Возможно, она была права. Но если даже какой-то химической субстанции и не хватало ее организму, сама природа восполнила этот недостаток, и ее безумие отступило. Когда Мопса с увлечением рассказывала о проводимых с нею сеансах психотерапии, с остроумием отмечала все детали, давала характеристики лечащим врачам, Бенет преисполнялась надеждой на лучшее. Безумие ведь коварно и не всегда выдает свои симптомы. Даже глаза матери приобрели сейчас прежний цвет - зеленоватый с голубизной, который когда-то мог очаровывать и дочь, и всех окружающих. Лишь бы сейчас не сорваться с тоненькой ниточки им обеим, поддерживать друг друга, как партнерам опасного аттракциона в цирке.
Мопса обшарила глазами комнату и удивилась.
- А где телевизор?
- У меня его нет.
- Совсем нет телевизора? Я пропаду без него, хотя ТВ в Испании - не лучший вариант. Я надеялась, что наконец доберусь до настоящего британского телевидения. Разве это нормально - жить без телевизора? Не думала, что ты на этом экономишь.
- Я пишу, пока Джеймс спит, а так как это происходит в основном в вечерние часы, телевизор мне ни к чему.
- Сейчас он уснул, и ты что, собираешься заняться сочинительством? Махнуть на меня рукой? Сунуть мне в руки какую-нибудь книжонку, чтобы я не мешала?
Бенет попыталась найти приемлемое объяснение для матери. Для литературного труда требуются особые условия - соответствующая атмосфера, определенная степень уединения, отрешенности от окружающих мелочей. Такое удается растолковать не всякому человеку, не знакомому с процессом творчества, а уж труднее всего это будет внушить Мопсе.
Она сама была фактически новичком в этой профессии, и еще толком не знала, как организовать писательский труд. Ее заметки в блокноте, обрывки фраз, зарисовки пейзажей и жанровых сцен, а также общие впечатления от пребывания с Эдвардом в Индии как-то сами собой сложились в книжку, неожиданно ставшую бестселлером. Только не было бы никакого бестселлера, если бы ей в какой-то миг вдохновения не пришел в голову сюжетный узел, который дал название книге и обеспечил ей успех. Случаен ли был этот подарок небес или это свидетельство ее таланта? Тайну эту Бенет сама постичь не смогла.
Теперь ей предстояло написать нечто иное, пусть не такого уровня, как "Брачный узел", но, по меньшей мере, не унижающее ее репутацию. Она стала в очередь тех авторов, кто будет допущен в заветную издательскую дверь вторично. А для этого надо работать и работать, пока Джеймс спит. То, что писательство есть тяжелый труд, сродни любому, даже физическому, Бенет уже успела понять.
И тут она вспомнила, что Джеймс спит, не просыпаясь уже более двух часов. Она поднялась наверх поглядеть на него. Беспокоиться вроде бы было не о чем, хотя личико оставалось пылающе красным, а дыхание хриплым.
Глядя на малыша, она отмечала в нем сходство с Эдвардом, особенно в изгибе губ и форме лба. Когда-нибудь он превратится в образцового английского джентльмена, даже превзойдет отца в совершенстве и соответствии параметрам идеальной модели, поставляемой в общество английской аристократией, как пекарь выпекает свои стандартные булочки.
Он будет голубоглаз, как Эдвард, с таким же неподвижно-холодным, рыбьим взглядом, льняными волосами, крепким подбородком, способным держать любые удары. И еще - только не дай бог - он унаследует помимо внешнего сходства и отцовские пороки.
Терпеливо ожидая пробуждения сына, она смотрела в окно на солнечный закат. Алые и золотые краски быстро померкли, как только солнце ушло за горизонт, но вершины сосен еще золотились, а поверхность пруда, где, по легенде, Шелли пускал в плавание бумажные кораблики со своими стихами, мягко светилась серебром.
Хорошее место выбрала Бенет для жилья и для того, чтобы здесь рос ее сын. Она не сомневалась в правильности своего решения.
То ли какие-то детали пейзажа, то ли навеянные ими воспоминания детства резко развернули корабль ее размышлений вспять, к тому жуткому дню двадцатилетней давности, когда обнаружилось, что ее мать психически больна. То событие Бенет старательно прятала в потаенных уголках памяти и запрещала воскрешать его в своем воображении. Это было первое выступление Мопсы в роли, которую она потом играла долго, с неизменным постоянством и с ужасающей убедительностью. Бенет слышала слова "паранойя", "шизофрения", произносимые в доме вполголоса, не понимала до конца их глубинный смысл, но оттого становилось еще страшнее.
Ей было восемь лет, а ее кузине, гостившей в их доме в Колиндейле, всего три или четыре. Мопса завела девочек в столовую и сказала, что убьет их, а потом себя. Смысл ее поступка не поддавался объяснению. Была ли это простая угроза, что она собирается держать их взаперти, пока не будет выполнено какое-то ее требование? Или она действительно жаждала пролить кровь - и детей, и свою? Истина была где-то посередине между этими двумя версиями. И была ли щеколда на двери столовой, и уж так ли был крепок замок, запиравший столовую? Эти детали не запомнились Бенет.
Зато она очень ясно помнила, как мать доставала ножи из ящика буфета, как отчаянно вопила маленькая кузина, как Мопса с невиданной силой двигала мебель, баррикадируя французские окна, выходящие на веранду, чтобы пришедшие на выручку мужчины не успели помешать ей перерезать девочкам горло.
Самым ярким впечатлением было то, как полетели щепки, и рухнула под ударами дверь в столовую, и на нее вступил грозным героем ее дядюшка, а за ним и отец. Они не прибегли к чьей-либо помощи во избежание огласки перед соседями и естественно неминуемых последствий расследования постыдного инцидента.
Никто не пострадал, не получил ни малейшей царапины, а Мопса вела себя так спокойно, что не верилось в ее причастность к переполоху. Все словно сговорились забыть об этом, и так они жили до тех пор, пока она не начала воровать, причем без всякого повода, без всякого толчка извне.
Трудно было заметить, когда и с чего начался этот процесс, только потом стало понятно, какая извращенная логика руководила ее поступками. Однажды отец обмолвился в гостях, что ему понравилась пластинка с записью Генделя "Музыка на воде". Стараясь угодить мужу, Мопса обегала множество магазинов и, найдя искомое, унесла ее тайком, хотя вполне могла уплатить за диск через кассу.
Она воровала какие-то мелочи, чтобы дарить их тем, кто был ей близок и нравился, а элемент риска при краже повышал в ее глазах цену подарка, как объяснял отцу очередной психиатр.
Проявления ее ненормальности были разнообразны и все учащались. То Мопса впадала в беспричинную ярость, то полностью теряла ощущение реальности, то совершала поступки, опасные для нее самой, причем спонтанно, без всякой на то необходимости.
Джеймс перевернулся с боку на бок в кроватке, что-то сердито выкрикнул, приподнялся и стал кулаками тереть глаза. Его крик перешел в натужный кашель, сопровождаемый хрипами в груди. Бенет достала сына из кровати, прижала к себе.
Его грудная клетка напоминала музыкальный инструмент, из которого исходили бессвязные звуки самой разной тональности. Идея, высказанная Мопсой и поначалу показавшаяся Бенет здравой - позвать кого-нибудь в гости и отметить ее приезд - сейчас уже казалась кощунственной. Джеймсу явно стало хуже, и все внимание Бенет сосредоточилось на нем.
В доме было очень тепло. Бенет порадовалась, что до переезда сюда наладила центральное отопление. И то, что она сейчас не одна с больным ребенком, а рядом мать, которая уже по-хозяйски разложила свои вещи в отведенной ей комнате и ведет себя вполне нормально, что две женщины могут сообща похлопотать над больным ребенком, немного успокаивало Бенет. Ведь когда-то у Мопсы тоже была маленькая дочь, и она растила ее, беспокоилась о ней, приобрела определенный опыт в таких ситуациях, и вот Бенет, уже сама ставшая матерью, могла понадеяться на ее помощь.
За прошедшие годы Мопса сыграла в жизни немало ролей, но ведь она была и доброй женой своему мужу, и заботливой матерью Бенет до восьми лет, до первого приступа своего безумия, когда ее мозгом и душой овладела другая личность.
Возможно, толчком для этого переселения душ послужила нелепая и никем не отмеченная случайность. Раньше она носила самое обычное имя - Маргарет, которое ей очень подходило, а не то, что прилипло к ней после роли в школьном спектакле, блестяще исполненной в пятнадцать лет. Дикое, колдовское существо, созданное фантазией Шекспира в "Зимней сказке", - порождение жутких болот, обросшее зелеными корнями, с глазами тритона и жабьими лапами так сошлось в этом образе с ее потаенным желанием быть не просто заурядной девушкой, что она стала охотно отзываться на Мопсу.
Маленькую Бенет поначалу удивляло, что матерей ее школьных подруг зовут Мэри или Элизабет, но потом она привыкла к прозвищу матери, тем более что отец произносил его ласково, с доброй усмешкой. Чем-то в юности, да и потом, после рождения Бенет, Мопса действительно напоминала молодую ведьму, как ее представляют в мультфильмах, - с худым, остреньким личиком и пышной гривой светлых, всегда растрепанных волос. В этом была своя особенная присущая ей красота. Затем зло, угнездившееся в мозгу, начало проступать все яснее. Теперь же возраст и длительное лечение как бы тяжелым катком прошлись по ее лицу, сгладили остроту черт и оригинальность облика, а короткая стрижка довершила превращение ее в персону, неотличимую от многих подобных ей пожилых женщин.
Спустившись вниз в кухню, Бенет увидела, что Мопса хозяйничает там и готовит себе чай. Такого раньше за ней не наблюдалось. Обычно мать ждала, чтобы ее обслуживали. Если бы Джеймсу стало получше, то они могли бы вместе отправиться куда-нибудь. С ребенком такого возраста, как он, можно было посетить какое-нибудь тихое кафе или перекусить на воздухе в парке. Пора уже появляться с ним на людях.
Она могла бы завтра отвезти мать на консультацию в клинику, подождать ее с Джеймсом в машине, а затем, если погода продержится такой же отличной, как сейчас, они прокатились бы в Хэмптон-Корт и с удовольствием провели там время среди развлекающейся публики.
Самочувствие у маленьких детей меняется мгновенно, это Бенет уже успела усвоить. То малыш хнычет или даже орет благим матом, то заливается смехом и уже вполне здоров. Но сейчас состояние Джеймса внушало ей слишком большую тревогу. Предстоял тягостный вечер с Мопсой, не знающей, чем себя занять. Завтра, конечно, Бенет постарается взять напрокат и установить в доме телевизор.
- Когда ты укладываешь его спать? - спросила Мопса.
- Обычно в половине седьмого, но, очевидно, сегодня так не получится. Он уже выспался.
- Ты его испортишь, не соблюдая режим.
Бенет не нашла нужным что-либо возразить, и Мопса перекинулась на тему, как лучше добраться до клиники, где будут проводить тесты. Туда такой долгий путь, и в подземке все так кардинально изменилось с той поры, когда она жила в Лондоне.
Она изучала схему линий метрополитена и план города. Бенет, разумеется, заявила, что отвезет ее на машине и что если Джеймса нельзя будет взять с собой, она найдет кого-нибудь, кто посидел бы с ним дома.
Когда Бенет жила на прежней квартире в Тавнелл-парке, она иногда приглашала няньку, но выбирала кого-то из соседских девчонок-подростков, которые все не прочь были хоть немного подзаработать. Здесь же она не знала никого из соседей. У Бенет даже не было знакомых с маленькими детьми, за исключением Хлои, но та, как нарочно, проводила летний месяц на побережье.
Мопса всегда отличалась умением читать мысли дочери, особенно, когда у той возникали проблемы.
- А на сегодня у тебя нет никого на примете? Я бы предпочла где-нибудь с тобой вместе пообедать.
- Я не могу оставить Джеймса.
Мопса сразу же надулась, но Бенет проигнорировала это и не стала вдаваться в объяснения. Вопрос был совсем не в том, оставаться ли ей с Джеймсом или покинуть его на какое-то время - надо было без дальнейших колебаний решаться на конкретный шаг.
Лоб у мальчика был горячий и потный. При затрудненном дыхании у него иногда в груди раздавались странные звуки, будто кто-то там нажимал на автомобильный рожок. Он попытался поиграть на ксилофоне, но почти тут же потерял к нему интерес и опять взобрался к матери на колени. Каждый вдох давался ему все с большим трудом, и все тревожней было это слушать.
- Я позвоню доктору.
- Сейчас уже семь часов. Стоит ли беспокоить уставшего за день мужчину только из-за того, что малыш простудился?
- Наш доктор - женщина, - сказала Бенет и этим ограничилась.
В прошлом вступать с Мопсой в какие-либо пререкания означало лишь впустую тратить нервную энергию. Однажды мать своим упрямством довела Бенет до настоящей истерики и вынудила дочь сдаться, хотя правда была на ее стороне. То было давным-давно, но старое не забывается. Поэтому Бенет решительно взялась за трубку, но тут аппарат зазвонил сам.
- Должно быть, это твой отец, - высказала предположение Мопса и угадала, что немедленно отразилось на ее лице. Оно излучало самодовольство. Его беспокойство она, естественно, отнесла на свой счет.
- Привет, папа, как ты? - Бенет отвела трубку подальше от захлебывающегося плачем и криками несчастного Джеймса. - Прости… Это бедняга Джеймс подает голос. Он подхватил простуду.
Хотя ситуация не достигла такого накала, чтобы Бенет была отлучена от семьи и никаких определенных обвинений открыто ей не предъявляли, все же отец был крайне шокирован и оскорблен, не будучи в свое время проинформирован о ее беременности и рождении внука.
Положение усугублялось еще и тем, что была уязвлена его отцовская гордость. Он перестал уважать дочь. Как могла она, женщина высоко образованная, а теперь еще и хорошо обеспеченная материально, совершить такой необдуманный, нелепый поступок, живя в обществе, где существует столько возможностей помешать появлению на свет внебрачного ребенка! Он даже ни разу до сих пор не упомянул про Джеймса, словно не смирился с самим фактом его существования.
Когда Джеймс, как это случилось недавно, заинтересовался телефоном и захотел поговорить с невидимкой, который прячется в аппарате, дедушка растерялся, прорычал что-то рассерженно, выпалил: "привет" и "пока", а затем рявкнул, чтобы трубку немедленно возвратили Бенет. Сейчас, когда она сообщила о простуде Джеймса, он ограничился невразумительным: "ну, понятно" и умолк
Пауза затянулась настолько, что обоим собеседникам на разных концах провода даже стало неудобно.
- А как твоя мать? - возобновил он разговор. - В порядке?
- В полном порядке. Хочешь поговорить с ней?
Снова наступила пауза. Бесспорно, Джон Арчдейл когда-то любил свою супругу. Но с тех пор слишком многое ему пришлось вынести на своих плечах. Это не была ее вина. Ее можно было только пожалеть. Болезнь превратила ее в существо, беспомощное перед злыми духами, живущими в ней, но случилось неизбежное - любовь умерла, осталось лишь чувство долга. Он нес крест, который с годами становился лишь тяжелее. В данный момент он, вероятно, воспользовался короткой, честно заработанной им передышкой, которую проводил в тесной компании близких друзей, таких же изгоев, как и он, покинувших свое отечество по разным причинам, попивая вино в баре в Мирамаре за партией в бридж. Голос жены по телефону не сделал бы этот вечер более приятным для него, но Бенет не могла не передать трубку Мопсе.
- Только на пару слов, - предупредил он дочь.
Раньше Бенет доводилось слышать, как мать обрушивала на него потоки грязных слов, среди которых "мешок с дерьмом", "душегуб" и "мерзкий извращенец" можно было счесть нежнейшими фиалками. Сейчас Мопса, взяв трубку, предстала в роли разумной, заботливой супруги.
- Привет, дорогой…
Далее последовал обмен слащавыми словесными нежностями.
Бенет не могла не ощутить болезненного укола в сердце из-за того, что имя Джеймса ни разу не было произнесено. Он успокоился, перестал плакать, но зато, обмякнув, тяжело повис у нее на руках и дышал все более сипло.
- Да, полет прошел замечательно. У путешествий по воздуху главное преимущество в том, что они не длятся долго. Едва села в самолет, и вот ты уже на месте. Меня встретили и привезли сюда с шиком. Ровно в десять утра, минута в минуту. Ты лучше позвони снова завтра. Обязательно. Буду ждать. А пока - до свидания.
Мопса повесила трубку и уставилась на Бенет, прижимающую к себе сына. Ресницы ее часто заморгали. По прошлому опыту Бенет знала, что это предвещало резкую смену настроения.
Внезапно Мопса заговорила, но уже визгливым тоном, торопливо выбрасывая фразы, хотя безумия не ощущалось в ее речи.
- Я не была тебе хорошей матерью, Бриджит, я это знаю. Я пренебрегала тобой, не уделяла тебе достаточно внимания. Но я была больна. Я была больна задолго до того, как ты и твой отец это поняли. Все случилось из-за гормонов, которых я вдруг лишилась. Без них я начала сходить с ума. Я забыла, что я твоя мать, что я жена своему мужу. Я разрушила семью. Можешь ли ты простить меня?
Такие эмоциональные всплески повторялись раз от разу, ничего нового в них не было, и они всегда крайне смущали Бенет. Во-первых, ей нечего было ответить на эти истерические самообвинения. Во-вторых, во время таких припадков мать обращалась к ней по имени, которое она ненавидела с детства. Она считала, что ее так назвали в насмешку, в честь ее полной противоположности - популярной тогда сексапильной французской актрисы. Большей глупости и более жестокой шутки, как казалось подрастающей девочке, родители ее не могли придумать. Бенет была худой, угловатой, с жесткими темными волосами. Каково ей было постоянно объяснять появляющимся в ее жизни новым знакомым и приятелям, что ее назвали в честь Брижит Бардо?
Она сама придумала себе имя Бенет, и на "Бриджит" перестала откликаться. В упорной борьбе она отстояла свое решение. Отец смирился, но у матери прежнее имя часто срывалось с языка.
- Можешь ли ты простить меня, Бриджит? - повторила Мопса.
Мать стояла перед ней, жалкая, сникшая, безмерно одинокая, жаждущая хоть капли любви и сочувствия. У нее даже дыхание стало таким же прерывистым, как у Джеймса.
Хранить молчание и дальше было невозможно. Из одного состояния Мопса легко могла перейти в совсем иное, причем происходило это неожиданно, без какой-либо прелюдии. Просто в мозгу щелкнет и переключится какой-то невидимый тумблер.
- Мне нечего прощать. Ты была больна. И, кроме того, ты вовсе не была плохой матерью.
Прижимая к себе Джеймса, Бенет протянула другую руку и обняла мать за плечо. Она заставила себя это сделать. Мопса дернулась и мелко задрожала, словно напутанное животное.
Бенет поцеловала мать в щеку. Кожа ее была горячая, сухая, а в водянисто-голубых глазах светился разум.
- Мне нечего тебе прощать, поверь, - повторила Бенет. - Давай забудем все, что было. Давай… постараемся.
- Я все сделаю для тебя… В мире нет ничего такого, чтобы я тебе не достала… Все для твоего счастья.
- Я знаю.
Бенет осторожно разжала объятия, дотянулась до телефона, набрала номер врача.