– Однако, женюсь, – произнес Вигдор вслух, – а то творцы отберут мое счастье, замалюют без жалости. Поеду куплю кольцо и сегодня же попрошу руки. Да-да, Чижевский, это не шутка. Это серьезный осмысленный выбор. Достал ваш холостяцкий покой, ваша занудная работа. Вот появится дома муза и с ней вдохновение на что-то великое. Не стыдно, вам, Викдор Борисович! Ладно, не великое, ну тогда хотя бы полезное.
С этими мыслями Чижевский буквально вылетел из кабинета и отправился прямиком в ювелирный салон.
…Спицын с самого утра ушел в город. Ушел работать, так, как он делал это давным-давно. Он и подготовился с вечера, как в ту далекую пору, когда совсем еще молодым художником постигал Лесовск: брал блокноты, альбомы, карандаши. При нем всегда была безотказная "Лейка". Спицын выбирал улицу и несколько часов обходил ее дворики и подворотни, осматривал каждый деревянный особняк, фотографировал их узоры, которые словно тончайшая паутина окутывали окна, крылечки, фронтоны крыш. Он мог часами снимать и зарисовывать каждую детальку, вырезанную рукой неизвестного мастера.
Спицын чувствовал и понимал его задумку, и каждая завитушка этих узоров, колечко, листик рассказывали ему о житье-бытье городских улиц.
Домов таких в Лесовске становилось все меньше и меньше и Спицын сейчас не просто прочитал об этом в газете, а самолично убедился, пройдясь по любимой улице, которую он, кажется, знал наизусть до последней ступеньки и булыжника на мостовой. И тут снесли, и там новострой, а здесь и вовсе полянка. заваленная обгоревшими балками и стропилами.
Но этот дом чудом уцелел и все так же красив и наряден, как и в те годы, когда он рисовал свой город.
Спицын достал блокнот и стал работать. "Ну до чего же замечательно здесь", – подумал он. И тут же удивился: зачем, почему прекратил эти "вылазки" к своим любимцам?! Сколько лет не встречался с ними, а они ничуть не изменились. Все такие же красавцы – гордые, нарядные, франтоватые! И как же легко ложится карандаш, как замечательно точно линия за линией, штрих за штрихом, словно бревнышко к бревнышку, поднимает он этот дом, но только на бумаге.
Спицын был уверен: лучше него никто не рисует старый Лесовск.
С этим домом его связывали особые воспоминания. Вера! Он часто приводил ее сюда. Они садились к лавочку у высокой яблони. Здесь Спицын первый раз поцеловал ее. И первый раз подумал, что вряд ли сможет уйти из семьи, где уже подрастал Федор. Он не любил себя за то, что знал, чего не будет никогда, за то, что часто плыл по течению. Он понимал, что Вера сильнее его, отважнее что ли. Она не боялась будущего, он же постоянно конфликтовал с собой, пытаясь найти выход: как сохранить Веру, как не потерять семью, как остаться в глазах любящей женщины хорошим отцом и мужем и как не потерять женщину любимую.
Решения не было и быть не могло, и это приводило Спицына то в ярость, то в страх.
…Спицын рисовал старый дом и вспоминал, и продолжал искать ответ здесь, сейчас, спустя десятки лет, когда уже и Веры нет, и Федор вырос и стал не тем, кем мечталось, и многое из прошлого в настоящем оказалось другим, в других цветах и интонациях.
Он закрыл блокнот, ему не нравилось то, что получилось.
– Спицын, это вы? – услышал художник за спиной. Голос был знакомый, но так давно не слышанный, что он и не узнал, кто его хозяин, пока не обернулся.
– А, это вы, хранитель литературного портфеля театра. Вроде бы я, коли признали. Действительно, не встречались давно.
– С тех самых пор, как Верочка Засухина ушла. Частенько вспоминаю ее. И не столько талант, а человеческие качества. Редкой доброты была человек. Вспоминаете Веру?
– Позвольте не отвечать, это мое дело.
– Да и правильно, чего бередить время. Над чем, позвольте справиться, работаете?
– Работаю? Нет, просто опять знакомлюсь с городом. Лесовские улицы меня еще помнят, а я стал подзабывать. Дома, как люди, знаете. Вот, давно не бывал здесь и все, как-то странно, не то чтобы чужое, но все не так. Простите, что-то я в сентиментальность ударился. Это все он виноват, – Спицын махнул карандашом в сторону старого дома. – А ведь с ним какая история приключилась. Немногие знают, даже продвинутые литературоведы. В этом доме великий поэт Юрий Левитанский жил с Мариной, женой своей. Какие чудные слова он тут слагал и дом навеки запечатлел.
Твой дом стоял у самой Ангары,
наполненный до крыши тишиной,
настоем из березовой коры,
смолы, грибов и свежести речной.
А я родился в городе степном,
и детство начиналось у меня
зеленым полосатым кавуном,
подсолнухом у плотного плетня.
Но этот дом у ледяной воды
скрестил, тому назад уж десять лет,
моих сапог тяжелые следы
и туфелек твоих узорный след.
У нас уже давно свое окно,
своя квартира, тесная чуть-чуть.
Не сетую на это -
все равно
сюда друзья протаптывают путь.
У нас свое окно.
Но иногда
меня опять по-прежнему влечет
тот старый дом, где светлая вода
под самыми окошками течет.
Я прихожу к нему в такие дни.
Он постарел, хотя надежно сбит.
Он гасит ранним вечером огни,
напрасно притворяясь, будто спит.
Но он не спит.
Он курит в темноте,
над крышей кольца дымные клубя.
Опять скрипят шаги.
Опять не те.
Ему безмерно грустно без тебя.
Он старую обиду не забыл
за то, что я,
непрошенный,
сюда
пришел,
тебя увидел,
полюбил
и вдруг увел однажды – навсегда.
Он – дом.
Жилище.
Деревянный сруб.
Ему стареть, ступеньками скрипя.
А я касался плеч твоих и губ.
Так как же я
Грустил бы без тебя.
Спицын закончил говорить, и оба продолжали молчать. Кажется, все погрузилось в городскую тишину, ни машин, ни людей, ни даже птиц не стало слышно.
Первым нарушил паузу Семен Фадеевич.
– Господи, прости меня. Спицын, и вы простите. Я виноват. Ужасно виноват. Ведь Вера незадолго до того несчастного случая передала мне на хранение письмо. Сказала, если что-нибудь случится в ее жизни страшное, отдать его вам. Случилось… Но вы потерялись, через супругу передавать было невозможно. Ну вот, так оно и лежит у меня столько лет, ждет своего адресата. Будете получать или нет?
Спицын продолжал молчать. И не думал он ни о чем важном. Или, наоборот, не важном. Просто молчал, может быть, не мог выйти из того оцепенения, которое навалилось вмиг. Известие о письме не сильно взволновало его – столько лет минуло, столько всего после было.
Семен Фадеевич уловил это и тоже замолчал, ожидая, когда Спицын захочет продолжить беседу.
– А надо? – неожиданно громко, глухим, грудным голосом произнес Спицын.
Семен Фадеевич ничего не успел ответить. Спицын все же решил сам.
– Пожалуй, надо! Когда зайти?
– Завтра и заходите, отдам. Знаете, мне уже легче стало от того, что я вам про это рассказал, а передам, думаю, и вовсе станет хорошо. Так что давайте, не откладывая. Через столько-то лет, как говорится, письмо дойдет до адресата. Весь день буду в театре. Заберите, Христа ради, письмецо, буду ждать непременно…
Завлит ушел тихо, а Спицын продолжал сидеть на лавочке, но уже не "подглядывая" за домом и не стараясь "взять" его на бумагу. Что-то словно произошло, как по мановению волшебной палочки. Вновь поехали машины, появились люди, откуда-то прилетели голуби. Уходя, Спицын обернулся, чтобы еще раз взглянуть на дом, и как-то так случилось само собой, что он открыл блокнот. Стал рисовать и, судя по всему, – пошло, поймал таки волну. И чем дольше он венец за венцом "клал" на бумагу, "строил" крыльцо, навешивал наличники, двери и навесы, тем понятнее становился для него и сегодняшний необычный день, который привел его сюда, и ожидание завтрашнего дня, когда он получит Верино письмо. От него, Спицын был просто уверен, можно ожидать только хорошее, возможно, даже чудо.
…Этот самый "Клинч" был особым рестораном. И хозяин его был особым человеком. Он вдруг взял и открыл маленький и очень хороший книжный магазин. Многие считали это блажью, поскольку основное дело шло в гору и можно было расширять и развивать его еще долго и долго. Ну скорее всего так и было – блажь несусветная. Она самая! Но эта блажь простительна, пусть считается хобби.
Кухня в "Клинче" славилась на весь город, и народу в заведение набивалось много и всем хватало уюта.
А саксофон! Музыка была живая, и саксофон был просто волшебным. Не было никакого оркестра, только музыкант с золотым саксофоном.
А еще картины со всего света и потолки в виде карты, улицы, лица, дождь, балконы и окна. С потолка на посетителей смотрели машины. Самолеты.
Столик на двоих у окна, за которым мягко стелил свет уличный фонарь.
Марианна не опоздала, и Вигдор подумал, что это хороший знак.
Они оба были в предчувствии чего-то важного. Вигдор не верил в чудеса, но чувствовал, что "все" верстается каким-то особым и никому не известным способом. Как говорится, "все сложилось".
…Официант сделал уже несколько попыток "выведать" меню, но Вигдор всякий раз извинялся и говорил: "Через несколько минут".
Чижевский не то чтобы "трусил" сказать главное, зачем позвал Марианну, он просто не знал, как это делается в реальной жизни. "А еще писатель, – мелькнула мысль. – Нет, ты самый настоящий "писхатель", Селина права".
И после этого он расхохотался, радостно и свободно. Спохватился, стал извиняться перед девушкой, которая посмотрела на него с некоторым испугом.
– Прости, прости, пожалуйста, я просто долго не мог сказать тебе того, что хочу и ради чего позвал тебя на свидание. Марианна, я хочу, чтобы ты стала моей женой! Потому что влюблен по самые уши. Вот, – выдохнул Вигдор, протягивая Марианне бархатную красную коробочку.
Теперь она смотрела на Вигдора хотя и без испуга, но с явной растерянностью.
– Ты станешь моей женой, или как?
И тут захохотала Марианна. И это было так неожиданно и естественно, что они смеялись оба. После "грозы" напряжение упало враз, так что реакция обоих была "по случаю". Вигдор понял это своим сочинительским чутьем, а потом, когда "смех до слез" прошел и бархатная красивая коробочка оказалась у Марианны, была открыта под женское "ах, как это красиво", колечко оказалось на ее пальчике, она просто подошла к Вигдору, села ему на колени и поцеловала под изумленные взгляды изумленной публики. И все, догадавшись, что происходит за соседним столиком, стали аплодировать…
…И это была такая лунная ночь для двоих, что свет не покидал их до самого утра.
Глава двадцать седьмая. Веточка сирени
За 8 дней до начала судебного процесса
Рано утром Спицын отправился в театр. Как давно он не был в этих узких коридорчиках, которыми было пронизано все театральное нутро. Не удивительно, что здесь можно легко заблудиться. Тусклые лампы освещали эти лабиринты и проходы к гримерным, репетиционным залам, костюмерным.
Архитекторы явно экономили на площадях. Блистать должна была только сцена и фасад старинного особняка, построенного еще купцами в пору императорской России.
Около этой двери Спицын остановился. Когда-то это была гримерка Веры. И он бежал сюда после премьеры с огромным букетом, никого не стесняясь и не думая о том, стесняет ли он этим Веру, свою жену, которая работала здесь. Так уж случился в их судьбе треугольник и оказалось, что выбора нет – был он равнобедренным и соответственно путь от угла к углу получался равным.
…Семен Фадеевич, как и обещал, был на месте. Спицын подумал, здесь ничего не изменилось: все тот же стол, стеллажик, на подоконнике громоздились рукописи, книги, фотографии, какие-то листки, вероятно, необходимые для работы завлита.
Спицын, конечно, не ощутил, что Семен Фадеевич встретил его, может быть, чуть дружелюбнее, чем в прошлый раз у старого дома.
– Вот, возьмите, столько лет конверт хранил. А может, это и хорошо. Кто знает, что Верочка написала? Спицын, вы уж простите меня, плохим я оказался почтальоном.
Художник не сказал ничего. Только махнул рукой. Конверт спрятал в боковой карман машинально. Кивнул головой то ли в знак благодарности, то ли так попрощался и ушел.
Завлит же подумал, что Спицын положил конверт ближе к сердцу, и он стал относиться к художнику еще чуточку теплее.
Как-то само собой получилось, что Спицын вновь оказался у старого дома. Наверное, это письмо толкало его к месту, где он с Верой часто встречался и где они могли часами разговаривать о чем угодно, сидя на лавочке под старым тополем, который кривлялся изогнутым от ветра стволом.
Он был тут вчера и вновь почувствовал, как же ему здесь хорошо. Этот старый дворик, казалось бы, застыл во времени. Все вокруг изменилось, разрушилось и вновь застроилось. А он остался из его воспоминаний. И сам дом, и заборы, и тополь, кажется, держатся из своих последних деревянных, тополиных сил.
Спицын сел на лавочку. Достал конверт, осторожно вскрыл его и ему показалось, что он ощутил запах любимых Вериных духов.
Он читал и искренне плакал, не стесняясь ни дома, ни тополя, ни всего, что окружало его в тот миг. И плакал он, судя по всему, от того, что строки вернули ему ощущения счастливого времени, которое, конечно же, было.
"Дорогой Спицын!
Я давно хотела написать тебе письмо. Без особой цели, а уж тем более не в связи с каким-нибудь событием, и, упаси бог, нашей с тобой размолвкой. Слова порой трудно произнести, мне легче петь, чем говорить. Помнишь, мы вместе смотрели чудесный фильм с Глаголевой. Ее героиня не могла говорить, ее словами были распевы. Но я и этого не могу сделать, поскольку мы редко бываем вместе. Ты не свободен.
Мы скоро расстанемся, Спицын. Так надо и так складывается жизнь. Но я хочу, чтобы ты знал – у нас будет ребенок. Девочка. Я даже придумала ей имя – Адель. Почему такое странное имя выбрала я для нашей дочки? Даже не знаю. Хотелось, чтобы оно было ярким и звучало твердо. Малютке, скорее всего, придется по жизни трудновато. Такие уж у нее родители.
Мы поступили очень правильно, решив расстаться и расстаться друзьями. Я, правда, плохо понимаю такую дружбу, наверное, это писатели придумали конструкцию, которая позволит хотя бы как-то делать вид, что мы люди взрослые, умные и плохо умеющие ненавидеть. И ты, и я, понимаем, что жить в одном городе при наших обстоятельствах и профессиях сложно. Я попросила свою сестру Машу встретиться с тобой и поговорить о будущем нашей малышки.
Прости, Спицын, я допустила слабость, решив оставить Адель, но иначе поступить не могла.
Маша в курсе всех наших с тобой отношений. Она знает об Адели, знает, что мы расстаемся.
Можно было и не встречаться с тобой, но мне показалось, это будет слишком жестоким и по отношению к тебе, да и ко мне с Аделью тоже.
Адель родится за границей. Так складывается, а потом мы вернемся на родину и на какое-то время переедем в другой город. У меня много предложений от театров. Так что, Спицын, ты нас не ищи, не трать время попусту. Пусть все, что было, останется таким вот эпизодом нашей истории, в итоге которой появится новая жизнь.
Спицын, признаюсь тебе: я ни о чем не жалею. Ни секунды, ни разу не пожалела о том, что было между нами, о том, что будет Адель, о том, что придется сменить этот город и театр. Ничего плохого, ничего ужасного не произошло. Наоборот, я уверена, наша с тобой история добрая и поучительная. Да, да, да! Именно так! Я любила, я творила под знаком этой любви и все мои успехи случались только от счастья и благодаря ему. И у меня будет дочь! Ну разве этого мало, для того чтобы искренне верить?!
Но это еще не все. Ты сохранишь семью. Твой сын не будет задавать вопросов, на которые так трудно отвечать. Очень надеюсь, что и наша жизнь с Адель в конце концов устроится.
Спицын, в заборе у второго каменного столба от старого дома есть тайная заслонка. Там давным-давно один кирпичик выпадал из стены. Я обнаружила этот "тайничок" однажды, когда ты опаздывал на наше свидание и от нечего делать я бродила вдоль забора и случайно наткнулась на него. И мне захотелось оставить тебе тогда весточку. И представь себе, оставила! А потом забыла и вот только сейчас вспомнила. Найди "тайничок" и если его не "разорили" другие "кладоискатели", посмотри, что там спрятала твоя примадонна.
Ну, все, пошли жить дальше.
Прощай, Спицын! Твоя Вера"
Он не стал перечитывать письмо. Он сразу же пошел к тайнику и почти без ошибки нашел этот "бракованный кирпич", вытянул его и обнаружил согнутый пополам листок бумаги, уже пожелтевший от времени. Осторожно взял его. Развернул и увидел между белых страничек веточку сирени, теперь уже экспонат гербария.
Еще какое-то время он стоял у тайника. Потом осторожно убрал веточку сирени обратно, рядом положил письмо и поставил на место кирпич, а затем быстро пошел прочь…
Глава двадцать восьмая. Икифоров найден
За 7 дней до судебного процесса
Селина, кажется, просчитала все, кроме одного: сам Майков не просчитывался. Ждать от него можно было все что угодно. Но к первому судебному заседанию, когда стороны начнут заявлять друг другу претензии, она была во всеоружии. Раздражало только исчезновение Икифорова. Он как сквозь землю провалился. Ни дать ни взять растворился и стал как тень.
Шпенбах пошел на попятную. Ему в милой и сытой Германии все эти Майковские дурки ни к чему. Музейные гастроли пойдут иначе. Тут тоже все контролируемо. Общественности все равно: Дрезден это или Филадельфия. Чем дальше – тем лучше. Федора в новую реальность погрузить будет несложно. Уж больно ему нравится перед журналистами соловьем петь. Раз нравится, то пусть и поет. Не жалко.
Спицын – Адель. Тут есть проблема. Пора пришла их знакомить. Не по-людские как-то получается. В одном городе, практически могли встретиться на одной площадке, а вот не довелось. Действительно обстоятельства или промысел божий?!
И что тут за расклад?
Адель увидит и познакомится с отцом, через столько лет Спицын узнает, что у него есть таки взрослая дочь. Дальше дела семейные, сугубо личные. Коллизия, конечно, забавная – родственный треугольник – папа против будущего зятя и дочка, которая, если одобряет поступки папы, теряет возлюбленного. И все-таки дела семейные. Сугубо частные.
Икифоров, Икифоров – вот загадка. Его толком полиция и не искала. Все заняты разбоями, ограблениями, наркотиками, а тут какое-то мошенничество, пусть и в крупных размерах. Ну, схлестнулись три интеллигента меж собой. Так они все время что-то друг с другом выясняют. Даже по знакомству не получилось оперов подключить.
Но даже если Икифоров "сквозь землю провалился" и недосягаем, Спицын-то рядышком, так что экспертизу его подписей уж как-нибудь вытребуем. Судья понимает, будем настаивать. Но Икифорова нужно искать. Осталась единственная палочка-выручалочка – однокашник Гриша Зинкевич. Он теперь шишка видная – зампрокурора области. Ого-го-го куда взлетел. Дело, конечно, по другому ведомству, но попытаемся…
С Гришанчиком, как звали доброго и неторопливого Зинкевича на курсе, Селина договорилась встретиться в обед. У "шишек" времени в обрез, даже на старых знакомых. Да и сам обед по той же причине "зампрок" объявил в столовке прокуратуры.
Зинкевич встретил Селину лично у пропускной, сам отдал пропуск дежурному и, нежно чмокнув ее ручку, повел в столовую.
– Гришанчик, а ты ничего, держишься в форме.