После внезапной смерти ребенка в жизни Бенет, дочери душевнобольной, начинается новая страшная глава. Ложь, мошенничество, похищения, убийство - преступления множатся, в хитросплетения сюжета втянуты совершенно посторонние люди. За плотно закрытыми дверями разворачиваются семейные драмы, на преданную любовь отвечают подлой изменой, физическое насилие - в порядке вещей, итог неясен, благополучие маловероятно. Блистательный и завораживающий роман Рут Ренделл "Древо скорбных рук" - впервые на русском языке.
Содержание:
-
Книга первая 1
-
Книга вторая 28
-
Книга третья 43
Рут Ренделл
Древо скорбных рук
Франческе, моей крестнице, с любовью
Книга первая
1
Однажды, когда Бенет не исполнилось еще четырнадцати, они всем семейством ехали в поезде в полупустом вагоне, и Мопса вдруг бросилась на нее с мясницким ножом. Вернее, угрожала это сделать. Бенет поинтересовалась, зачем мать захватила с собой в дорогу такую большую сумку, ярко-красную, совсем неподходящую к ее одежде. На замечание дочери Мопса громко и злобно расхохоталась, стала выкрикивать какие-то дикие слова, а затем вытащила нож из сумки, угрожающе помахала им перед носом ошеломленной девочки и сунула его обратно. Все это сильно напугало Бенет, и в панике она дернула за "стоп-кран" или, как потом выразилась Мопса, "сигнальный шнур". Поезд затормозил, получилась ужасная суматоха, отец разозлился и потом был мрачен.
Давняя сценка в поезде более или менее стерлась из памяти Бенет, но ожила сейчас, когда она встречала Мопсу в аэропорту Хитроу. Хотя с тех пор они виделись неоднократно, даже некоторое время жили под одной крышей, и Бенет могла наблюдать за переменами в психическом состоянии матери в лучшую сторону, самым ярким впечатлением от прошедших лет все-таки оставался образ исхудавшей женщины с всклокоченной седой шевелюрой, вечно кутающейся в шарфы и шали, несмотря на теплый испанский климат. Именно такую женщину она высматривала из-за ограждения в цепочке пассажиров, прошедших таможню, стоя в толпе гидов с табличками турфирм на шее, говорливых азиатов и жен бизнесменов, встречающих супругов, возвращающихся из командировок
Джеймс так и норовил выбраться из прогулочной коляски, ему было плохо видно, и он явно чувствовал себя неважно. Наконец она взяла сына на руки, посадила на бедро.
Любое ожидание - будь то в аэропорту или на вокзале - всегда волнующе. Кто покажется первым на глаза встречающим, кто первым помашет рукой, узнав знакомое, а может, любимое лицо. Людей, проходящих барьер, как бы выпускали на свободу, и они рвались туда, словно бы в невесомости.
Бенет помнила, как она встречала здесь же Эдварда, и как он был прекрасен тогда. Пассажиры, спешившие, озабоченные, обтекали их. Пестрота одежд и чемоданов - это все превращалось в черно-белое кино, потому что только для них одних был приготовлен цветной кадр.
Встреча с Мопсой не будет похожа на ту… Прошлое не повторится. У Бенет не осталось другого в мире, кого бы она ждала с замиранием сердца, с надеждой и любовью. Она замкнулась в пространстве, где есть только они с Джеймсом, и пройдет много лет, пока неумолимая судьба их не разлучит. До этого еще минуют годы и годы, и пока она может быть спокойна.
Ей пришлось распечатать еще пачку бумажных салфеток и утереть ему сопливый носик. Бедняга Джеймс. Но он все равно лучше всех, даже с распухшим от насморка красным носом.
Барьер миновала супружеская пара - мужчина и женщина дружно катили объемистые чемоданы на колесиках. За их мощными фигурами почти скрывалась неприметная дама с невесомой ручной кладью - портфельчик-дипломат и молодежный рюкзачок. Бенет едва не проглядела мать, столь непохожую на прежнюю. Ее словно долго мыли в турецких банях и отмыли до полного исчезновения облика. Она стала никакая, точнее - как все.
Мопса узнала дочь первой, отчего на мгновение Бенет стало стыдно. Лишь когда глаза Мопсы, неподвижные, безо всякого выражения, уставились на Бенет, дочь осознала, кто перед ней.
Был какой-то момент нерешительности, когда Бенет вдруг заколебалась - стоит ли подпускать мать к себе и к сыну.
И все же это была Мопса. Ее психически больная мать принялась целовать и тискать дочь, отмахнувшись от сопливого Джеймса, как от досадной помехи, с плачем уткнулась в плечо Бенет. Это была Мопса, облаченная в строгий серый костюм и блузку с золотой булавкой под горлом, с коротко остриженными седыми волосами.
Легковесные чемоданы из искусственной кожи не требовали услуг носильщиков. Бенет сама погрузила их на ручную тележку и разместила в багажнике машины, запаркованной на стоянке. Всю процедуру встречи Джеймс наблюдал с круглыми от удивления глазами, и даже перестал сопливиться, настолько его заинтересовала бабушка.
Свою ручную кладь Мопса предпочла нести сама, двигаясь твердой уверенной походкой, держа осанку и вытянув тощую гусиную шею. Когда-то она брала уроки у Айседоры Дункан, и балетная школа до сих пор сказывалась. А может быть, это было все вранье, миф… Двадцать лет назад Бенет, как глупая девчонка, боготворила мать, а потом иллюзии рассеялись.
По дороге Бенет задала вопрос об отце.
- Он в порядке. Что с ним сделается? Шлет тебе привет.
- Тебе нравится Испания?
- Мне все равно, где жить, но папе с его астмой это, кажется, подходит. Уже три года у него не было приступов. Ну и я, соответственно, себя чувствую лучше.
Мопса говорила о разделении семьи так, будто астма отца была тому причиной. Она беспечно улыбнулась, словно ее недуг был сродни легкой форме астмы. Она ворковала точь-в-точь, как ее соседки по Эджвэру, как, например, миссис Фентон - бодрая, словоохотливая домохозяйка.
- Я считаю, что являться сюда на все эти тесты - сплошная нелепица, пустая трата времени и денег. Я убеждала врачей, что со мной сейчас все нормально, но они говорят, будто вреда это не принесет, и почему бы не устроить себе маленькие каникулы и не сменить обстановку. От каникул я, честно говоря, устала, когда они так долго тянутся, но вот сменить обстановку не помешало бы. Надеюсь, мы поедем на метро. Должно быть, прошло лет семь или восемь, как я не спускалась туда.
- Я на машине, - сухо оборвала болтовню матери Бенет.
В юности она неустанно внушала себе, что не должна ненавидеть мать, но подобные уговоры редко приводили к желаемому результату. Мать неизлечимо больна, и помочь ей Бенет ничем не может. Она испытывала жалость к безумной женщине, прощала все, что в силах была простить, но не хотела находиться рядом с ней.
Поступив в университет, Бенет твердо решила не возвращаться домой никогда, разве только на короткие праздничные дни. И следовала этому решению неукоснительно. Когда отец достиг пенсионного возраста и ушел от дел, они с матерью купили себе маленький домик в Испании близ Марбеллы.
Южное солнце покрыло лицо и руки Мопсы загаром. Рядом со смуглой бабушкой Джеймс выглядел бледной северной былинкой.
- Он у тебя здорово простужен, - заметила Мопса, когда малыш снова расхныкался и зашмыгал носом. - Незачем было вытаскивать его на улицу в такую мерзкую погоду.
- Мне не с кем его оставить. Ты же знаешь, что мы только что переехали на новое место.
На заднем сиденье машины располагалось специальное детское креслице, в котором Джеймс обычно чувствовал себя комфортно. Бенет усадила и пристегнула малыша, а вещи Мопсы поместила в багажник. Она бы предпочла, чтобы мать уселась сзади рядом с Джеймсом, но та уже заняла соседнее с водительским место, накинула ремень безопасности, защелкнула пряжку и степенно сложила на коленях руки в черных перчатках из грубой кожи. До нее, видимо, даже не дошло, что бабушке стоило обратить на внука хоть какое-то внимание, произнести пару ласковых фраз. Он выглядел таким несчастным и одиноким там, позади, чихая и жалобно похныкивая. Бенет, ведя машину, заговаривала с ним иногда, указывая на то, что могло его заинтересовать, - собак, причудливо одетых прохожих, яркие витрины, но вскоре она поняла, что Мопсу это раздражает.
Мать желала говорить только о своих проблемах и планах, об Испании и о том, что она собирается делать в Лондоне. Никогда раньше Бенет не приходило в голову, что излеченные от душевной болезни люди совсем необязательно, как это принято считать, превращаются в личности, освобожденные от прежних пороков. Их эгоизм, их способность взрываться злобой по самому пустяковому поводу и прочие малоприятные качества характера остаются при них, и лишь слегка сглаживаются, прячась за внешне нормальным поведением.
Впрочем, так и должно быть, удивляться тут нечему. Ведь лечат болезнь, а не создают новых идеальных людей. В самом нормальном мозгу может таиться столько же мерзости, сколько и в больном. Впрочем, как и возвышенных мыслей, доброты и обаяния. Возможно, беда Мопсы заключалась в том, что под коркой ее безумия, едва она была удалена, обнаружилась самая крайняя форма эгоцентризма, вера в то, что весь мир создан ради нее и вокруг нее вращается.
Дом в Хэмпстеде, в Долине Покоя, куда они сейчас направлялись, еще не стал для Бенет тем пристанищем, где можно обрести тепло и уют. Она поселилась в нем всего лишь три дня назад, и все казалось ей там чужим. Требовались большие усилия воли, чтобы как-то начать его обживать.
Машина плавно скользнула в узкий проход меж высоких, поросших смешанным лесом насыпей, ведущий к обширной поляне, расположенной на полуострове, омываемом тихими водами сразу двух притоков Темзы.
Половину своей сознательной жизни, с того дня, когда Бенет с друзьями попала сюда на праздник, устраиваемый ежегодно в августе в день Святого Варфоломея, она мечтала жить именно здесь. Потом пространство это стали застраивать, и ее мечта вполне могла осуществиться, что и произошло в конце концов. Правда, Мопса оставалась в неведении по поводу дочерних планов.
Казалось, она вообще никогда не слышала о существовании в пределах Лондона столь прославленного, укромного уголка, втиснутого в городскую громаду, где произрастали благородный каштан и редкая монтерейская сосна, а у корней некоторых старых деревьев виднелись мемориальные таблички в честь давно ушедших из жизни поэтов, художников, великих артистов. Здесь Шелли пускал бумажные кораблики в пруду, а Колридж, сидя на поросшем мхом пне, сочинял свои магические эпосы. Все связанное с искусством просто не доходило до сознания Мопсы, а литература представлялась ей набором пустых слов.
Выйдя из машины, она окинула взглядом приобретенный Бенет дом в викторианском стиле, вытянутый кверху и небольшой по площади. На лице ее явно отразилось разочарование.
Что она ожидала увидеть? Архитектурный шедевр, наподобие дворцов, загромождающих Бишоп-авеню?
- Что ж! Я и не предполагала, что ты подберешь что-то более амбициозное, будучи одной с младенцем на руках.
Бенет хотелось возразить, что Джеймс уже не младенец. Ему год и девять месяцев, он произносит множество слов, а понимает гораздо больше, но этого она не стала говорить матери и отперла входную дверь молча. Мальчик сразу же устремился внутрь, к своим сокровищам, рассыпанным в кухне, временно превращенной в игровую комнату. Он был счастлив, что вновь очутился дома, но Мопса бесцеремонно переступила через него, оказавшись в помещении первой, и критически огляделась по сторонам.
Далее, вероятно, следовало ожидать неминуемого тягостного разговора о положении матери-одиночки и о том, что Джеймс растет без отца. Вот только насколько хватит такта у Мопсы потерпеть с таким разговором какое-то время, не омрачать и без того не очень радостную атмосферу встречи через много лет и знакомство с новым домом? Или, несмотря на все старания врачей и заметное улучшение ее психического состояния, в Мопсе по-прежнему таилось злобное неприятие всего выходящего за рамки ханжеских правил, характерное для провинциальной дамы среднего возраста, что и определяло ее поведение? Трудно было надеяться, что удастся избежать объяснений по поводу Эдварда, рассуждений о том, в какое невыгодное - если не выразиться резче - положение ставит Бенет не только себя, но и своего незаконнорожденного ребенка, чем чревата для нормального взросления мальчика жизнь без отца, в неполной семье.
Бенет, пожалуй, должна была испытывать облегчение, что ей придется иметь дело только с Мопсой и что отец не удостоил дочь визитом. Он пребывал еще в таком шоке от случившегося, что, кажется, не верил до сих пор в существование Джеймса.
В доме еще царил полный хаос. Коробки и ящики с кухонной утварью и посудой, картины в чехлах и пачки книг загромождали холл и коридор. Собираясь в аэропорт, Бенет терялась, за что взяться в первую очередь, и впопыхах оставляла все сделанным наполовину. Скорее всего, ей хотелось привести в порядок комнату, которую она отвела под свой кабинет и где соорудила книжные полки до потолка. Там на полу были свалены издания на шестнадцати языках ее первого и единственного романа - "Брачный узел", ставшего бестселлером и источником временного материального благополучия Бенет, что, в свою очередь, привело к покупке этого дома.
Только сюда, в эту комнату, не допускался Джеймс, чтобы он ненароком не принялся рыться в книгах и отрывать бумажные обложки.
И сейчас, по возвращении из аэропорта, Бенет поспешила запереть дверь кабинета на ключ. Но Джеймс повел себя не совсем так, как от него ожидалось. Он не набросился на книжки и не занялся новой игрушкой, от которой до поездки был в восторге. У ксилофона клавиши представляли все семь цветов радуги, а добавочная восьмая сияла, как золото. Вместо этого Джеймс тихонько взобрался на плетеный стульчик и сидел там молча, засунув в рот пальчик. У малыша опять потекло из носа, а когда Бенет взяла сына на руки, то услышала хрипы у него в груди.
Это было не просто тяжелое дыхание. Хрипы доносились откуда-то из глубины хрупкого детского тельца. В кухне, расположенной в цокольном этаже, было уютно и тепло, сюда заглядывало солнце, поблескивая на новеньких дубовых панелях, радостно светился красный флорентийский ковер, которым Бенет покрыла пол, чтобы Джеймс мог на нем играть, но вот сам мальчик внушал тревогу.
Мопса, разложив свои пожитки на кровати в комнате, подготовленной для нее дочерью, незамедлительно спустилась вниз и бодро заявила:
- Теперь я предлагаю нам всем отправиться куда-нибудь перекусить.
- Я думаю, что Джеймса больше не следует вывозить из дома, - возразила Бенет. - Ему что-то нездоровится. Мы можем поесть здесь. У меня есть все, чтобы приготовить ланч.
Мопса недовольно скривилась.
- По-моему, на улице совсем не холодно, даже для такой почти коренной испанки, как я. - Она рассмеялась, и в смехе ее слышался металл, как будто ударяли по самой толстой клавише ксилофона. - Ты, должно быть, уж чересчур заботливая мать.
Бенет промолчала. Она сама удивлялась тому, какое важное место занял в ее жизни ребенок. Все ее мысли и тревоги обращены были только к нему. Конечно, иначе и быть не могло. Ведь она сознательно, будучи незамужней женщиной, взяла на себя обязанности обоих родителей и поклялась, что всеми силами обеспечит сыну счастливое детство, любовь и заботу, что он ни в чем не будет испытывать недостатка и никогда не почувствует себя ущемленным.
Но предугадать, какая тяжесть ляжет на ее плечи с самого момента его рождения, как она будет привязана к нему накрепко бесчисленными нитями, все равно было невозможно.
Бенет готовила и накрывала на стол - суп, хлеб из непросеянной муки, паштет из утки и салат для себя и Мопсы, яичницу, гренки и шоколадное мороженое для Джеймса. В ожидании ланча Мопса устроилась в ярком солнечном пятне на широком подоконнике, откуда был виден небольшой цветник и декоративная горка из камней. Она углубилась в чтение газеты, прихваченной с собой из самолета, и даже не сделала попытки усадить мальчика к себе на колени.
Бенет не выдала своего разочарования подобным поведением матери, даже убедила себя, что ей это безразлично. Ее больше встревожило, что любимые блюда Джеймса остались почти нетронутыми.
- Ему надо хорошенько выспаться, - сказала Мопса. - Он устал, оттого и капризничает.
"Вероятно, она права", - подумала Бенет, хотя была уверена, что бабушкин совет продиктован скорее желанием избавиться от присутствия внука, чем заботой о его самочувствии.
Бенет отнесла Джеймса наверх вместе с его любимой игрушкой - пушистым тигренком с гибкими лапами - и уложила их обоих в кроватку.
Обычно Джеймс не любил, когда его укладывали спать посреди дня, и если таковое случалось, он не закрывал глазки, а сидел в кроватке, выпрямившись, и забавлялся, выкручивая тигренку лапы и придавая ему смешные позы. На этот раз он покорно улегся в обнимку с игрушкой. Его личико раскраснелось, он странно шевелил губами, словно предстояло долгожданное расставание с молочным зубом.
Бенет надеялась, что особо опасного с ним случиться не может. Она оградила его от детских инфекций положенными прививками, он не общался с другими детьми и вряд ли мог подцепить где-то заразу. Обыкновенной простуде он был, конечно, подвержен, и тогда его грудь отзывалась на это затрудненным дыханием. Она посидела с сыном минут пять, пока малыш не уснул.
- Я и не представляла, что в тебе так силен материнский инстинкт, - такими словами встретила ее Мопса внизу, где она успела обнаружить среди всеобщего беспорядка еще неубранные в бар запасы спиртного. Она не была особо пьющей личностью, но выпивать ей нравилось, и иногда даже небольшое количество алкоголя действовало на нее непредсказуемо и странно. Бенет помнила их с отцом попытки отлучить Мопсу от бутылки хереса. Сейчас мать, кажется, уже глотнула рюмку, и по лицу ее блуждала глуповатая улыбка.
- Частенько бывает, что ты совсем не желаешь появления ребенка, но раз он появился, то делать нечего, и ты начинаешь его обожать.
- Я хотела появления Джеймса и своего добилась, - сказала Бенет и, зная наверняка, каким способом можно перевести разговор на другую тему, спросила: - Какие же тесты с тобой проводили? Расскажи поподробнее.
- У них там, в Испании, очень скромные возможности. Я всегда говорила, что во мне присутствуют какие-то ферменты или что-то такое во мне, наоборот, отсутствует. Вся проблема в этом. Кажется, теперь они пришли к такому же выводу и разделяют мою точку зрения.
Долгие годы Мопса вообще отрицала, что больна. Это все другие больны, или, сговорившись, вредят ей и не способны понять ее. Но когда осознание собственной ненормальности неизбежно пришло к ней, когда в периоды просветления услужливая память прокрутила, как киномеханик ленту, все ее прежние кошмары, она возложила вину за свои поступки не на психику, а на какие-то биохимические дефекты своего организма.
- Возьмем, к примеру, историю с Георгом III, - доказывала Мопса. - Годами все считали его сумасшедшим, подвергали его чудовищным пыткам. А теперь стало известно, что у него была порфирия - недостаток какого-то вещества - минерала "порфира" - так он называется. И если бы ему давали этот "порфир", он был бы вполне нормален.