И все-таки здорово вот так возвращаться теплой ночью домой, после трудового дня. Я был на посту и в то же время как будто не был.
Интересно, как реагировала Лариса, когда я скручивал распоясавшихся ребят?
Говорят, девушкам нравятся победители…
7
В воскресенье, троицын день, с утра начали долдонить церковные колокола. Я никогда не знал, что из них можно выколотить такую сложную симфонию. Кто был пономарь, не знаю. Но мне показалось, что извлечь эту бурю звуков мог только сам отец Леонтий, с его сильными руками.
Я сел на мотоцикл и стал не спеша патрулировать дорогу возле церкви.
Многие дворы и дома в станице изукрасились зеленью и цветами. Травой и ветками были застелены земля, базы, веранды.
В воздухе стоял густой запах свежескошенной травы, ее сладкий, увядающий тлен.
От церкви я ехал на другой конец станицы, где недавно машина сбила старика. Там был поворот, и водители не всегда сбавляли скорость.
Так и выходили поездки: с одного горба кургана на другой, как на качелях, - вверх-вниз, вверх-вниз, до тех пор, пока не выхватил из негромкого гула толпы, направляющейся к храму, язвительный старушечий голос:
- И чего мотается, сердешный, взад-вперед? Как навоз в проруби…
Я разозлился - для их же блага стараюсь!
Вчера, на оперативном совещании, я получил инструкцию проследить за порядком на дороге и возле церкви во избежание всяких там несчастных случаев.
Я поставил свой "Урал" возле церкви и сел боком на сиденье. Отсюда шоссе далеко проглядывалось в обе стороны.
Машин почти не было. Только изредка проедет рейсовый автобус. Шоферы въезжали в станицу медленно, поминутно шипя тормозами и сигналя…
Тягуче тянулось время.
Струился ручеек благочинных старушек в белых платочках.
- Здравствуйте, товарищ начальник!
Возле меня стояла Зара в яркой цветастой юбке, пышными оборками спускающейся почти до самой земли. Улыбаясь, протянула мне руку. И, кивнув на несколько смуглых детских рожиц, окружавших ее, сказала:
- Вот привезла. У нас что на хуторе? Ни людей не увидишь, ни праздника. Гостинцев куплю, в кино сходим…
Я тоже улыбался, не зная, о чем говорить и как себя вести.
- Конечно, - ответил я.
- Да, да! - подхватила Зара. - Я девчонкой любила праздники. Ох любила! Да и сейчас нравится.
И красива же была жена Арефы Денисова! Она поражала какой-то силой, яркостью, раскованностью. Черные волосы выбивались из-под цветастого платка и густо устилали плечи.
- И все ваши? - кивнул я на ребятишек.
- Все наши! - блеснула Зара ослепительно-белыми зубами. - Выбирай невесту, начальник!
- Мне еще рано, молодой, - отшутился я.
- Хорошо, подожди, Надя вырастет, - не унималась Зара. Ее глаза сверкнули озорно и насмешливо.
Она слегка подтолкнула вперед девочку лет тринадцати.
Надя смотрела на меня с детским любопытством. Тогда, в Крученом, я ее что-то не приметил. Она была действительно на редкость красива.
Но откуда у нее эти серые с зеленоватыми искорками глаза, вздернутый смуглый носик?
- Зара, что это у вашей дочки светлые глаза? - спросил я, чтобы повернуть разговор в другую сторону.
Видя мое недоумение, Зара рассмеялась:
- Это внучка Арефы. От первой семьи. А отец у Нади русский.
Надя серьезно сказала:
- Как вы.
Зара погладила девочку по голове и отошла от меня со своим семейством…
Когда церковь опустела и людская толпа растеклась по дорогам и дворам, я поехал домой.
Еще от ворот я увидел в окне на половине Ксении Филипповны накрытый стол и чьи-то знакомые мужские руки, держащие папиросу.
- Дмитрий Александрович, зайдите ко мне… - выглянула Ксения Филипповна.
Они сидели с Арефой Денисовым. На столе стояли нехитрые деревенские закуски, дымился пирог с капустой, сочились слезой крупно нарезанные свежие помидоры и огурцы, в миске лежали с большим умением сохраненные с прошлого года в погребе соленые арбузы.
Арефа поздоровался со мной, как со старым знакомым. Он взял своей смуглой рукой едва початую бутылку водки, налил в рюмку и поставил возле меня.
- Вроде бы с праздником…
- А мы, когда сами захотим, можем устроить праздник! - засмеялась Ксения Филипповна, как бы оправдываясь и показывая, что сегодняшнее их сидение никакого отношения к троице не имеет.
- Спасибо, Арефа Иванович, но мне еще дежурить надо, - отставил я рюмку.
- Он строгий по этой части, хоть и молодой, - подтвердила председатель сельисполкома. - Давай с тобой, Арефа. Тебе одному как-то не с руки, понимаю.
Они чокнулись. Ксения Филипповна отпила маленький глоток.
- Ешь, Дмитрий Александрович, мамка с папкой далеко, кто еще поухаживает? - Хозяйка положила мне в тарелку огромный кус пирога и овощей.
И я опять превратился в пацана с розовыми щеками и по-девчачьи вздернутой губой.
С моим приходом беседа у них расклеилась.
- Ну, товарищ начальник, - полушутя спросил Денисов, - что слышно в округе? Тихо, спокойно?
- Вроде так, - ответил я с полным ртом.
- Ну и слава богу, - кивнула Ксения Филипповна. - Праздники для милиции - самое хлопотное время, кому праздники, а кому тяжкий труд. А так у нас, кажется, спокойно…
- Вообще-то да, - подтвердил Арефа. - Если и случается что, то в основном - приезжие…
- Не скажи, - возразила Ракитина. - Свои тоже иногда отличаются. А гастролеров что-то давно не было. - Она подмигнула мне. - Это, наверное, вы хорошо работаете.
Я промолчал. В райотделе меня предупредили, что нет-нет да и объявляются в районе сомнительные личности. Особенно по части лошадей. Да и браконьеры иногда заезжают стрелять сайгаков.
- Если что, Арефа тебе хороший помощник, - продолжала хозяйка. - Лошадиная душа.
- Люблю, ох люблю хороших коней, - согласился Денисов. - Красота в них большая… Но у нас не поживишься на этот счет. Не дадим…
Я не стал говорить на эту тему. Только сказал:
- Ваших встретил возле церкви.
Арефа покачал головой. Но не очень чтобы с большим сожалением.
- Так и тянет потолкаться… Ей бы народ посмотреть да себя показать.
- Брось, Арефа, - махнула рукой Ксения Филипповна. - С малолетства она приучена… Что я тебя хотела спросить? Да, правда, что Лариска будет от нашего колхоза скакать?
Я насторожился, но постарался не показать этого.
- А что? - вскинул брови Арефа.
- Да ничего. Втемяшилось председателю прогреметь в этом деле - и все тут.
- Хорошего скакуна едва не забраковали… очень хорошего. А девка уломала. Вот, Дмитрий Александрович видел, - взял меня за локоть Денисов. - Правда хорошо она с Маркизом управляется?
- Наверное. Я не знаток.
- Так это всякому видно. Но его зоотехник почему-то забраковал. А жеребец еще в самой силе. Пробовали в хомут запрячь - не дается. Кусает, лягается и задними и передними ногами. А Лариска Аверьянова давно к Геннадию Петровичу пристает, чтобы он выделил ей транспорт для ездок на дальние бригады книги развозить. У нас с транспортом не богато.
- Не богато! - усмехнулась Ракитина. - Говори уж - из рук вон плохо. Посмотри только, на какой колымаге ездит Колпаков! Давеча чуть пацана не задавил…
- Значит, нет транспорта, - продолжал Арефа. - Какую другую лошадь Нассонову жалко, ну он и предложил Маркиза, чтобы отвязаться. Помучается, мол, с ним девка и отстанет. А она, гляди ты, обуздала жеребца. Он у нее чуть ли не вальс танцует… Я, честным делом, давненько Маркиза приметил. Да не было подходящего жокея. Нассонов будто тоже доволен.
- Бог с ним, - сказала Ксения Филипповна, - чем бы дитя ни тешилось… А я бы на месте Геннадия Петровича не о лошадях, а об людях позадумалась бы. Клуб новый не мешает сладить. Да и ясли расширять пора.
- А ты была на его месте, - подтрунил Арефа. - Клуба, вспомни, вообще не было. Об яслях и говорить не приходится.
- И-эх, Арефушка! - вздохнула хозяйка. - Не те времена были. Не до жиру, быть бы живу… Макуху за пирожное почитали. Не дай-то господь когда-нибудь еще… Выпьешь, что ли?
- Надо будет, налью, поди, не гость, - засмеялся Арефа, но себе налил.
- Ты скажи, Зара все еще артачится? Денисов выпил рюмку и закусил помидором.
- И слышать не хочет… Но кто, Ксюша, в наши времена с родителями считается?
Я смекнул: опять про библиотекаршу.
- У вас вроде на этот счет строго…
- У вас, у нас… Все перемешалось. Нынче все одним миром мазаны.
Арефа достал старинные карманные часы на цепочке и заторопился.
- Благодарствую тебе, хозяюшка. Спасибо за хлеб-соль.
- Посидел бы еще…
- Геннадию Петровичу обещался. Надо на конеферму. Скачки на носу.
- Помешались вы с ним, вот мой сказ. Ну ты старый пенсионный хрыч, тебе делать нечего. А он что? - покачала головой Ксения Филипповна.
- Хе-хе, старый! Зара меня на десять молодых не променяет, несмотря что старше ее на двадцать годов! - засмеялся Арефа.
- Это как знать… - поднялась хозяйка провожать гостя до порога. - Молодые-то орлы! Посмотри! - кивнула она на меня.
Арефа шутливо покачал головой:
- А кстати, мое имя в переводе на русский означает - орел. В святцах указано.
Денисов ушел. Мы долго сидели молча. Каждый думал о своем. Где-то пели. Пока еще стройно. Я ждал, когда Ксения Филипповна заговорит сама, хотя меня и мучило множество вопросов.
И она заговорила:
- С Арефой мы старые друзья. С моим Игнатом полвойны прошел. - Ксения Филипповна взглянула на портрет мужчины в шинели с петлицами. Такие портреты, увеличенные с маленькой фотографии с удостоверения, есть, наверное, в каждой русской семье. - На руках Арефы он и помер… После войны Арефа с молодой женой, с Зарой, приехал в Бахмачеевскую. Приехал, об Игнате рассказал. И остался тут… - Она переменила тему: - Интересуются на станице… - И посмотрела на меня.
- Чем? - невинно спросил я.
- Разным… Женат ли, выпиваешь ли…
- А кому какое дело? - вспыхнул я. - Взяток, кажется, не беру. И вообще без году неделя…
- Да ты не кипятись… По другому это боку идет.
- Неужели людям нечего делать, как только кости перемывать?
- Поешь, Дмитрий Александрович, больно мало кушал… - Она почему-то всегда называет меня по имени и отчеству. - Ты не серчай на людей. Их понимать надо… Невест - пруд пруди, а ребята отсюда разлетаются.
Я наконец понял, в чем дело. И залился краской.
- Ну раз тебе это не в охотку, говорить не буду. Только скажу: вот приехал ты, и на милицию по-другому смотреть стали. Не то что при Сычове. Говорят, потому ли, что форма у тебя другая и не участковым уполномоченным называешься, а инспектором.
Я рассмеялся.
- А ты не смейся. Сычов-то ходил - пасмурный какой-то в смысле одежды. Синее все. Галифе. Шинелька до полу болтается. А у тебя внешность нарядная, светлая. Мышиный цвет. Благородно…
- Теперь такая у всех работников милиции.
- Ага. Перемена, стало быть, есть. Правильно люди заметили. И еще, у Сычова на погонах звезд не было…
- Старшина. Не успел дослужиться.
Ох уж эта мне звездочка! Знала бы Ксения Филипповна…
- Сычову бы не дали. Давно ведь за ним грешки наблюдались. И главное - это… - Ксения Филипповна щелкнула себя по шее. - Ну и мотоцикл тебе сразу определили. Новый. И цвет видный.
- Участок большой, - как бы оправдывался я. - Служба у нас становится все оперативнее…
"Выходит, только проклятому бугаю цвет моего мотоцикла не понравился", - подумал я про себя.
Ксения Филипповна продолжала:
- Народ, он все подмечает. Самую малую крошечку. Потому как любые перемены на нем отражаются. Что ты ему ни говори, а он прежде всего дело видит. Человек каждый день ходит в магазин, каждый день хлеб ест, еще он одежду носит, в автобусе, поезде ездит… Всякую службу несет. И женится, родит себе подобных. Небось тянется туда, где лучше. Бежит с того места, где жмут его. И очень-очень много думает, прежде чем сделать что-либо… А как же иначе быть должно?
Я спросил ее, почему она не уезжает к детям. Ведь одной жить тоскливо.
Ксения Филипповна покачала головой:
- Нет, Дмитрий Александрович, не хочу я жить в городе. Асфальт не люблю. По мне самое лучшее - по земле ходить. Хоть и не разрешают врачи, а я люблю скинуть башмаки и босиком, босиком по двору шастать. Помню, девчонкой была, так без обувки до самых холодов бегала. По стерне. Колется, царапает, а мне все нипочем. Еще такие колючки есть - гарбузики. Ну прямо в наказание ребятишкам созданы. Напорешься, слезы из глаз, а через минуту забываешь, скачешь, як та коза. А то, что я будто одинокая, - совсем ерунда. Я здесь каждую бабу, каждого мужика знаю, их детей и детей их детей. Все как родня. Не то что в городе! Вон у дочери насмотрелась. С соседями стенка в стенку живут десять лет, каждый день видятся, а будто даже и не знакомы. "Здравствуй - до свидания" не скажут. И считают, так как бы и надо…
Я слушал Ксению Филипповну, и перед глазами у меня стояла бабушка. Она тоже жила только для других. Ее ничто не могло сломить: ни старость, ни недуги. Потому что бабушка ничего так не ценила, как людей.
Как я жалел, что ее уже нет. Она ушла из жизни не в страшные годы разрухи, голода, под немцами, а тогда, когда было тихо и спокойно в мире. Дома все спали. Ей словно захотелось открыть дверь и выйти посмотреть на безмятежную ночь, полную звезд. Ушла и не вернулась…
Про Чаву и Ларису Ксения Филипповна так ничего и не сказала. А я почти был уверен, что разговор с Арефой шел именно о них.
Деликатная душа обитала в Ксении Филипповне. Наверное, чувствовала мою настороженность и натянутость, когда я видел библиотекаршу.
…Засыпал я в этот вечер без особых забот. Я опять ощущал, что жизнь огромна и бесконечна.
Как-то бабушка сказала, что мужчине обязательно надо, чтобы его беззаветно любила хотя бы одна женщина, будь то мать, сестра, жена или дочь… У меня сейчас есть такой человек. Это Алешка.
А потом?
Потом будет дорога, дорога через зеленую степь. С холма на холм… без конца, без края…
Я заснул.
И когда стали тарабанить в дверь и в окно, я не сразу понял, на каком нахожусь свете.
- Товарищ участковый! Товарищ милиционер! Митька Герасимов убийство может совершить!.. Помогите…
Во мне сработала армейская привычка. Я соскочил с постели, как по тревоге, и оделся в считанные секунды.
Мы бежали с пожилой женщиной, которая путалась в длинной ночной сорочке. Платок поминутно сбивался ей на плечи. Она поправляла его, забыв, однако, о том, что почти раздета.
Из ее бессвязных криков я понял: она услышала, что сосед, Дмитрий Герасимов, грозится кому-то ружьем, И пьян "до бессамочувствия". А там, в хате, дети…
Я пытался вспомнить лицо Герасимова, но перед глазами почему-то маячил Сычов…
И когда мы добрались до герасимовского двора, который обступили несколько станичников, я понял, почему мне в голову лез Сычов.
Это был тот самый молодой мужик, в белой майке и синих штанах до щиколоток, который частенько захаживал в тир, к Сычову, с бутылкой.
Я увидел его в проеме освещенного окна, в той самой майке, с двустволкой наперевес.
Он стоял посреди горницы, под самой лампой, чуть-чуть покачиваясь, с сумасшедшими, застывшими глазами…
Он стоял посреди горницы, под самой лампой, чуть-чуть покачиваясь, с сумасшедшими, застывшими глазами…
Перед ним, всхлипывая и причитая, закрывала кого-то собой его жена. Наверное, за ее спиной прятался ребенок.
Это я увидел, подойдя вплотную к окну. Я чувствовал плечом шершавую саманную стенку и лихорадочно обдумывал, как обезоружить пьяного, находящегося в бреду горячки мужика.
Медлить было нельзя. Могло вот-вот произойти непоправимое.
Что делать? Что делать?! От напряжения у меня стучало в висках.
Митька стоял как раз напротив двери. Если я ворвусь через сени, то столкнусь с ним прямо лицом к лицу. И не известно, что взбредет ему в голову. Такие люди начисто лишены самоконтроля.
С бьющимся сердцем я обогнул хату. Теперь я видел через открытое окно Митькину спину…
- Митя, Митенька… Да что ж ты задумал, миленький? - жалобно плакала его жена. Из-под ее руки смотрело испуганное детское личико. Герасимов что-то бессвязно и грубо кричал.
Раздумывать дальше было нельзя. И прежде чем Митька обернулся, я влетел в хату, сбив с подоконника горшки с цветами.
Я кинулся к нему под ноги, когда надо мной что-то разорвалось. В нос ударил кислый, едкий запах пороха. Вокруг зазвенел железный дождь. Его капли запрыгали по комнате, по полу…
Трудно понять, откуда у пьяного взялась такая сила! Он был словно буйнопомешанный. Я боролся с ним и боялся, что мне его не одолеть. Он был похож на крепкое, жилистое дерево с торчащими во все стороны сучьями, которые надо было обязательно сложить вместе, а то они здорово колотили и мяли меня…
Потом прибежали какие-то парни, по-деловому, сосредоточенно связали веревкой дергающегося подо мной Митьку.
Я огляделся. Вся комната серебрилась алебастровой пылью, а по ней ходил бледный, худенький мальчик лет пяти, в сатиновых заплатанных трусиках, и молча собирал пятаки и гривенники.
Митька угодил в копилку, стоящую на старомодном резном буфете.
Я не знаю, почему тогда принял именно это решение.
Может быть, потому, что вид Митьки был ужасен: безумные глаза, ходившее ходуном спеленутое тело, бычье мычание?
Оброненная кем-то фраза: "Теперь до утра не успокоится"?
Наставление преподавателей, что подобных нарушителей надо немедленно изолировать?
Тень смерти, в клочья разнесшая гипсовую кошечку?
Наверное, все вместе.
Мы дотащили его в мой кабинет почти на руках. Уложили на диван с потрескавшимся дерматином, и я остался один на один с Герасимовым коротать ночь…
Это потом я вспомнил ее во всех подробностях. Во всех деталях зыбкого, полудремотного бдения. И каждая секунда показалась значимой и полной смысла. Потому что эта ночь, как удар топора, разделила всю мою жизнь ровно пополам. На то, что было до и после.
Все это было потом.
А тогда я сидел за своим столом, опустив тяжелеющую голову на руки, и смотрел на Митьку, зубами вцепившегося в веревку и остекленевшими глазами уставившегося в потолок. Герасимова бил озноб. Кто-то зачем-то окатил его из ведра.
Диван под ним ходил ходуном, скрипя старческими пружинами. А потом утих.
Я был зол на Митьку. Может быть, потому, что он напомнил мне очень неприятные минуты в моей жизни.
Нет, отец никогда не бывал буйным. Наоборот, опьянение лишало его какой-либо подвижности, жестов, мимики. Он переставал общаться с этим миром. Из него уходил человек, и оставалась одна пустая оболочка.
И хотя случалось это не так уж часто, но каждый раз разлад в семье продолжался долго и шоком сковывал мать.