Потом из трех помповых "винчестеров", находящихся в сейфе, он взял один, с черным тусклым ложем, подкинул в руке, проверяя, как ружье ложится в ладонь, отрицательно покачал головой – тяжеловатое, неудобное, шума от него много. Можно было взять пистолет – их в сейфе было около десятка, – имелись и старые, фронтовые, совершенно безотказные, с облезлой сталью ТТ, ставшие любимым оружием у киллеров, и "макаровы", ни разу не побывавшие в деле, густо обработанные тавотом, и нарядный вальтер с дубовыми щечками, врезанными в рукоять, и испанский "стар".
Поначалу он решил взять с собой два пистолета ТТ и "макаров", но, поразмышляв немного, положил пистолеты на полку, несколько минут молча смотрел на весь этот "подведомственный" арсенал; от запаха масла, перебившего даже крепкий спиртовый дух хорошо выделанной толстой кожи, из которой были сшиты подмышечные кобуры, в горле начало першить, перед глазами возник туман, кадык на шее Высторобца дернулся расстроенно, и он отвернулся от шкафа с оружием.
В конце концов всегда на всем приходится ставить точку – и на каком-нибудь непростом, ставшим дорогим деле, и на любви, и на учебе, и на ушедшем друге, и на предавшем товарище, – у всего есть свой закономерный итог, в том числе и у жизни. Исключений нет, кто бы как бы ни пытался тужиться и обманывать природу. Обманывать природу – значит обманывать самого себя: природа в дураках никогда не останется, человек же – всегда.
Он глянул вверх, на нарядную бронзовую – или какая она там, латунная, медная? – решеточку вентиляции, подумал о том, что решетку эту давно надо было поддеть отверткой да устроить там тайник – наверняка за ней есть лазы по воздуховоду влево и вправо, – сожалеюще вздохнул: сейчас об этом говорить поздно, сейчас надо заниматься другим.
Из шкафа он достал легкую куртку неопределенного цвета – так называемого немаркого, когда почти все севшие на ткань пятна бывают невидимы, со светлой изнанкой, – куртка была двухсторонняя, повесил ее на руку и закрыл дверь комнатенки. Произнес про себя: "Дай бог, чтобы я сюда вернулся", постоял еще немного с молитвенным выражением на лице – он и вправду молился, хотя был неверующим человеком – и покинул офис "Белфаста". Ни один человек не видел, как Высторобец вышел из помещения.
20 сентября, среда, 16 час. 00 мин.
Хоть и ждал Белозерцев звонка, был готов к нему, а раздался звонок неожиданно, пробил словно бы током, с головы до ног, – по коже даже пошла колючая мелкая сыпь, голова дернулась в сторону, как от удара. Белозерцев вдруг почувствовал себя обреченным, подтянул на шее галстук – вид его сразу сделался благообразным, как у старых интеллигентов, поправил манжеты с вдетыми в них крупными золотыми запонками, недовольно приподнял бровь, заметив на правом манжете яркое коньячное пятно. Он так долго ожидал звонка, что в нем практически все уже угасло, перекипело, плоть обратилась в прах – он стремился к этой минуте, не один раз проиграв ее в мозгу, знал, как будет себя вести при разговоре, а теперь в нем все надломилось, рухнуло, тщательно сколоченная конструкция оказалась обычной кучей хлама, валяющейся на земле, – вот Белозерцев и оттягивал разговор. Он неожиданно начал бояться телефона.
"Панасоник" зазвонил снова, звук у него был мелодичный, многоголосый, как у целого оркестра. Белозерцев сжал зубы, поддел рукой кресло, чтобы было удобнее подъехать к столу, мотнул головой упрямо, одолевая самого себя – ему важно было перепрыгнуть через странную заплотку, через барьер, образовавшийся внутри, задавить холод, скопившийся в груди, под самым сердцем – в конце концов одолел себя, громко выругался матом и схватил телефонную трубку.
– Белозерцев слушает!
– Ты чего, арбуз, так долго к телефону не подходишь? Тебе что, судьба собственного сына не дорога?
– Занят был, – смято пробормотал Белозерцев. – У меня люди находились.
– Может, ты не выспался? – с неожиданной заботой поинтересовался телефонный собеседник. – А? Это бывает со всеми нами – поднять поднимут, а разбудить забудут.
Человек этот, ощущая собственное превосходство, издевался над Белозерцевым, и Белозерцеву ничего не оставалось делать, как принимать эти издевки, сжимать кулаки и, страдая, соглашаться – собственно, Белозерцев на все был готов, лишь бы похитители не сделали чего худого Костику.
– Где Костик? – едва умолк собеседник, спросил Белозерцев. – С Костиком все в порядке? Вы обещали мне видеокассету. Где видеокассета?
– Не торопись сверкать лапками, арбуз! Не гони машину, чтобы раньше времени не оказаться в кювете. Кассету получишь завтра, когда будешь передавать деньги.
– Деньги я готов передать уже сегодня.
– Молодец, арбуз, – похвалил Белозерцева собеседник, – четко работаешь, Марчелло. Но сверкать лапками не торопись, я же сказал тебе. Принять деньги сегодня мы не готовы, сейф еще не отремонтирован, – собеседник Белозерцева хрипло засмеялся.
"С-суки, – со злостью и унижением подумал Белозерцев, – не готовы! Да готовы вы, давно готовы, даже задницей готовы хапать "зелень", только боитесь: а вдруг задница в капкан попадет? Проверяете меня, Зверева проверяете – иначе с чего бы вам прослушивать наши разговоры? С-суки! Но милиция чего такая беспомощная? Позволяет, что у нее даже генералов прослушивают! Сказать об этом Звереву или не говорить? – Белозерцев почувствовал, как внутри у него все ошпарило холодом, перед глазами вновь возникла, пролилась сверху вниз черной струйкой надоедливая строчка. – Нет, об этом пока рано говорить, это потом, потом… Не то Костику будет хуже. Вот времена наступили, ы-ыть твою!.." – о том, что он сам причастен к этим временам, Белозерцев не думал – все-таки он был русским человеком, а русские люди, как известно, неисправимы.
– Где Костик? – повторил вопрос Белозерцев.
– В надежном месте. Не найдешь, даже если будешь искать его на пару со своим генералом-мусором! – он словно бы подслушал мысль Белозерцева. – Со свечками в руках… Все равно не найдете. Ни ты, ни он.
– Костик сыт хоть?
– И сыт, и обласкан, с ним все в порядке. Как в Государственной думе.
– Государственная дума, – Белозерцев не удержался, лицо у него сморщилось, будто он сжевал что-то кислое, – ну и сравнение!
– Что, не нравится? – собеседник захохотал. – Чем тебе Дума насолила, арбуз? А? Такие хорошие ребята, там и наши есть, – телефонный собеседник не выдержал и буквально захлебнулся в хохоте, мысль насчет "наших" ему понравилась. – Они еще покажут таким, как ты, арбуз, где раки зимуют. Ну, Змей Гаврилыч, рассмешил ты меня…
"Чего он тянет, почему смеется, почему ничего не говорит, почему не назначает место встречи?" – целый десяток "почему?" беспрерывной лентой пронесся в воспаленном мозгу Белозерцева, пока его собеседник веселился, рычал от хохота – хохот был таким, будто тот в своем металлическом рту прокатывал дробь.
– Где Костик? – вновь упрямо и тупо, чувствуя, что этого не надо делать, но он уже не мог сдержать себя, спросил Белозерцев.
Смех оборвался.
– Значит так, арбуз. Ты сам понимаешь, у нас целая организация, я в ней человек не самый последний, но и не самый первый. Я решаю только за себя и своих людей, за всех решают другие. Но кто бы что бы ни решал, скажу: если ты выполнишь наши условия – Костик завтра к вечеру будет у тебя…
"Господи, что он говорит, что за нудная деревянная речь? – Белозерцев, морщась, покачал головой. – "Себя", "своих людей"… Разве это люди? По ним автоматная очередь плачет. Либо хорошо намыленная петля из синтетической веревки – такой, чтобы ни одного узла на ней не было, – легко затягивалась на шее…"
– К чему вы мне все это говорите? – неприязненно – не смог больше сдерживать себя, – спросил Белозерцев.
– А к тому, чтобы ты, арбуз, послушал сейчас одну пленочку… Она взбодрит тебя, как стакан хорошей табуретовки.
– Я же сказал – готов заплатить деньги хоть сейчас!
– А у меня есть инструкция – я должен продемонстрировать тебе эту пленочку.
"Давят, с-собаки, прессуют, как жмых, хотят, чтобы я инвалидом стал и не смог оказать никакого сопротивления", – подумал Белозерцев и в следующий миг услышал совсем рядом, очень громко – звук был в несколько раз усилен, он оглушал, – отчаянный, пропитанный слезами вскрик Костика: "Папа, папа, возьми меня отсюда! Ну, пожалуйста, папа!"
– Ко-остик! – Белозерцев рванулся с кресла вместе с телефонным аппаратом, охнул от боли и жалости, мигом располосовавших ему сердце, серое угрюмое пространство перед ним окрасилось розовиной, будто где-то в углу кабинета зажегся ровный сильный огонь, ему сделалось жарко, и Белозерцев снова резко потянул угол галстука вниз, вскричал: – Костик, где ты?
Но Костик не слышал его. Телефонный аппарат грохнулся на пол, приподнялся на растянутой спирали шнура, опустился, Белозерцев, боясь, что произойдет отключение, поспешно плюхнулся в кресло, потянулся дрожащей, странно ослабшей рукой к аппарату, и в ту же секунду по нему снова, буквально разрезая его тело пополам с головы до ног, прошелся надорванно-слезный голос сына: "Папа, папа, возьми меня отсюда! Ну, пожалуйста, папа!"
– Ко-остик! – вновь вскрикнул Белозерцев и вторично взметнулся, приподнимаясь над креслом, услышал, как подпрыгнувший с пола аппарат ударился боком о сиденье с изнаночной стороны. – Я еду к тебе, Костик? Я сейчас! – голос у Белозерцева надсекся, он подавился им, закашлялся, на кашель горячей болью отозвалось сердце – оно не выдерживало такой нагрузки, не выдерживало крика, коньяка, который изнутри сдавливал Белозерцеву горло, жары, – розовина истаяла из серого пространства, откуда-то сбоку пробился жиденький, странно влажный свет, Белозерцев не понял, почему он был влажным, выкашлял из себя: – Где ты, Костик?
Но Костик по-прежнему не слышал отца, его крик повторился: "Папа, папа, возьми меня отсюда! Ну, пожалуйста, папа!" Только сейчас Белозерцев понял, что Костиков голос был записан один раз на пленку, а потом несколько раз повторен, и эти повторы действовали на него, как выстрелы в упор – прошибали насквозь. Часто дыша, чувствуя, что ему не хватает воздуха, а перед глазами все плывет, двоится, троится, источает сырость, Белозерцев вновь повалился в кресло.
– Ну что, арбуз, получил удовольствие? – услышал он в телефонной трубке, бессильно сжал руку в кулак, дернулся от внутреннего взрыда, затем, чуть отдышавшись, промычал в трубку что-то невразумительное. – Я же говорил: то, что ты услышишь, – взбодрит! Как двести пятьдесят граммов с хорошим селедочным бутербродом.
– Где Костик? – в очередной раз обессиленно, тупо, не слыша собственного голоса, спросил Белозерцев.
– Значит так, арбуз, запоминай, что я скажу! Через два часа, ровно в шесть ноль-ноль вечера, ты должен стоять у входа в метро "Тверская". К тебе подойдет наш человек. От него все узнаешь… Узнаешь, как надо действовать, где состоится передача денег, каким образом тебе будет возвращен Костик и так далее. Все понял, арбуз?
Белозерцев почувствовал, что у него из-под ног уходит земля, уплывает прямо из-под кресла, все ползет в сторону, рушится в какой-то холодный страшный провал, в преисподнюю, и он, сопротивляясь этому, упрямо помотал головой, выбил из себя вместе с горькой – кажется, коньячной, – мокротой:
– Нет!
– Не понял? – изумился телефонный собеседник, в голосе его снова послышались издевательские нотки. – Ты что, арбуз, действительно не понял?
– Действительно не понял… Метро "Тверская" – это где?
– Ах да, я и забыл, что ты, арбуз, теперь небожитель, высший свет, в метро уже не ездишь, ты не человек, ты – бог.
– Я не бог, но я честно не знаю, где это – метро "Тверская"?
– Смотри, за консультацию мы тебе набросим еще тысяч десять "зеленых". Чтоб меньше задавал вопросов. "Тверская" – это редакция "Известий". Ты "Известия", арбуз, читаешь? Главную капиталистическую газету России. Редакция где находится, знаешь?
– На улице Горького, – машинально, морщась от того, что перед ним вновь возникла, хвостом свесившись с потолка, прозрачная черная строчка, по ней, как по фитилю, поползло, заструилось что-то вниз.
– На Тверской улице, – повысив голос, поправил его собеседник, – улица Горького осталась в твоем коммунистическом прошлом, арбуз. Там рядом с входом в "Известия" – вход в метро. В шесть часов к тебе подойдет наш человек. Так что стой и жди! И не забудь арбуз, что две ошибки ты уже сделал, сделаешь третью – эта ошибка будет последней. Сына своего уже никогда не увидишь, ясно? Аривидерчи, Марчелло!
Гудок отбоя оглушил Белозерцева, он бросил трубку на пол, схватился руками за подлокотники кресла, сдавил. Он был мокрым, словно попал под дождь – пока говорил по телефону, из него выветрился, вытек с потом весь коньяк.
Разговор обессилил Белозерцева, почвы под ногами не было, впрочем, час назад ее тоже не было, ожидание вытянуло из него жизнь, высушило мозги, выжало все соки, – он стал ненавидеть время, – теперь эта пытка должна продлиться. Правда, в одном он уверился твердо – Костик жив. – Хоть это-то было хорошо.
20 сентября, среда, 16 час. 25 мин.
Когда Белозерцеву позвонил налетчик с железным голосом, генерал Зверев уже находился в техническом помещении, в так называемой "аппаратной" – хотя какая, к шутам, это аппаратная, – обычная, заставленная магнитофонами, радиоблоками, разными приборами комната, опутанная проводами, шнурами, кабелями разных диаметров; один кабель был толстый, бронированный, прибитый гвоздями прямо к стене, второй покоился в свинцовой одежке, проходил под самым потолком – этакое разведывательное заведение, а не аппаратная. Зверев, едва войдя в эту комнату, сощурился оценивающе:
– Шпионский отсек! – потом, оглядевшись немного, добавил одобрительно: – А хорошо, однако, живете, товарищи шпионы!
– Однако да, товарищ генерал, – эхом отозвалась на его высказывание дежурная операторша – девчонка с погонами старшего сержанта на хрупких плечиках – сосредоточенно-хмурая, серьезная, из тех девчонок, что, превращаясь в старушек, напрочь отказываются от шуток и веселья – так и умирают, ни разу не подтрунив над собственной старостью. – Если бы нам еще шпионские надбавки платили – было бы совсем хорошо.
– Что, мало зарабатываете?
– Мало!
– Ну-ну, – генерал покхекхекал в кулак, приподнял одну густую, словно у Брежнева, бровь, затем, кряхтя, по-дедовски стал примерять к своей голове наушники, – ну-ну, кхе-кхе-кхе! – Зверев подумал с неожиданной грустью, что он и эта девочка-сержант с хмурыми, почти мужскими глазами никогда не поймут друг друга, – слишком велика разница в возрасте и сами они слишком разные: между ними как минимум находится два поколения, а учитывая стремительное современное взросление, может быть, даже и три. "Вот тебе, Зверев, и Юрьев, кхе-кхе-кхе, день, – произнес он немо, едва приметно шевельнув губами, – пора, брат, в мусорный контейнер, кхе-кхе. Мусора – в мусорный контейнер. Хорошо звучит, как в частушке". Вслух же повторил громко, ни к кому не обращаясь: – Ну-ну!
Зверев не относился к тем людям, которые склонны много рассуждать – иногда вообще встречаются редкие типы, в том числе и в милиции, которые разглагольствованиям посвящают целую жизнь – политработники, например… И неплохие деньги заколачивают на этом, вот ведь, хотя на задания никогда не ходят и собой не риcкуют. Рабочий инструмент у них один – собственный рот и собрать его перед переходом на другую работу либо на повышение ничего не стоит: закрыл рот и отбыл.
– Ну-ну, кхе-кхе, – в очередной раз произнес Зверев, с выражением некой не свойственной ему растерянности, подумал о том, как же он выглядит перед этой девчонкой. Как, как – обычной старой галошей, больше никем и ничем – галоша и галоша! Кивнул ответно – сделал это с большой готовностью, словно бы зависел от нее, – когда она подала ему сигнал, и в ту же секунду невольно поежился от резкого звука, с двух сторон проколовшего ему барабанные перепонки: это был в несколько раз усиленный писк телефонного зуммера.
В следующий миг он услышал знакомый голос Белозерцева – очень спокойный, взвешенный, словно бы Белозерцев говорил не с бандитом, а проводил очередное совещание в своем "Белфасте", понял, насколько тяжело дается это Белозерцеву, и посочувствовал ему. Зверев хорошо знал, чего это стоит – у Белозерцева сейчас на голове, наверное, седеют волосы, а у рта твердеют скорбные старческие морщины – люди стареют именно в такие минуты.
Налетчик был напорист, груб, Зверев понял, что эти качества не были для него наживными или позаимствованными только для одного-единственного разговора – бандит он и есть бандит, мамка родила его таким, молоко у нее вырабатывалось такое, бандитов вскармливающее, налетчик был таким от природы. Способность грабить, творить зло была заложена в нем матерью с отцом.
– В-вот сучье! – не удержавшись, выругался генерал.
– Гад ползучий! Ладно, свое ты получишь.
Девушка-оператор не расслышала, что говорил генерал, – на голове у нее тоже громоздились наушники, – но засекла сам звук, строго, непрощающе поглядела на генерала и прижала палец к губам.
Зверев, подчиняясь ей, мелко-мелко покивал головой в ответ. Ему важно было сейчас понять не "текст" – текст, сами слова будут записаны на пленку – вон, сразу на двух магнитофонах медленно вращаются бобины, – важно было понять "подтекст", то, что стоит за словами и что не в состоянии уловить чуткий организм магнитофона. Вот что было важно – мелодия, а не слова. Он вслушивался в грубый железный голос, ни на минуту не переставая удивляться ему – надо же, чего учудила матушка-природа, каким голоском наградила преступника, – болезненно вытягивал голову, слушая Белозерцева, спрашивающего о сыне, сжимал рот в упругую твердую линию – вел себя, в общем, как охотник, выслеживающий дичь.
Когда разговор был закончен, он стянул с головы наушники, сложил их, спросил у девушки-оператора, продолжавшей сидеть в кресле с угрюмой улыбкой на губах, хотя по уставу она должна была вскочить с испуганным видом – перед ней находился все-таки генерал, а она была лишь сержантом, и доложить об окончании работы, но Зверев не сделал ей замечания, спросил лишь:
– Разговор, естественно, записали?
– Естественно.
– Пленку перегоните, пожалуйста, на компакт-кассету и – ко мне в кабинет.
– Хорошо.
Зверев не выдержал, наклонился к девушке, собираясь поправить ее: "Не "хорошо" надо говорить, а "есть" или, в крайнем случае, – "слушаюсь"! Все-таки милиция – это вторая армия, а в армии дисциплина – штука, которая будет поважнее горячего первого и сваренной с салом каши" и вообще призвать эту пионерку к почтительности, но вместо этого спросил:
– Как вас зовут? Извините, а то я даже не поинтересовался.
– Что, товарищ генерал, собираетесь пригласить меня на свидание? – хмурые глаза девушки сделались еще более хмурыми, потемнели.
– Нет, не собираюсь, – Зверев удрученно развел руки в стороны. – Стар я для этого. На танцы не хожу, только в баню. – Выпрямился, одернул на себе одежду. – Когда из района вернется майор… э-э-э… в общем, пусть сразу пожалует ко мне.
Придя в кабинет, Зверев привычно покхекхекал в руку, помял пальцами подбородок – делал массу ненужных вещей, прокручивая в мозгу разговор Белозерцева с налетчиком, – потом позвонил по вертушке на Лубянку, Иванову.
– Вениамин Константинович, мы записали еще один разговор нашего друга… кхе-кхе… с нашим недругом.
– Мы тоже.
– Значит, ты в курсе?