В перерыве она выкурила три сигареты. Один из журналистов стал рядом с ней в унылой комнате ожидания с темными, массивными дубовыми панелями на стенах и жесткими, истертыми деревянными скамьями весьма внушительного вида, установленными посредине, он спросил ее, как чувствует себя Фредрик, и она ответила, что не знает, им не разрешили поговорить, ведь, хотя они и жили вместе, до посетителя она не дотягивала. Потом он распечатал пачку балканских сигарет без фильтра, предложил ей, и она с благодарностью согласилась. Знала, что Фредрик терпеть не мог, когда она курит, и с последнего раза прошло уже несколько месяцев, но теперь курила, жадно, торопливо, одну за другой, и у нее закружилась голова от крепости и с непривычки. Агнес стояла чуть в стороне, одна, пила из бутылки минеральную воду. Они избегали смотреть друг на друга, не искали контакта. Зачем? В этом нет нужды, их ничто не связывает, обеим достаточно всего остального. Лысоватый молодой журналист сидел на скамье, в наушниках, делая заметки с диктофона. Рядом с ним другой, постарше, из тех, кого она узнала, он смотрел на рисунок, который ему протягивал рисовальщик, эпизод слушания: Фредрик, взмахнувший рукой, и прокурор, показывающий фотографию детского сада в Энчёпинге, снятую с того места, откуда Фредрик стрелял.
Ларс Огестам (ЛО): Фредрик Стеффанссон, я не понимаю. Не понимаю, почему вы не предупредили полицейских, которые сидели всего в сотне-другой метров от вас.
ФС: Я не успел.
ЛО: Не успели?
ФС: Два специально обученных конвоира не справились с Бернтом Лундом, закованным в кандалы! Так разве же два полусонных полицейских сумели бы схватить вооруженного Бернта Лунда?
ЛО: Вы ведь даже не пробовали с ними связаться?
ФС: Я не мог рисковать, вдруг бы он снова исчез. Еще с одной девочкой.
ЛО: Все равно не понимаю.
ФС: Не понимаете?
ЛО: Не понимаю, что заставило вас убить Бернта Лунда.
ФС: Да что же тут, черт побери, непонятного?!
ВБ: Господин Стеффанссон, будьте добры, сядьте.
ФС: Вы не слышите, что я говорю? Вы уже продемонстрировали неспособность держать его под замком. Вы не смогли избавить Лунда от его проблемы. Не смогли даже схватить его после убийства Мари. Что еще объяснять?
ВБ: Повторяю: господин Стеффанссон, будьте добры, сядьте. Адвокат, помогите, пожалуйста.
Кристина Бьёрнссон (КБ): Фредрик. Успокойтесь. Чтобы отстаивать свои позиции, вы должны оставаться здесь.
ФС: Вы можете убрать вот их?
КБ: Успокойтесь, и конвоиры сядут на свои места.
Один-единственный раз их взгляды встретились. После часовой вступительной речи, во время первого допроса со стороны обвинения. Фредрика силой усадили на стул после яростной вспышки, и, уже сидя, он обернулся, посмотрел на нее и на Агнес, со слабой улыбкой, Микаэла не сомневалась, он пробовал улыбнуться. Она поднесла руку к губам, послала ему воздушный поцелуй, сердце разрывается смотреть, как он сидит там, в костюме, при галстуке, с побелевшим лицом, словно уходит навек.
ЛО: Позвольте напомнить вам, Фредрик, что Швеция одна из многих стран, где в Уголовном кодексе отсутствует статья о смертной казни.
ФС: Если бы полиция сумела взять Лунда, то на сей раз его бы посадили в психбольницу, в закрытое отделение. Оттуда сбежать еще проще.
ЛО: Вот как?
ФС: Если бы Бернта Лунда схватили, мы бы только отсрочили неизбежное. Новые детоубийства.
ЛО: И в таком случае вы предпочитаете взять на себя роль полицейского, прокурора, судьи и палача.
ФС: Вы предпочитаете понимать меня превратно.
ЛО: Отнюдь.
ФС: Повторяю еще раз. Я убил его не потому, что хотел наказать, а потому, что, пока был жив, он оставался опасен. Так поступают с бешеной собакой.
ЛО: С бешеной собакой?
ФС: Ее умерщвляют, чтобы избавить людей от опасности. Бернт Лунд был бешеной собакой. Я его умертвил.
После каждого допроса она подолгу оставалась в зале. Надеялась, что его проведут мимо нее, что она сможет увидеть его, встретиться с ним. Она сидела у разных выходов, у разных дверей, но никогда не видела конвоиров, никогда не видела его.
Он перестал бриться уже после первого дня слушаний. И галстук больше не надевал. Казалось, будто его ничто уже не волновало, будто он потихоньку сдавался. Иной раз их взгляды встречались, он оборачивался, и она старалась выглядеть спокойно, словно знала: все будет хорошо.
Агнес не появлялась, кое-кто из репортеров исчез, те два дознавателя присутствовали по очереди, она немного поговорила с молодым, по имени Сундквист, симпатичный, без той жесткости, что обычно свойственна полицейским.
После каждого слушания она возвращалась в Стренгнес, в их общий дом.
По ночам ей спалось плохо.
•
Ларс Огестам вышел из метро на станции "Окесхув" и не спеша зашагал по кварталу особняков. Он тихо напевал, такой уж выдался вечер, воздух веял прохладой, а день давно кончился. Только свернув на свою улицу, он увидел это.
Первым делом в глаза бросился автомобиль. Нанесенная спреем надпись. Черный текст на красном лаке.
Буквы накинулись на него, навалились.
Любитель педофилов.
Насильник детей.
Говнюк.
Кто этот психопат?
На обеих дверцах. На крыше. На капоте. Кто-то распрыскал свою ненависть, после чего расколотил все, что можно, и окна, и фары, а зеркала заднего вида отломал.
Его вырвало в раковину прокуратуры, когда он узнал, что отец девочки совершил расправу.
Он понял уже тогда.
Дом сороковых годов, несколько построек под одной крышей, оштукатуренный, желтый, вся родня помогала красить, в самом конце весны.
Теперь же по всему фасаду, от кухонного окна слева, мимо входной двери, до окна гостиной справа тянулась кричащая надпись.
Та же черная краска из баллончиков. И писала та же рука. Две строки, от фундамента до водосточного желоба.
Чтоб ты сдох,
холуй проклятый.
Марина, его жена, сидела в саду, в нескольких метрах от корявого текста. Зажмурив глаза, с отсутствующим видом качалась в гамаке, купленном неделю назад на аукционе.
Она закашлялась, словно от напряжения, и ничего не сказала, когда он подошел и обнял ее.
После трех дней слушаний случилось то, что должно было случиться, рано или поздно.
Отец, застреливший убийцу дочери и рискующий получить пожизненный срок, был везде и всюду.
Безликая угроза поднялась во весь рост.
•
Он был не в силах оставаться в доме, испоганенном надписью по всему фасаду.
Проснулся он оттого, что понадобилось в туалет, а потом больше не смог заснуть. Лежал в постели, голый - в одеяло закуталась Марина, - и смотрел в потолок.
Под окнами кухни стояла его машина, разбитая, забрызганная краской.
Он любитель педофилов. Насильник детей. Говнюк и психопат.
Глаза у жены опухли, она не могла смотреть на него, смотрела в сторону. Он спросил, не страшно ли ей, и она покачала головой, спросил, не оскорблена ли, и она покачала головой, он обнял ее, а она отвернулась к стене, и он остался наедине с каракулями про психопата и с разбитой машиной и немного погодя задышал учащенно, она заметила, но по-прежнему смотрела в стену, а он снова и снова шептал ее имя, и в конце концов она обернулась, попросила прощения, и они обнялись, прижались друг к другу, занимались любовью дольше обычного, а после долго лежали рядом, пока она опять не отвернулась к стене.
Он встал с кровати, голый прошелся по дому.
Посмотрел на часы. Половина четвертого.
Пошел на кухню, вскипятил воду, насыпал в чашку растворимый кофе, нарезал сыра на два бутерброда, налил в один стакан нежирный кефир, в другой - апельсиновый сок. Читал вчерашние выпуски "Дагенс нюхетер" и "Свенска дагбладет", удивляясь текстам, рисункам, тому, сколько места отведено процессу, который в народе окрестили "педофильским".
Все без толку. Тревога, волнение, злость кружили в голове, и, выпив всего полчашки кофе, он прервал ранний завтрак, оделся, принес портфель. Подошел к кровати, поцеловал Марину в плечо, а когда она испуганно вздрогнула, сказал, что пройдется пешком, успокоит мысли, пока город пробуждается. Она что-то пробормотала, он не расслышал и, оставив ее лежать лицом к стене, вышел из комнаты.
Семь шагов по бетонным плитам в траве. Потом он обернулся.
Чтоб ты сдох, холуй проклятый.
В утреннем свете буквы казались еще больше, еще чернее. Некрасивый детский почерк. Корявый, угловатый, неуверенный. Словно бы написано не по-настоящему и вот-вот липкими кучками сползет вниз по стене на клумбы с розами.
Он прошел мимо машины. Куплена всего год назад. Кредит еще не выплачен. Развалина, варварски разбитая, разграбленная, вроде тех, какие он видел на окраинах больших южноамериканских городов.
Пускай стоит. Пока кто-нибудь не заберет. Пока эта надпись не перестанет лезть в глаза.
Он направился к центру. Двухчасовая прогулка по западным пригородам. В руке портфель, пиджак за спиной, на ногах черные ботинки, которые немного трут. Есть время подумать. Постараться понять. В чем же все-таки дело? Он хотел стать прокурором. И стал им. Хотел получить громкое дело. И получил его. Тут все и кончилось. Оказалось, он не дорос. Слишком молод. Не сдюжил. Громкий судебный процесс означал повышенное внимание. А внимание влекло за собой известность и угрозы. Он же знал об этом. Видел у старших коллег. Так почему надписи на машине и на доме так его напугали? Почему в те минуты, когда они занимались любовью, в безмолвии Марининых объятий, он вдруг осознал, что отдаляется, что утратил свою мечту, стал старше? Он доведет этот процесс до конца. Добьется самого длительного срока, какой только возможен. А там будь что будет. Прежней ясности больше нет. Он словно бы остался в одиночестве.
В самом начале седьмого он добрался до Кунгсхольма и Шеелегатан. Вокруг здания суда царила тишина, лишь несколько чаек копошились в урнах, разыскивая съестное, а больше ни души, пусто. Он подошел к внушительному подъезду, достал из портфеля ключ, отпер дверь. Сколько ночных и утренних часов проведено здесь! Вахтер, регулярно обходивший здание, впускал его, пока суд низшей инстанции не принял уникальное решение изготовить комплект ключей для молодого обвинителя, который практически поселился в этом ветхом каменном здании.
По неудобной лестнице он поднялся в зал безопасности. Вошел, сел на то место, какое ему полагалось занять через три часа. Открыл свои папки, достал документы, необходимые в этот день. Те, что не поместились на столе, разложил на полу, в порядке использования.
Он проработал сорок пять минут, когда дверь открылась.
- Огестам.
Ларс Огестам услышал ненавистный сиплый голос. И не поднял головы от бумаг.
- Твоя жена сказала, ты здесь. Кажется, я ее разбудил.
Эверт Гренс не спросил разрешения войти. Хромой шаг, жесткая обувь, гулкое эхо прокатывалось по большому залу каждый раз, как он опускал на пол правую ногу. Проходя мимо Огестама, он покосился на кучу бумаг, поднялся на возвышение и сел в кресло судьи.
- Я тоже привык начинать рано. В тишине и покое. Без болтливых идиотов.
Огестам продолжал просматривать документы, запоминал вопросы, наблюдения, ответы.
- Может, оторвешься от своих занятий? Я с тобой разговариваю.
Огестам повернулся к нему. Лицо исказила ярость.
- С какой стати? Мне на вас начхать. Как и вам на меня.
- Потому я и пришел. - Эверт Гренс откашлялся, постукивая пальцами по деревянному молотку на столе. - Я ошибся в оценке ситуации.
Огестам замер. Посмотрел на брюзгливого старика, подбирающего слова.
- Когда ошибаюсь, я так и говорю.
- Замечательно.
- И я ошибся. Мне следовало серьезно отнестись к твоей болтовне.
В зале суда царила та же тишина, что и за большими, некрасивыми окнами. Раннее утро жаркого летнего дня.
- Тебе требовалась полицейская защита. И теперь ты ее получишь. Одна наша машина уже стоит возле твоего дома. Вторая стоит здесь, внизу. Он сейчас поднимется.
Огестам подошел к окну. Полицейский только что открыл дверцу машины, потом захлопнул ее и направился к подъезду.
Огестам вздохнул. Его вдруг охватила усталость, будто упущенный ночной сон решил взять свое.
- Поздновато.
- Так уж вышло.
- Вы сами это сказали.
Эверт Гренс держал в руке судейский молоток. Стукнул им по столу, резкий звук разнесся по залу. Он сказал то, что хотел, но уходить не собирался. Огестам ждал продолжения, но Гренс молчал. Хромоногий мерзавец просто сидел, будто ожидая чего-то.
- У вас все? Мне надо работать.
Эверт причмокнул. Неприятный звук.
- Полагаю, это знак, что у вас все.
- Есть еще одна вещь.
- А именно?
- Я купил сиди-плеер. В кабинете поставил. Рядом с магнитофоном. Теперь могу слушать твой диск.
Он сидел еще долго. В кресле судьи. Ничего не говорил, и немного погодя Огестам вернулся к работе. Подбирал самые убедительные доводы, которые разъяснят находящимся под давлением СМИ присяжным, что умышленное убийство необходимо судить именно так, независимо от обстоятельств. Он писал, зачеркивал, переписывал. Гренс временами причмокивал, неприятный посторонний звук, будто он показывал, что по-прежнему здесь. Сидел откинувшись назад, запрокинув голову, - похоже, дремал.
В половине девятого с улицы донеслись голоса. Крики людей, проникшие сквозь толстые оконные стекла.
Оба подошли к окнам, открыли одно. Теплый воздух пахнул в лицо. Они высунулись наружу, посмотрели на площадку четырьмя этажами ниже, совсем недавно пустую.
Сейчас там толпился народ. Оба начали считать про себя - человек двести наберется. Все лицом к подъезду. Людская масса в движении, будто наэлектризованная, по толпе будто пробегали волны, она делала несколько шагов вперед, а полицейские с пластиковыми щитами оттесняли ее назад, на прежнее место. Люди кричали, многие держали плакаты, громогласно демонстрировали против судебного процесса, который через тридцать минут будет продолжен, глумились над обществом, решившим привлечь к ответу и наказать человека, который обеспечил этому обществу защиту, тогда как оно само оказалось не способно защитить себя.
Они посмотрели друг на друга. Эверт Гренс покачал головой.
- Вот болваны. Чего они рассчитывают добиться, стоя там и разевая рот? Думают, наши полицейские впустят в здание всяких говнюков, которые еще и угрожают?
Кто-то бросил камень, приземлившийся рядом с крайним полицейским оцепления. Ларс Огестам вздрогнул, подумав о машине, о доме и о Марине, которая, вероятно, уже проснулась, там стояла патрульная машина, наверное, этого достаточно. Он перехватил взгляд Гренса, почувствовал, что должен что-то сказать:
- Они просто боятся. Боятся сексуальных маньяков, боятся до ненависти. И когда несчастный отец убивает такого мерзавца, сам он, естественно, становится для них героем. Ведь он сделал то, что хотели сделать они сами, но не решились.
Гренс хмыкнул.
- Знаешь, я не люблю подонков. Всю жизнь ловил их. Но подонок подонку рознь. Этого парня никто героем не делал. Он вправду герой. Он же сделал то, чего мы сделать не смогли. Дал им защиту.
К двенадцати к полицейским у здания суда подоспело подкрепление. Еще два микроавтобуса, по шесть полицейских со щитами в каждом, быстро подъехали к толпе.
Они резко затормозили, когда двое демонстрантов вырвались за оцепление и пошли прямо на них. Двенадцать новых полицейских выскочили из автобусов, присоединились к своим коллегам, сделав человеческую стену шире.
Нападающие мало-помалу успокоились, крики поутихли, острая ситуация сменилась выжиданием.
Огестам закрыл окно, отрезав внешние звуки. На миг ему захотелось толкнуть Гренса, в интонации которого все время сквозили назидательные, критические нотки, но он обуздал себя и продолжил свою аргументацию, излагая те же доводы, какие будет очень скоро использовать в ходе слушаний.
- О чем вы, Гренс? Не понимаю, что вы хотите сказать. Какой еще герой? Какая защита сограждан?
- Благодаря ему они почувствовали себя в большей безопасности.
- Он убийца. Да-да, он тоже. Его действия не отличаются от действий Лунда. Он отнял жизнь. То, что внизу считают героизмом, в нормальном судебном процессе даже как смягчающее обстоятельство не примут.
- Ты, черт возьми, все равно должен согласиться, что мы не сумели их защитить. А он сумел.
Внизу, за закрытым окном, стояли люди. Обыкновенные люди, иначе не назовешь. И они сделали свой выбор. Отец девочки поступил правильно. А вот он, привлекая этого человека к ответу, поступал как последняя сволочь.
Ему полагалось быть как они. Он и был таким. И не таким.
- Это не дает права ни Фредрику Стеффанссону, ни любому другому скорбящему отцу распоряжаться жизнью и смертью. Вы меня не знаете, Гренс. Не знаете, считаю ли я в глубине души, что он действовал правильно, что он совершенно справедливо размозжил голову сексуальному маньяку. Вы понятия не имеете. И я не намерен вам помогать. Так как все, кроме длительного тюремного срока, будет большой ошибкой. Он должен искупить свою вину. Людям с улицы никаких иных сигналов давать нельзя.
Огестам отошел от окна к куче бумаг на полу. Собрал документы, разложил по порядку в две папки. Эверт Гренс еще постоял, бросил последний взгляд через стекло на толпу, которая начала расходиться. Потом направился в дальний конец зала к скамьям для публики, сел на то же место, где сидел первые три дня.
Двери открылись. Вошел охранник, за ним длинной вереницей потянулись представители прессы и публика, отстоявшие очередь за дверьми и прошедшие затем усиленный контроль безопасности.
Начался пятый, и последний, день судебного процесса против Фредрика Стеффанссона.