил Александр Сергеевич и велел кучеру трогать. Он торопился и бранил слугу, требуя, чтоб тот гнал что есть мочи, так что, возвращаясь домой, они чудом остались целы.
Четвертый страх
В продолжении сна господина Дистели стало еще холоднее, и его сон замело снегом. В этом сне, и сам оказавшись посреди заметенного снегом Петербурга, Александр Сергеевич Пушкин послал ясновельможной пани Марине Сандомирской засахаренные фиалки и приглашение на ужин в ближайшей гостинице. На эту ночь он снял целый этаж, где было два прекрасных зала и две спальни, и теперь ждал там гостью. Был заказан богатый ужин, а выбор вина он отложил, чтобы Марина смогла высказать свои пожелания.
Но гостьи все не было и не было. Прислуга накрыла стол, на нем стояли блюда с закусками – лимбургский сыр, пирог, рыба и ананас, а Марины Мнишек-Сандомирской и не видно. Воспользовавшись удобным моментом, Александр Сергеевич снял с большого пальца свой перстень с печаткой и засунул его в меньшую из двух рыб, лежавших на блюде. После этого он положил на свою тарелку большую рыбу, а вторую, со спрятанным в ней перстнем, на тарелку гостьи. Она не появлялась, и Александр Сергеевич достал куклу в красной юбке с кринолином, в подкладку которой были зашиты деньги, отчеканенные на широком пространстве от Венеции до Царьграда, и надавил на африканскую иглу, торчащую из ее груди, так, чтобы она вошла в тело куклы немного глубже. Через несколько минут раздался стук в дверь – три масонских удара, которые Александр Сергеевич узнал и ответил на них соответствующим образом. Он изумился, когда в комнату влетела красивая раскрасневшаяся девушка в красном платье с янтарными бусами.
– Прекрати, что ты со мной делаешь! – вскрикнула она на пороге и распахнула платье на груди, где под бусами виднелась незажившая рана.
– Пани Мнишек! Марина! Да ты же говоришь по-литовски! – воскликнул Александр Сергеевич. – И плачешь! А я думал, ты мне скажешь: "Молчи! Ты глуп и молод, не тебе меня любить". Как я закажу тебе шампанское, если ты не заговоришь по-русски? Правда, шампанское говорит на всех языках. Думаю, к твоему платью лучше всего подойдут две бутылки "Veuve Clicquot" из черного винограда. Рыбу я заказал, и она из-за того, что ты опаздывала, уже на столе…
Гостья села, немного успокоилась, и Александр Сергеевич смог наконец-то толком рассмотреть ее. Лицо ее было покрыто венецианской пудрой, которую там называют "мортиша", а буйные волнистые волосы уложены, как на прическах красавиц с картин Тициана. Приступив к ужину, они начали разговор.
– Читала ли ты в "Московском вестнике" и "Северных цветах" "Бориса Годунова"?
– Нет. Я читала его по твоей рукописи. Там у тебя написано, что на моих губах не бывает улыбки. Это неправда.
– Как ты думаешь, почему время правления Годунова венецианский историк назвал трагедией и одновременно комедией?
– Это же спросит и царь.
– Какой царь?
– Как – какой? Царь Николай Первый. Какой же еще?
– Откуда ты знаешь?
– Это не твое дело. Так хочешь, чтобы я тебе ответила, или нет?
– Скажи, красавица, почему венецианский историк назвал время правления Годунова и комедией и трагедией?
– Потому, что в XVIII веке, то есть тогда, когда писал этот венецианский историк, в литературе существовал такой жанр. Это называлось трагикомедией. Если не веришь, возьми Мануила Козачинского, почитай. У него есть трагикомедия о царе Уроше… Но я думаю, что ты все это и так хорошо знаешь, просто у тебя другое мнение о трагедии и комедии.
Пока Александр Сергеевич был занят разговором, гостья прямо у него на глазах проглотила целую рыбу вместе с его перстнем внутри. Перед ней осталась пустая тарелка.
– Знаешь, он вообще-то не из Венеции, – защебетала она и протянула бокал, чтобы ей налили шампанского.
– Кто не из Венеции?
– Да этот твой венецианский историк. Его звали Захарие Орфелин.
– Откуда ты знаешь? – ошеломленно уставился на нее Александр Сергеевич.
– Есть подписанное издание его книги, которое запрещено…
Пушкин обрадовался. Его расследование развивалось успешно.
"Такие вещи могут быть известны только тому, кто имеет сношения с демонами", – подумал он и налил ясновельможной пани полный бокал шампанского.
Они чокнулись, и после следующего бокала Сан-домирская заявила, что она утомлена и хотела бы отправиться на покой. Пушкин выслушал это с облегчением.
Утром Александра Сергеевича разбудила мысль, что он упустил нечто важное, что на ясновельможной пани были сапожки из тех, что носят в постели, и что он, судя по всему, прошлой ночью должен был предпринять в связи с ней еще что-то. Он ворвался в ее комнату, которую накануне закрыл за ней на ключ, но гостьи в гостинице уже не было. Было ясно, что Сандомирская выбралась наружу тайком, через его спальню. В ее комнате он увидел на столе тарелку, на ней лежала целая, словно нетронутая, рыба, которую гостья проглотила за ужином, и стоял бокал с красным шампанским "Veuve Clicquot". На скатерти было написано смоченным в шампанском пальцем: "Привет от Марины Мнишек".
"Это хорошее предзнаменование", – подумал он и вилкой достал из рыбы свой перстень.
– Итак, красавица, ты попалась! Ты не перевариваешь пищу, так же как и любой дьявол.
И он еще глубже вдавил свою африканскую иглу в куклу, одетую в красную юбку с кринолином. Игла вошла глубоко, почти по самую головку из верблюжьей кости.
Ждать долго не пришлось. Послышался стук в дверь, и в комнату ворвалась Марина.
– Что еще тебе нужно от меня? Можно было сразу спросить, я бы тебе все сказала. И мог бы не прибегать к трюку с шампанским и рыбой. Я Алидлат, имя мое – дьявол. Ты это хотел узнать? А раз ты теперь знаешь, кто я, скажи, что мне сделать, чтобы ты оставил меня в покое?
– Хочу кое о чем спросить тебя, душа моя.
– Спрашивай.
– Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть Господь сулил,На каменьях под копытом,
На горе под колесом,
Иль во рву, водой размытом,
Под разобранным мостом…
– Это твои стихи. Хочешь спросить, хорошие они или плохие? Искренне говоря, посредственные.
– Не шути так. Не я тебя спрашиваю, а стихотворение, и придется тебе ответить на этот вопрос.
– Хочешь узнать, где и как тебя настигнет смерть?
– Да. Вокруг меня плетут сеть. Я должен знать, как мне защищаться.
– С тех пор как существует мир, никому не дано знать того, о чем ты спрашиваешь. Но я могу кое-что сделать для тебя в другой области. Выслушай и не хватайся сразу за свою иглу, потому что вообще-то иглы есть и у нас, демонов. Итак, будь мудр и бери то, что тебе дают, вместо того, что получить невозможно. Раз твой вопрос задан в стихах, мой ответ тоже будет поэтической природы. Если согласен на такое предложение, бери пистолет и плащ, а мне одолжи свой мундир с золотыми пуговицами. Я в нем неплохо буду смотреться. Итак, вперед. Мне пистолет не понадобится, но свой ты заряди. Тебе придется стрелять…
Пока они спускались по лестнице гостиницы, Марина объясняла цель их предприятия:
– Недавно ты закончил шестую главу "Евгения Онегина". Там описана дуэль, на которой герой твоего романа убил своего друга Ленского. Стихи прекрасные, но ты без труда сможешь сделать эту сцену еще более выразительной, и тут наша прогулка тебе поможет. Вот здесь, смотри, роща над рекой, поляна, покрытая снегом, все так же, как и там, в твоем романе, где ты описываешь дуэль. Представим себе ненадолго, что я Онегин, а ты Ленский. Ляг на снег и вообрази, что я в тебя уже попала. По-моему, тут-то и можно внести исправления в сцену из романа. Потому что там, в книге, это только трагедия, а здесь, в реальности, это комедия, и это больно, как ты любишь повторять…
С этими словами Марина толкнула Александра Сергеевича, и он упал в снег, отчего оба они рассмеялись. При этом он заметил, что у Марины в языке дырка.
– Ну вот, видишь, я умею смеяться. А что касается тебя, то ты будто бы смертельно ранен в живот, но у тебя еще есть силы опереться на локоть и выстрелить в меня. Ты так и сделай. Прицелься и стреляй. Без жалости! То, что должно быть больно, пусть и будет больно. Стреляй!
Александр Сергеевич, который лежал на снегу опершись на локоть, так, словно он действительно ранен, прицелился Марине в грудь, подумав: "Le vin est tiré, il faut le boire! Я заставлю тебя отвечать на мои вопросы!" Он целился как раз туда, где под его мундиром, который был на Марине, находилась ранка от африканской иглы. Выстрел был метким. Пуля попала в Марину, но, отскочив от гладкой металлической пуговицы мундира, не причинила ей вреда.
– Это называется "рикошет"! – воскликнула она. – Пуля, скользнув по гладкой поверхности, изменяет траекторию. Так промахиваются… И это все, что я, демон женского пола, могу сделать для тебя в области поэтического ремесла, где ты все же искуснее. А теперь отдай мне куклу вместе с воткнутой в нее иглой! Я это заслужила.
– Почему ты думаешь, что я соглашусь отдать тебе куклу?
– Потому что в обмен ты получил все, что можно получить.
После этих слов Александр Сергеевич бросил куклу Марине. Она подхватила ее на лету, разорвала, швырнула назад Александру Сергеевичу монеты и иглу, а куклу унесла с собой.
Пятый страх
В тот момент, когда оперный певец Матеус Дистели заснул в онкологическом отделении больницы, в своем купленном сне, выловленном из будущего, где Дистели больше не будет, Александр Сергеевич проснулся с мыслью, что кучер вчера вечером слишком быстро вез его домой. Пушкин вспомнил, как тщетно кричал ему: "Потише, дурак!" – и констатировал, что его выдумка с куклами застряла где-то "между собакой и волком".
"Хоть я и нашел дьявола, но дело отнюдь не прояснилось. Марина улизнула. И все получилось "ни два ни полтора". Ясновельможная пани не дала ответа на мой вопрос. Остается еще Гришка, но что будет, если мое предположение, что он тот самый, нужный мне козырный туз из рукава, подтвердится? А он опасен. Может и за саблю схватиться. Тогда дело плохо. Я за иглу, он – за саблю. Но, впрочем, и против этого есть свои средства…"
Гришке Александр Сергеевич назначил встречу в пивном погребке, где потолок был таким низким, что несомненно помешал бы тому вытащить саблю из ножен. Он взял куклу с генеральскими эполетами и отправился на свидание в надежде, что снова встретит дьявола. Когда экипаж остановился перед пивной, он на всякий случай поглубже продвинул иглу Ганнибала в груди куклы, чтобы вернее разбудить "рогатого", если тот действительно сидит в Гришкиной душонке. И на всякий случай осторожно ощупал монеты под сукном его мундира, а потом, выходя из экипажа, положил куклу в карман на внутренней стороне дверки и направился в пивную – чего-нибудь выпить и дождаться гостя.
Пушкин сидел над стаканом лимонада, когда ему показалось, что в выходящем на улицу окне он увидел Гришку, направляющегося к двери пивной. Было ясно видно, что одна его рука короче другой.
– Хорошо, если это вообще может быть хорошо, – прошептал Александр Сергеевич, и сердце его дернулось, как рыба на крючке, словно заметило, что он что-то упустил, но сам этого пока еще не знает.
"Так оно и есть, сердце немо как рыба. Никогда толком не знаешь, чего именно оно от тебя хочет", – думал Александр Сергеевич, внимательно следя за входной дверью. Но время шло, а Гришка все не появлялся. И тут ему пришло в голову, что Гришка, если это действительно был он, выглядел как-то странно.
– Точно, – прошептал он, – обрил голову! И спешил по морозу с голой головой.
"Да, в этом все дело, – молнией пронеслось у него в голове, – он обрил голову, чтобы стать не подвластным силе магии и обезвредить колдовство! Опять этот расстрига расстригся и теперь даже не подумает идти в пивную, а гуляет где-то на свободе. Из трагедии прямо в комедию!"
Александр Сергеевич выскочил на улицу, огляделся по сторонам, но его гостя нигде не было.
Уже сгущался вечер, ночь медленно плескалась в Неве, и он с холодеющим сердцем подбежал к экипажу и вытащил куклу с генеральскими эполетами, чтобы проверить, не выпала ли из тряпочной груди африканская игла. Игла была на своем месте, сидела она глубоко, но, к ужасу Александра Сергеевича, кукла оказалась распоротой. В ней больше не было монет, которые он собственноручно туда зашил. Ни венецианского гроша, ни византийского серебреника, ни половины дубровницкого динара – ничего этого под сукном кукольного мундира не обнаружилось. Он растолкал кучера, который спал на козлах, и спросил было, не залезал ли кто в экипаж, но тут же отказался от безнадежного дела. Кто бы ни взял деньги, будь то кучер, который их тут же пропил и теперь спит себя не помня, или Гришка, подкравшийся и стащивший монеты из собственной куклы, результат тот же. Из куклы по-прежнему торчит африканская игла, но монет под ее суконным мундиром больше нет, и это означает, что тот, кто забрал грош, динар и серебреник, пока игла сидела в груди куклы, осудил Гришку вечно оставаться ни живым, ни мертвым, между трагедией и комедией… Если только Гришка не дьявол.
– Но я этого никогда не узнаю…
Этим и завершились поиски нечестивого. Александр Сергеевич взял кнут из рук пьяного кучера, хлестнул лошадей, они тронулись, экипаж закачался, и он, убаюканный, задремал. На колокольне Петропавловского собора грянула полночь, лошади, испугавшись звона колоколов, быстрее понеслись в сторону дома. Бубенцы на них шепотом повторяли: "В-кон-це-оди-но-чест-ва-начи-на-ет-ся-смерть, в-кон-це-оди-но-чест-ва-начи-на-ет-ся-смерть…"