Артур несмело поднял глаза на Майю и ответил на ее немой вопрос:
- Он просил. Если будет "пятерка" по русскому.
Она хотела что-то сказать ему. Не утешить (как тут можно утешить?), но хотя бы… Однако не успела: устрашающих размеров бабища с двумя сумками наперевес врезалась в нее, точно рефрижератор-дальнобойщик на полном ходу, отшвырнула в сторону, бросив через плечо: "Смотреть надо, раззява!", и унеслась прочь, сверкнув габаритными огнями.
Охая и держась за ушибленную печень, Майя опустилась на корточки и принялась собирать мелочь, рассыпавшуюся из кошелька. Артур пристроился рядом и стал шарить рукой по полу, близоруко щуря глаза. Помнится, именно это сочетание: атлетическое тело, твердый подбородок и мягкие глаза профессора математики - совершенно поразили ее в их первую встречу.
- Несчастная женщина, - пробормотал он.
- Она-то? - Майя даже поперхнулась, посмотрев вслед "рефрижератору" через окно, но не увидев за высоким европодоконником. - Ее муж, между прочим, владеет мясными рядами на центральном рынке. Она процветает, будь уверен.
- Я и говорю: несчастная.
Наконец мелочь была собрана. Артур встал, отряхнул брюки и протянул Майе руку:
- Идем?
Она будто не услышала. Он тронул ее за плечо. Плечо было как каменное - она сидела на корточках на заплеванном полу, уставясь в никуда, в пространство, толпы обтекали ее, словно волны - гранитный утес. Иные оглядывались - кто с недоумением, кто с легкой брезгливостью - наклюкалась, кошелка, в честь праздника, а с виду вполне нормальная…
- Что случилось? - встревожился Артур.
Она медленно поднялась, по-прежнему глядя на улицу сквозь витрину, не веря себе, своему случайному открытию, мимо которого проходила, наверное, десятки раз. И прошептала:
- Убегает…
- Куда? - встрепенулся Артур. - Кто убегает?!
Он посмотрел сквозь витрину, прижав очки к переносице, как это делают все близорукие, надеясь разглядеть что-то вдали, не разглядел и требовательно спросил:
- Кто там был? Не молчи!
- Гоц.
- Как? - Артур стремглав рванулся к выходу, но Майя удержала.
- Не сейчас, тогда… Гриша увидел на улице школьного директора и сказал: "Удирает…" Помнишь?
- Помню, - мрачно ответил Артур.
- Но ведь Гоц никуда не убегал. Он стоял неподвижно и смотрел на нас сквозь стекло. А потом - уже потом, через несколько секунд! - повернулся и ушел. Ушел, а не убежал.
Артур стоял, нахмурившись, засунув руки в карманы и покачиваясь на носках.
- Ты хочешь сказать, что Гриша увидел на улице не директора, а кого-то еще? И этот кто-то успел скрыться, прежде чем мы с тобой…
- Нет, - сказала Майя. - Он не мог видеть никого вообще. Он не мог никого видеть: здесь слишком высокие подоконники. А Гриша был маленького роста.
Глава 13
Развязавшись с последним на сегодня учеником, дубоватым работягой из вечерней школы (парню никак не давалась инфинитивная форма глагола), Майя сладко потянулась, встала из-за стола и прошла в ванную, по дороге проверив в прихожей, хорошо ли заперта входная дверь (сказывался печальный опыт). В ванной комнате, на табуретке, сидел во временном заточении школьный директор.
В директоре чувствовалась перемена: вчерашняя надежда сменилась обреченной отстраненностью, руки дрожали сильнее обычного, и лицо отливало нехорошей бледностью. Ясно, организм настойчиво требовал "заправки". Стараясь не замечать его плачевного состояния, Майя уселась на край ванны и кратко рассказала о своих недавних выводах.
- Мальчик не видел вас. Он вообще, наверное, не смотрел на улицу в тот момент - просто что-то вспомнил, очень важное и неожиданное. То, чему он стал свидетелем во время новогоднего вечера.
- Его допрашивали несколько раз. - Гоц непочтительно сплюнул на чистый пол. - Что нового он мог вспомнить?
- Или вспомнить, или сообразить… Но на эту мысль он натолкнулся именно в магазине, в очереди в кассу.
- Понятно, услышал звон монет. Я просил вас купить водки. Почему не купили?
- А девочек не желаете? - взорвалась Майя. - Или прикажете мне самой?…
- Потерпите до другого раза, - огрызнулся Гоц. - И отдайте пистолет, в конце концов. Это вам не игрушка.
- Успеете застрелиться. Лучше бы не сидели сиднем, а думали, рассуждали… Это же вас ищут по всему городу, не меня. Есть свежие идеи?
- Никаких, - мрачно признался он. - Я целый день размышлял, пока вы уродовались со своими недорослями. Потрясите старшего Кузнецова, вы ведь были вместе в тот момент.
- Как его трясти? - вздохнула Майя. - На него и так столько всего навалилось. Непонятно, как он еще держится… Скажите, Роман показывал вам экспозицию своего музея?
- Он упоминал, что она откроется после зимних каникул. Я позвонил на телевидение (там работает мой бывший одноклассник), попросил приехать…
- Роман собирал экспонаты со своих учеников, - медленно произнесла Майя. - Точнее, с их семей. В семьях всегда хранятся старые альбомы, документы…
- Я в курсе. Нет, ко мне он не приходил. А почему вы спросили?
- Потому что, видимо, в музей попало нечто не предназначенное для чужих глаз. То, что необходимо было срочно уничтожить, пока он не открылся для всеобщего обозрения.
- Это вам следователь нашептал?
- Это единственная версия, которая хоть как-то сводит концы с концами.
Гоц открыл кран и подставил лицо под струю холодной воды.
- Черт знает что такое, - проговорил он сквозь бульканье. - А почему вы зациклились на учениках? Есть еще учителя, персонал…
Майя задумалась, подперев подбородок ладонью.
- Не знаю. Ощущение. Слишком уж радикальное решение проблемы: пожар. А самые радикальные люди на земле - это дети.
- Дети, - повторил Василий Евгеньевич и неожиданно резко перекрыл воду. Ледяная струя оборвалась, он брезгливо взглянул в зеркало на свое мокрое отражение и тихо спросил: - А может быть, это Гриша?
- Что? - не поняла она.
- Поджег музей. Не сам, конечно, по чьему-то наущению… То-то он и боялся, и убили его как исполнителя…
- Ну и фантазии у вас, - возмутилась Майя. - А как же костюм?
- Дался вам этот костюм! Я сто раз говорил, что оставил его в каморке у завхоза. Не Еропыч же оделся Дедом Морозом после меня. Во-первых, он намного ниже, во-вторых, ему бы не хватило сил справиться с охранником.
А Роман сказал о завхозе: "Крепкий старик", вспомнила Майя. Да, фигура несерьезная, почти водевильная, однако до сих пор пребывающая как бы в тени, без внимания… А между тем только он может подтвердить (или не подтвердить) алиби Гоца. Только у него целых полчаса (те самые!) был в распоряжении новогодний костюм, была возможность (о мотивах - потом…).
- Все равно, - упрямо сказал Василий Евгеньевич. - Мы слишком доверились показаниям ребенка, а ведь он мог все выдумать. Или кто-то выдумал за него. Дал ему в руки бензин и спички, подучил, что делать… Он и сделал.
- А потом до смерти забил охранника.
- Бред, - сокрушенно согласился директор. - А самое главное - трудно поверить, чтобы кто-то из нынешних юнцов был всерьез (настолько всерьез!) озабочен имиджем своих бабушек и дедушек. Скорее даже прадедушек.
- Да уж, - проговорила Майя. - Я, к примеру, не так давно узнала, что мой прадед по линии матери служил в жандармерии. И ничего. Даже чуточку лестно.
Василий Евгеньевич невесело усмехнулся:
- Вам повезло. Мои-то предки были сплошь из плебеев. Кстати, о плебеях: вы уж извините, но я съел ваши пельмени, которые лежали в морозилке.
- Все до одного? - ужаснулась она.
- Увы.
Дьявол. Майя почувствовала почти детскую обиду, даже слезы навернулись на глаза. Жутко хотелось есть (возня с учениками отнимала массу энергии), но тащиться в магазин, в холод и метель…
- Я могу сбегать, - самоотверженно сказал Гоц (похоже, на Майином лице слишком явно отразилось отчаяние).
- Куда? Вас застукает первый же постовой. И я останусь без ужина. - Майя тяжело вздохнула и поплелась в прихожую надевать пальто. - Спасибо, хоть вешалку прибили на место.
Этажом ниже ее окликнули: Вера Алексеевна приоткрыла дверь своей квартиры и немного виновато улыбнулась.
- Майечка, ты не в гастроном? Купи, пожалуйста, хлебца. Мне полбатона и буханку черного. Вот деньги…
- Конечно, - Майя с готовностью взяла мелочь, но бабулька не спешила уходить.
- Что-нибудь еще?
- Уж и не знаю, как сказать… - Вера Алексеевна на секунду замялась, потом, решившись, неожиданно выдала: - Ты сейчас одна живешь?
- Одна, - растерялась Майя, почувствовав вдруг, как сердце ухнуло куда-то вниз, как с крутой горы. - А что случилось?
- У тебя в квартире утром кто-то ходил.
Она деланно рассмеялась:
- Кто у меня мог ходить? Наверное, я сама.
- Но ты была на кладбище, - возразила старушка. - Не подумай, что я люблю совать нос не в свое дело… Просто после всех этих убийств…
- Да нет, - Майя постаралась как можно беспечнее махнуть рукой. - Вам почудилось. Замок у меня цел, из квартиры ничего не пропало…
- А потом он стучал молотком в прихожей, - упрямо продолжала Вера Алексеевна. - У меня, Майечка, уши пока на месте. Глаза вот стали ни к черту… Ну, коли ничего не пропало, то и ладно. А я беспокоилась. Так ты не забудь насчет хлеба.
Конспиратор хренов, думала она со злостью, пробираясь сквозь снежные завалы (к вечеру намело). Ищут тебя - так и сиди тихо, как мышь. Скорее бы избавиться от Гоца. И от опасности, настойчивый запах которой его окружает…
Дневник
"Я ехал в Петербург в компании нескольких репортеров (вольные журналисты и фотографы - так они отрекомендовались). Я почти не принимал участия в их разговорах, да они и не настаивали: что за дело им, молодым и жаждущим славы, до коллежского асессора на пенсионе…
В эти ненастные дни в Питере как раз начинался судебный процесс над депутатами. Старик Столыпин добился-таки своего, как я и предсказывал. У меня тоже было с собой репортерское удостоверение одной из правых газет, но туда, на Литейный, меня влекло нечто иное, нежели подробности процесса. На другой стороне улицы, в квартале наискосок, располагалось крошечное кафе и парикмахерский салон Якова Штифмана. Яков был тишайшим человеком и напоминал вечно испуганную мышь. Он жил один, и только позже случайно я узнал, что когда-то он был женат и имел дом в Баку. Жену его убили во время погрома, а сам Яков чудом уцелел: уезжал из города по делам, на переговоры с поставщиком продуктов для своей чайной. Планировал обернуться в три-четыре дня, а оказалось, уехал насовсем. Много колесил по стране, искал счастья в Польше, но осел в Петербурге, купив вид на жительство.
Здесь, в его кафе, в витрине которого стоял громадный торт из папье-маше, я встречался с приставом следственного управления Алексеем Трофимовичем Альдовым. Последняя наша встреча состоялась два месяца назад, еще до моей поездки на Кавказ. Яков проводил нас в отдельный кабинет, ловко и быстро накрыл столик, но Алъдов только махнул рукой: некогда, мол, не до изысков… Он казался очень возбужденным и озадаченным, как человек, который совершил неожиданное открытие и сам в него не верит.
- Интересующее вас дело об убийстве мне высочайше велено прекратить, - буркнул он, стараясь не поднимать взгляда от тарелки.
- Кем? - спросил я.
- Будто не знаете.
- Возможно, Департамент по каким-то причинам забрал его себе? Обычное явление для России, склока между соседними ведомствами.
Он пожал плечами.
- Так или иначе - теперь я лишен доступа к расследованию, уж не взыщите.
Я протянул ему пачку ассигнаций - обычный гонорар. Алексей Трофимович лишь покачал головой:
- Не возьму. Я привык получать деньги за проделанную работу. А тут…
- Не отказывайтесь. Вы и так сделали очень много.
- Не ради вас, - хмуро сказал он. - Ради того человека, что передал вам… РУКОПИСЬ.
- Я понял.
- Однажды он спас мне жизнь. То, что я сделал, - я сделал в память о нем.
Я не стал допытываться подробностей. И так было ясно, что Альдов имел в виду того эсера-максималиста, Анатолия Демина, сидевшего со мной по соседству в Орловском централе и умершего от туберкулеза…
- Перед самым моим отстранением от дела мои агенты нашли одного проводника питерского экспресса. Он дал интересные показания. Я показал ему фотографические портреты трех наших подозреваемых. Одну особу он опознал.
- А вашему проводнику можно верить? Столько времени прошло…
Альдов поджал полные губы, размышляя.
- Человек уже в летах, но имеет исключительную память на лица. Думаю, он не врет. Видите ли, упомянутая особа ездила в Петербург дважды подряд, с интервалом в неделю. Причем в первый раз - третьим классом, тайно. В одиночестве. А через восемь дней - уже в мягком купе. Это показалось проводнику подозрительным, и он запомнил."
- Он давал показания в полиции?
- Нет, мы встречались с ним один на один.
Какое-то непонятное беспокойство закралось мне в душу. Словно прозвенел некий внутренний звоночек, предупреждавший об опасности.
- Вы можете устроить мне встречу с этим проводником? В приватном порядке.
- Попытаюсь, - сказал он, чуть поколебавшись. - Он возвращается из рейса…
- Нет, нет, в ближайшее время я сам буду вынужден уехать. Сделаем так: со следующего месяца я буду приходить сюда каждый вторник и четверг и ждать вас с шести до половины восьмого вечера. Если все идет нормально и слежки за мной нет, в руках у меня будет свернутая газета. Если же газеты нет - разворачивайтесь и уходите. Засвечивать вас я не имею права.
Пристав невесело улыбнулся:
- Прямо как в романах господина Конана Дойля. Сыщики и шпионы всегда узнают друг друга по газете.
- Так это хорошо, Алексей Трофимович. Чем меньше мы, выделяемся из толпы, тем дольше живем."
…Алъдов был найден в подъезде собственного дома на Васильевском через два дня после нашей последней с ним встречи. Он был убит двумя выстрелами из револьвера - первая пуля вошла в спину, вторую убийца выпустил в середину лба, когда пристав уже упал: преступник хотел иметь полную гарантию. Я узнал об этом только по возвращении с Кавказа, раскрыв в газете раздел уголовной хроники. Какой-то пронырливый репортер поместил под короткой статьей фотографию места преступления: темная лестница с вычищенными медными перилами, дверь богатого красного дерева, труп в клетчатом пальто, в лужице крови, на вытертых сотнями ног плитах - нелепый, с неловко подвернутой рукой и в выбившемся из-под воротника толстом шарфе. Только сейчас, глядя на фото, я узнал, что Альдов катастрофически лысел и зачесывал остатки волос с боков наверх, прикрывая череп. Наверное, это обстоятельство его очень беспокоило - у него была молодая супруга, настоящая красавица, он дорожил ею и хотел соответствовать…"
- Ты не можешь так поступать со мной, - горячо сказал Николенька. - Ты говорила, будто любишь меня, а сама… Почему ты так изменилась?
Он пытался поймать ее взгляд, но тот ускользал, Любушка порывисто ходила взад-вперед по гостиной, и ее платье из нежного бархата издавало тихое завораживающее шуршание. Наконец она остановилась, подошла к окну, вскинула руки… Он подивился ее жесту: покойная Софья Павловна точно так же в минуты душевного волнения взмахивала руками, точно птица, расправляющая крылья. Прелестное лицо осветилось ярким весенним солнцем, тени засверкали ярко-голубым… Любушка обернулась и сказала - медленно, будто размышляя:
- Люблю? Не знаю. Ты поразил мое воображение: милый плюшевый медвежонок, которого я знала с детства, - и вдруг подпольщик, революционер… Но послушай, это был минутный порыв, ничего больше. Всеволод - другой, он сильный и настоящий. Тебе не понять.
Она произнесла это несколько рассеянно, и Николенька с горечью понял, что мыслями она не здесь и не сейчас. С ним! С ним, черт бы его взял!
- Что тебя привлекает в нем? - спросил он с отчаянием. - Красота? Щегольство? Он никогда не будет тебя любить так, как я. Для него люди - лишь инструмент.
- И что с того? - Она по-прежнему не смотрела на Николеньку. - Я только за этим и пришла в террор.
Она подошла к нему, легонько коснувшись пальцами его груди и заставив буквально запылать. Он попробовал поймать ее руку, она мгновенно отстранилась, словно играя в кошки-мышки, и улыбнулась:
- Ну что ты себе вообразил, глупышка? Тихие семейные радости вдвоем, в собственной усадьбе у папеньки в деревне, с чаепитием по вечерам? - Любушка фыркнула. - Как в сочинениях графа Толстого (папа им очень восхищается).
- Я боюсь, - вдруг признался Николенька. - Нет, не за себя… Пойми: Карл - настоящий фанатик. Утверждает, что борется с царизмом, за свободу и народное счастье… А наступи завтра это счастье, не в кого будет бросать бомбы - и он пустит себе пулю в лоб. Или сойдет с ума.
- Какие гадости ты говоришь.
- Я говорю правду. В конце концов он погибнет сам и утащит нас за собой.
На Любушку эти слова не произвели никакого впечатления. Она лишь холодно посмотрела на собеседника и проговорила:
- Единственное, что я могу сделать для тебя, - это забыть то, что сейчас услышала. Иначе мне придется обвинить тебя в предательстве. Мне не хотелось бы в это верить.
Против ее ожидания он словно обрадовался.
- Это хорошо, что ты заговорила о предательстве. Я думал тебя пожалеть, но… В общем, ты права: предатель действительно существует. Вернее, существовал. Сплошная череда неудач - такое простым совпадением не объяснишь.
Он говорил со страстью, будто читал роман со сцены, борясь за Любушкино внимание - единственной свидетельницы и единственного зрителя.
- Что значит "существовал"? Он разоблачен?
- Он погиб. Вообще-то предателей было двое, они работали под молодую супружескую пару. Мужчину разоблачил Гольдберг. Агента звали Андрей Яцкевич, он на наших глазах попал под колеса поезда. Женщине удалось скрыться от организации - а ведь именно она выдала охранке штаб в Финляндии…
От волнения Николенька сильно вспотел, его круглые очки то и дело сползали с носа, он нервно поправлял их и оттого волновался еще больше.
- Когда была отравлена Софья, все мы решили, будто она догадалась, кто эта женщина. Догадалась - и ее убили… Но ведь могло быть и по-другому!
- Нет! - выкрикнула Любушка.
- Почему нет? - вроде бы удивился Николенька. - Наши провалы начались приблизительно с того момента, как ее муж стал снабжать "боевку" деньгами. Он был в курсе многих дел, в их особняке проходили важные встречи… Наконец, кое-какие сведения говорят о том, что Софья была лично знакома с полковником Ниловским, шефом охранки…
Люба вдруг почувствовала дрожь в ногах, захотела присесть, но осталась стоять у окна, прижавшись пылающим лбом к холодному стеклу.
- Ты врешь. Ты говоришь это со злости. Сонечка прислала письмо - ты читал его… Как может человек, написавший его, быть предателем! Она хотела, чтобы я приехала к ней, хотела рассказать то, что ее мучило…