В коротком - перерыве между моей лекцией и концертом мне показалось, что Денисов хотел подойти поговорить. Но меня окружили дружинники, нахваливая мое выступление. Я отшучивался, краснел и теребил свой ус.
После концерта, который покорил бахмачеевцев, я намеренно задержался.
Станичники, довольные, растекались группками по тихим улочкам, а хуторских Коля организовал развезти на машине.
Придумано было здорово. И я уверен, что сделал это он не из-за приезжих артистов.
Перед тем как залезть в машину, Арефа все-таки подошел ко мне и спросил:
- От Ксюши есть известия?
Ксения Филипповна уехала в область на семинар.
- Пока нет, - ответил я.
Конечно, не за этим только обратился Арефа. Он постоял, помолчал.
- Будешь завтра у себя?
- Конечно! Заходите, Арефа Иванович. Денисов кивнул, хотел еще что-то сказать, но махнул рукой.
- Ладно… Завтра.
Ему, видно, надо было сообщить что-то важное. И тяжелое для него, Арефы. Что ж, хорошо, он первый решил обратиться ко мне.
Но почему я сказал ему, что после обеда? И вообще, понятие рабочего дня было у меня очень растяжимо. В первую же неделю я повесил в своей комнате объявление о часах работы и приема. Я долго колебался, когда написать перерыв.
- Пиши перерыв с часу до двух, как у Клавы, - посоветовала Ксения Филипповна. И с усмешкой добавила: - А вообще, у нас в деревне перерыв с десяти до четырех, если удастся, конечно.
- Дня? - спросил я.
- Кто ж днем почивает, Дмитрий Александрович, - усмехнулась Ракитина.
Ее горькую усмешку я понял потом. Меня беспокоили днем и ночью, в будни и в праздники, начальство и колхозники.
В какой раз позавидовал Борьке Михайлову: в городе все стоит на своих местах, железный порядок службы никто не нарушает, и в свободное время ты сам себе хозяин.
И все-таки, почему я сказал Арефе, чтобы он пришел после обеда?
Вот. Решил с утра заняться пропажей Маркиза по всем правилам. Как-никак, а скакуна оценивали в тысячу рублей. И если его украли, в общем, дело что ни на есть самое уголовное.
21
Калитка во двор бабки Насти была отворена настежь. Облезлый кабысдох с утра уже спал под кустами, выставив на солнце свой костлявый хребет.
Я на всякий случай легонько стукнул в окно Ларисы. Ее не было. Еще в больнице…
Я вошел в открытую дверь сеней, нарочито громко стуча по полу:
- Разрешите?
Проскрипели половицы, и из своей комнаты выглянула хозяйка.
- Ее нету, нету ее, - замахала она сухой, скрюченной старостью рукой.
Баба Настя, как все глухие, старалась говорить громче обычного.
- Знаю! - тоже почти прокричал я. - К вам пришел, баба Настя.
Она не удивилась.
- Проходи, - засуетилась старушка, трогая на ходу подушку и покрывало на железной кровати, шитво, оставленное на простом, некрашеном столе, одергивая на окнах занавески…
Возле печки стояла еще лежанка, застланная чище и наряднее, чем кровать. Поверх пестрой накидки из розового муравчатого ситчика лежала выстиранная и выглаженная сатиновая мужская рубашка. Так кладут одевку для сына или мужа в праздничное утро…
В комнате было чисто. Я предполагал иначе. Наверное, из-за неопрятного пса.
Но особенно выделялся угол с лежанкой. Он словно светился чистотой, уютом и уходом.
Бабка Настя молча следила за тем, как я оглядываю хату.
- К Октябрьским собираюсь побелить. Чтоб как у всех… - прошамкала она, словно оправдываясь.
С первых дней пребывания в станице я заметил, что здесь, на юге, любили чистоту. В какие бы дома я ни заходил, везде отмечал это. Даже в мазанках, которых было довольно много в Бахмачеевской, почти каждое воскресенье хозяева перетирали полы красной глиной с навозом. Надо сказать, что от земляного пола в таком климате куда прохладнее, чем от деревянного.
Чтобы поддержать разговор, я кивнул:
- Это правильно. Когда в хате красиво, на душе светлей.
- Не для себя, - махнула рукой старуха.
- Понимаю, - сказал я.
Лариска, значит, скрашивает ей жизнь. Что ж, пожалуй, она правильно сделала, что поселилась у бабки Насти. Старая да молодая…
- Вы в ту ночь ничего не заметили подозрительного? - спросил я.
- Это когда конь сбег?
- Да, когда пропал конь.
Бабка Настя, прикрыв сухонькой рукой рот, смотрела сквозь меня, сосредоточенно перебирая в своей памяти события прошедших дней. Наверное, они у нее спутались в голове, и она боялась сказать что-нибудь не то.
- Может, кто посторонний приходил? - подсказал я.
- Да нет, товарищ начальник. Мы живем тихо. Гостей не бывает…
- Значит, в доме были только вы и Лариса, ваша жиличка?
- Да, только свои: Лариса, я и Анатолий.
- А кто такой Анатолий?
- Сын мой. Младшенький…
Я удивился: почему девушка никогда мне не говорила, что у бабки Насти есть сын?
- А сколько вашему сыну лет?
- Пятнадцатый нынче будет, - ласково сказала старушка.
На вид бабке Насте - лет шестьдесят восемь. Но в деревне женщины выглядят куда старше, чем в городе. И все же… Угораздило же ее родить под старость! Что ж, бывает. Сестра моей бабушки последнего ребенка родила в сорок девять лет. Мы с моим дядей почти одногодки… Представляю, как бабке Насте трудно его растить. Сама еле ходит.
- А где ваш сын? - спросил я.
- Бегает, наверное. Может, на речку подался с пацанами. Их дело такое - шустрить да баловаться. Придет с улицы, переоденется, - показала она на рубаху на лежанке. - Они, пацаны, хуже порося: чем лужа грязнее, тем милее…
Надо будет поговорить с Анатолием. Мальчишки - народ приметливый. Но почему я раньше его не видел? Правда, хата бабы Насти на самой околице. Далеко от сельсовета.
- Так, может быть, вы все-таки вспомните? - опять спросил я, чувствуя бесполезность нашего разговора.
- Да что вспоминать? Нечего, милок, - ответила Самсонова, как бы извиняясь. - Разве что пес брехал? Так он кажную ночь брешет. С чего брешет - не знаю. Привыкла я. Не замечаю. А так ничего приметного не было. Ты уж у Ларисы спроси. Она молодая. Память лучше….
- Придется, - вздохнул я. - Сын ваш скоро придет?
- Кто его знает? Може до вечера не забежит.
- А кушать?
- Куда там! Это у них на последнем месте. Ежели и запросит живот пищи, они на бахчу, на огороды. Помидоров, морковки и огурцов так натрескаются, что от обеда отказываются…
- Это верно. Ну я пойду, - поднялся я.
Бабка Настя суетливо последовала за мной в сени.
- Не слыхал, Ларису скоро выпишут?
- Не слыхал, - ответил я.
- Все проведать ее собираюсь. А как хлопца оставишь? Ему и постирать надо, и накормить…
- Я, может, еще зайду. Поговорю с Анатолием.
- Милости просим, заходи. - Старушка тихо улыбалась чему-то своему, расправляя своими скрюченными пальцами складки на длинной сатиновой юбке…
Я поспешил к себе, так как должен был зайти Арефа Денисов.
Честно говоря, мне не верилось, что он и Зара не знают, где сын. Я вспомнил разговоры Ксении Филипповны о "беспроволочном телеграфе".
Если Сергей причастен к исчезновению Маркиза, какой смысл родителям выдавать своего сына? С другой стороны, если Чава действительно пропал (о чем они имели достаточно времени разузнать), почему Зара не обращается с просьбой начать его розыски?
Скорее всего, Денисов-старший кое-что знает. И знает неприятное. Поэтому и колеблется: открываться мне или нет. Закон законом, но родное дитя дороже…
Время тянулось медленно. Я нет-нет да и поглядывал в окно, не появится ли высокая фигура Денисова?
От раздумий оторвала меня Оксана - секретарь исполкома сельсовета. Она уже вернулась из Москвы, сдав очередную сессию во Всесоюзном юридическом заочном институте. Насколько мы сошлись с Ксенией Филипповной, настолько не симпатизировали друг другу с ее секретарем.
- К телефону, - бесцеремонно ворвалась она ко мне. - И побыстрей… Междугородняя…
- Успеется, - сухо ответил я, закрывая на ключ сейф и недоумевая, кто бы мог мне звонить, да еще на номер сельсовета. Борька Михайлов? Родители?
Может быть, Лариса? От этой мысли вспотели ладони. Но она рядом, в районе. Линия местная…
Оксана с презрением смотрела, как я не спеша прошел к ней в приемную и взял трубку.
Бог ты мой, конечно, Ксения Филипповна! Кто же еще?
- Как дела, Дмитрий Александрович?
- Идут, спасибо. - От неожиданности я не знал, что и говорить.
- А я звонила Оксане по нашей сельсоветской работе, дай, думаю, с тобой покалякаю… Нас тут задержат еще. Семинар, понимаешь. Век живи, век учись, а все дураком помирать придется. Алло, ты слышишь?
- Слышу, слышу.
- Молчишь что?
- Новенького нет, - замялся я.
- Совсем нет?
- Как будто нет.
- Аверьянова из больницы вернулась?
- Нет еще.
В трубке некоторое время молчали.
- А Серега Денисов объявился?
- Нет, - ответил я глухо.
- Вот бродяга, - усмехнулась Ксения Филипповна. - Я тут с твоим дружком познакомилась. Он теперь стал родственником моего земляка.
- Михайлов, что ли? - обрадовался я. - Борька?
- Он самый. Солидный у тебя друг, с башкой. Мы о тебе все вспоминали…
- Привет ему передайте, - попросил я.
- В обязательном порядке.
В наш разговор влезла телефонистка:
- Ваше время истекло. Прошу закончить разговор.
- Уже кончаем, милая, - откликнулась Ксения Филипповна и быстро произнесла: - Встретишь Арефу или Зару, поклоны от меня.
Я не успел ответить. Нас разъединили.
Этот телефонный разговор меня удивил. И не только потому, что касался клубка дел и событий, засевших в моем мозгу и в моей душе.
Было все-таки удивительно каждый раз ощущать и слышать человека, так заинтересованного в людях, в их проявлениях и поступках.
Передавая через меня привет семье Денисовых, что она хотела этим сказать? От чего меня предостерегала?
Я и сам ведь не спешил с выводами, не торопил события. Может быть, даже излишне медлил.
И вообще для меня всегда мучителен окончательный выбор, окончательное решение. И даже тогда, когда я на что-либо все-таки решаюсь, потом еще долго сомнения и неуверенность истязают меня. Все время кажется, что для решительного действия надо было еще многое узнать, многое учесть, до чего я не дошел, не докопался. И это неучтенное представлялось главным.
Для Ксении Филипповны существовали прежде всего простые и ясные состояния: смерть и рождение, спокойствие и беда, бедность и обеспеченность, здоровье и хворь, честность и воровство, любовь и ненависть. Опираясь на них, она довольно точно охватывала сущность явления, сущность человека. А все остальное было блажью или шелухой. И, признаться, меня очень смущало, когда Ксения Филипповна смеялась над слухами и разговорами о том, что исчезновение Маркиза - дело рук Чавы. Может быть, она была все-таки необъективной?
Я терялся в догадках, чем вызвано поведение Ракитиной. А Арефа все не ехал и не ехал, и меня самого тянуло сесть на мотоцикл и отправиться на хутор. Не поехал я единственно из-за того, что мы могли разминуться.
Потом к сельсовету подкатила грузовая машина - старый колхозный "ГАЗ-53". В ее кузове шумели, горланили женщины. Я подошел к окну, чтобы лучше разглядеть, что происходит. Брань все разгоралась, и я увидел, что на землю через борт кто-то старается стащить Сычову, с красным от злости лицом.
- Товарищ Кичатов, Дмитрий Александрович! - громко крикнули с улицы.
Я узнал одну из моих помощниц - Любу Коробову. Пришлось выйти. Люба вместе с двумя ребятами-дружинниками держала за руки жену моего предшественника, поливавшую их отменной руганью.
- Вот, задержали с поличным! - сказала Люба.
- Породистая несушка! Зараз полсотни яиц снесла! - крикнула одна из женщин, стоящих в кузове.
Вокруг засмеялись.
Опять Сычовы, пропади они пропадом! Ну и семейка!
- У-у, кирпатая! - зашипела задержанная на Любу Коробову, стараясь высвободить руку. - Рожа ни на что не гожа, так подалась к парням в дружину. Тьфу, пугало огородное!
Люба залилась краской. Только кончик носа и мочки ушей побелели от обиды.
- Сычова, прекратите ругаться! - строго сказал я.
- Чего она хватает! - огрызнулась та. - Пусть у завфермы спросит - мои это яйца, на трудодни…
- Врет, - перебила дружинница, - ворованные.
- Ах ты, шалава степная! - заорала Сычова.
- Прекратить! - рявкнул я. - Вы, гражданка Сычова, не имеете права оскорблять представителя власти.
- В гробу мы видали таких представительниц… Ребята, помогавшие Коробовой, смущенно молчали.
То ли боялись злого языка Сычихи, то ли им было стыдно связываться с женщиной.
- Пройдемте, - кивнул я на дверь сельсовета. - Разберемся в спокойной обстановке.
- Пусти, говорю! - рванулась снова Сычова.
- Отпустите ее, Люба… Она сама пойдет, - спокойно сказал я.
Сычова, освободившись от дружинников, пошла к дверям, широко расставляя руки. Тут я только заметил, что на кофте у нее застыли желтые подтеки.
Вместе с нами в комнату милиции набилось еще человек шесть колхозниц, ехавших в машине.
- Садитесь, - предложил я всем.
Станичники расположились, кто на стульях, кто на диване. Лишь одна Сычова потопталась на месте, но не села.
- Не может она сесть, - хихикнула одна из колхозниц.
- Почему? - строго спросил я.
- Боится, что яйца раздавит, - не унималась колхозница под смешки присутствующих.
- Отставить шуточки, - остановил я их и спросил у Любы: - Расскажите, как все произошло. С чем вы ее задержали?
- С яйцами, - ответила девушка.
- Где они?
- Под кофтой, - сказала девушка. - А вы отвернитесь, Дмитрий Александрович… И вы, ребята, что уставились?
- Пошли, выйдем, - предложил я дружинникам.
Мы вышли в коридорчик. Парни хихикали, перемигивались. Я видел, что им очень хотелось бы поскорее отсюда удрать. В станице их теперь засмеют: с бабой связались, да еще при каких обстоятельствах.
- Можно! - крикнула Люба.
На столе, на газете, высилась внушительная горка яиц, грязных, в курином помете. Несколько штук было раздавлено. Белая скорлупа заляпана белком и желтком.
Нарушительница сидела на диванчике, запахивая кофту, чтобы скрыть желтые разводы.
- Сорок четыре - это же надо ухитриться!
- Мне их выписали на трудодни, - мрачно твердила Сычова. - Спросите у завфермой.
- А почему тогда вы прятали их за пазухой? - спросил я.
- Не прятала. Сумку дома забыла… - отвечала она уже не так уверенно.
- Гражданка Сычова, давайте лучше начистоту. Вы эти яйца украли?
Она посмотрела на меня с ненавистью.
- Я спрашиваю, - повторил я.
- Не буду я тебе отвечать. Как бы ни сказала, все равно в каталажку меня отвезешь.
- Если надо будет, отвезу.
- Это тебе как маслом по сердцу, - ухмыльнулась она. - Погоди, мы на тебя управу найдем…
- Давайте не "тыкать", - сказал я, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться.
- Завидуешь, - не унималась Сычова, - завидуешь, что у моего мужа был авторитет, а у тебя нету… Девок в свою компанию тащишь! - Она указала на Любу. - Знаем, для чего ты с ней в физкультурном зале запираешься…
Люба Коробова смотрела на нее, расширив глаза. - Сычова, не забывайтесь! - задохнулся я.
- Я тебе отвод даю. Имею право! - вдруг закричала она во весь голос. - Отвод даю! Граждане, товарищи, он меня специально засадить хочет! Интерес у него есть… - Протянула она руки к присутствующим: - По закону он не имеет права, Митьку извел…
Я тебе отвод даю. Имею право! - вдруг закричала Сычова во весь голос.
- Маша, Маша, не лезь в бутылку, - загомонили разом колхозницы.
- Напортишь себе!
- Так накадишь, что святых задымишь…
- Опамятуйся, дура!
- Все, поговорили! - сказал я громко. В комнате наступила тишина. - Будем составлять протокол.
Крик Сычовой сменился рыданиями. И пока женщины успокаивали ее и отпаивали водой, я стал выяснять у Любы, как все произошло.
Дружинники, оказывается, караулили несколько дней. Все больше утром и вечером, после окончания работы птичниц. Но впустую. Несколько работниц попались с яйцами. Но это был пустяк: два-три яйца всего.
А сегодня днем идут они по дороге от птицефермы. Люба сразу заприметила, что впереди шагает Сычова. Да как-то не так. Руки неестественно растопыривает. Нагнали они ее, нарочно разговорились. Сычова все старалась отстать. Тут как раз проезжала машина с колхозниками в центральную усадьбу. Ребята остановили ее. Сычовой ничего не оставалось делать, как полезть с ними в кузов. Пробралась она к кабине, стала держаться за борт. И уже около самой Бахмачеевской шофер остановился почему-то, а затем резко рванул вперед. Ну, она привалилась грудью к кабине. И потекла из кофты яичница…
Мы составили протокол, все честь по чести. На всякий случай я позвонил на птицеферму. Конечно, яйца оказались ворованными.
Я колебался, что делать с задержанной. Пугнуть - как советовал Нассонов? Такую не запугаешь. Сколько раз сходило с рук. Еще больше обнаглеет. Наказать? Представляю, какую бучу поднимет ее муженек!
Я прошел в кабинет Ксении Филипповны и позвонил председателю.
Он попыхтел в трубку, покрякал. И спросил:
- Значит, много шуму наделал?
- При чем здесь шум? Хищение налицо. Вы бы слышали, как она крыла всех.
- От этого, положим, не умирают, - усмехнулся Геннадий Петрович, сам любивший крепкое словцо. - А вот воровство пресекать пора. Скажи, как это она ухитрилась столько яиц в пазуху упрятать?
- Ухитрилась, - сухо сказал я.
- Коммерсантка. - Он помолчал. - А зачем, собственно, ты звонишь мне?
- Ваше ведь задание выполнял, - в свою очередь усмехнулся я.
- Выношу благодарность перед строем.
- Спасибо.
Я медлил. Чувствовалось, что Нассонов тоже не хотел заводить дело далеко. Он откуда-то пронюхал, что Сычов слал на меня анонимки… Сычов лягается больно. Повезу в райотдел, - сказал я.
- Как знаешь, - неуверенно проговорил председатель. - У тебя на руках законы.
Я положил трубку, досадуя на самого себя. Вот опять моя неуверенность! Ведь знал же, что разговор будет именно таким… Надо везти в райотдел. Так будет лучше.
Сычова села в коляску присмиревшая. Я взял с собой Коробову, и мы покатили в город.
Стояло золотое лето, обремененное густым разнотравьем, уставшее от жары и хлопот родить плоды. Степь выгорела. Ее желтые просторы недвижным ковром пролегли под солнцем. Ветер не тревожил сухую полынь.
Природа, казалось, дремала в послеобеденном полусне. Все ее звуки, все запахи выветрились. Только звенели шины по размягченному асфальту, мягко урчал двигатель, да резко пахло бензином и жирной духотой гудрона. В суматохе я забыл про Арефу и ругал себя, что никого не предупредил задержать его: наверняка оборочусь за троечку часов.
В Бахмачеевском меня отчитал майор: