- Не уверен, что понимаю ваш вопрос, синьор Лембо, - сообщил Брунетти, выглядывая из окна: на крышу здания на том берегу канала садился голубь.
- Что будет после того, как на нее наложат штраф?
- На этот вопрос я не могу ответить.
- Почему?
- Ведь штраф будет наложен на мою жену, а не на меня.
Сколько раз еще повторять одно и то же?
- А каково ваше мнение касательно этого преступления?
- У меня нет никакого мнения, - отрезал Брунетти. "А если и есть, - добавил он про себя, - то уж прессе я его сообщать точно не намерен".
- Я нахожу это весьма странным, - сказал Лембо и, чуть помедлив, закончил фразу: - комиссар, - словно это обращение должно было развязать Брунетти язык.
- Ничем не могу вам помочь, - произнес комиссар и завершил разговор: - Если у вас нет больше вопросов, синьор Лембо, желаю вам всего хорошего. - Он положил трубку, достаточно долго ждал, пока линия освободится, снова снял трубку и набрал номер оператора. - На сегодня - больше никаких входящих звонков!
Затем Брунетти связался со служащим архива и назвал ему фамилию подозреваемого из Амстердама, попросив проверить, привлекался ли тот раньше, и, если да, срочно связаться с голландской полицией. Он приготовился выслушать протесты - мол, объем работы у сотрудников архива настолько велик, что они и дышать-то не успевают! - однако ошибся: ему обещали сделать нужную выписку после полудня и подтвердили, что вышеупомянутое лицо действительно ранее привлекалось к суду.
Остаток утра Брунетти отвечал на письма и строчил отчеты по двум делам, которые на тот момент вел и ни в одном из которых не достиг особого успеха.
В начале второго он встал из-за стола, вышел из кабинета, спустился по лестнице и пересек вестибюль. Дежурного у дверей не оказалось, но в этом не было ничего странного: ведь во время обеденного перерыва все кабинеты обычно закрыты, поэтому посетителей в здание не пускают. Брунетти нажал на кнопку, открывавшую большую стеклянную дверь, и толкнул ее. Холод проник в вестибюль, комиссар поднял воротник, кутая подбородок в плотную ткань пальто. С опущенной головой он вышел на улицу - и попал в самое пекло.
Первым знаком надвигающейся катастрофы послужила резкая вспышка света, потом еще одна и еще. Он упорно глядел в землю и увидел лишь приближающиеся к нему ноги - пять или шесть пар, двигаться дальше стало невозможно, и ему пришлось поднять голову, чтобы посмотреть на преграду.
Пять человек с микрофонами окружили его плотным кольцом. За их спинами плясали еще трое с видеокамерами, нацеленными на него, - красные лампочки ярко горели.
- Комиссар! Правда ли, что вам пришлось арестовать собственную жену?
- Суд состоится? Ваша жена наняла адвоката?
- Как насчет развода? Это правда?
Микрофоны качались перед ним, и Брунетти с трудом подавил в себе гневное желание смести их все рукой. Они застали его врасплох, их голоса звучали все громче и громче, вопросы сыпались один за другим. Он слышал лишь обрывки фраз:
- Тесть… Митри… Свободное предприятие… Помехи осуществлению правосудия…
Он сунул руки в карманы пальто, снова опустил голову и решительно двинулся вперед. Наткнувшись грудью на какого-то журналиста, он все равно продолжал шагать и дважды наступал на чьи-то ноги.
- Вы не можете просто так уйти… Обязательства… Право знать…
Перед ним снова выросла чья-то фигура, но он шел дальше, низко опустив голову, время от времени совершая хитрые маневры, чтобы не отдавить им пальцы. На первом же перекрестке он повернул направо, к Санта-Мария-Формоза. Походка его была ровной и уверенной, он не подавал вида, что спасается бегством. Его схватили за плечо, но он, дернувшись, стряхнул чужую руку - вместе с желанием размазать журналиста по стенке.
Они преследовали его на протяжении нескольких минут, но он не замедлил шага и не обращал внимания на их присутствие. Потом внезапно свернул на узкую калле. Некоторые репортеры, плохо знавшие Венецию, вероятно, испугались темноты переулка, другие отстали - за ним никто не пошел. Добравшись до перекрестка, он повернул налево и двинулся вдоль набережной канала, оглянулся - никого.
Из телефонной будки на кампо Санта-Марина комиссар позвонил домой. Паола сообщила ему, что оператор с камерой обосновался напротив входа в квартиру и трое репортеров долго мешали ей войти, пытаясь взять у нее интервью.
- Значит, я пообедаю где-нибудь в кафе, - сказал он.
- Прости, Гвидо, - проговорила она. - Я не… - Она осеклась, а ему нечего было сказать в ответ на ее молчание.
Да, похоже, она все-таки не представляла всех последствий своего поступка. Очень странно для такой умной женщины, как Паола.
- Что ты собираешься делать? - спросила она.
- Вернусь на работу. А ты?
- У меня не будет занятий до послезавтра.
- Ты же не можешь все это время просидеть дома, Паола.
- Господи, это все равно как в тюрьме…
- В тюрьме хуже, - уверил ее Брунетти.
- Ты придешь домой после работы?
- Конечно.
- Правда?
Он хотел сказать, что ему некуда больше идти, но понял, что она неправильно истолкует его слова, если он сформулирует свою мысль именно таким образом. Поэтому он произнес:
- Я больше никуда не хочу идти.
- О, Гвидо! - выдохнула она. - Ciao, amore - пока, любимый! - И положила трубку.
10
Он сразу же забыл про все эти нежные чувства, как только увидел толпу, ожидавшую его по возвращении у дверей квестуры. Пока он шел от моста Понте-деи-Гречи к сборищу представителей прессы, в голове его проносились "птичьи" метафоры: вороны, коршуны, гарпии сгрудились перед квестурой плотным полукольцом, и для полноты картины не хватало лишь разлагающегося трупа у их ног.
Один из них заприметил Брунетти - глазки бы ему выколоть! - и, не сообщая о его появлении своим товарищам, скользнул в сторону, заторопился навстречу комиссару, держа в руке микрофон, словно хлыст, каким погоняют скот.
- Комиссар! - начал он, находясь еще в метре от Брунетти. - Dottore Митри уже решил выдвинуть против вашей жены гражданский иск?
Брунетти остановился и улыбнулся:
- Полагаю, вам лучше спросить об этом Dottore Митри.
Пока он отвечал, толпа ощутила отсутствие своего коллеги и все головы обернулись, словно охваченные коллективным спазмом, на голоса. В то же мгновение все сорвались с мест и помчались к Брунетти, держа перед собой микрофоны, будто пытаясь поймать ими слова, словно их следы еще могли витать в воздухе вокруг комиссара.
Во время этого великого переселения народов один из операторов споткнулся о кабель и упал, его камера рухнула на землю вслед за ним и разбилась. Линза выскочила из расколотого аппарата и покатилась по набережной, словно банка из-под содовой, которую мальчишки на улице пасуют друг другу вместо мяча. Все остановились то ли от удивления, то ли от неожиданности и наблюдали, как линза скачет к ступенькам, спускавшимся к воде. Вот она добралась до верхней ступеньки, перекатилась через край, едва касаясь, прыгнула на вторую, потом на третью и с тихим всплеском погрузилась в зеленое зеркало канала.
Брунетти воспользовался тем, что репортеры отвлеклись, и устремился к дверям квестуры, но представители прессы быстро пришли в себя и кинулись ему наперерез.
- Вы подадите в отставку?
- Правда ли, что вашу жену уже прежде арестовывали?
- Она действительно скрывается от правосудия?
Он улыбнулся своей самой мягкой улыбкой и пошел дальше, не расталкивая их, но и не позволяя преградить ему путь. Когда он добрался до входа, дверь открылась, и на пороге по обе стороны от нее возникли Вьянелло и Пучетти. Они вытянули руки, мешая журналистам пробраться внутрь.
Брунетти вошел, Вьянелло и Пучетти последовали за ним.
- Хуже дикарей, ей-богу! - в сердцах выпалил Вьянелло и прислонился спиной к стеклянной двери. В отличие от Орфея, Брунетти не стал оглядываться и, не отреагировав на замечание подчиненного, двинулся по лестнице в свой кабинет. Услышав за спиной шаги, он все-таки обернулся и увидел Вьянелло, шагавшего сразу через две ступеньки.
- Он хочет вас видеть.
Не снимая пальто, Брунетти отправился в кабинет Патты. Синьорина Элеттра сидела за своим столом, перед ней лежал раскрытый выпуск "Газеттино".
Он заглянул в газету и увидел свою фотографию, сделанную несколько лет назад, и фотографию Паолы из ее carta d'identità. Синьорина Элеттра взглянула на него и проговорила:
- Если вы станете знаменитым, мне придется попросить у вас автограф.
- Вице-квесторе именно этого от меня надо? - улыбнулся он в ответ.
- Нет, полагаю, ему нужна ваша голова.
- Так я и понял, - сказал он и постучал.
Из-за двери раздался мрачный голос Патты.
"Насколько проще было бы, если б они прекратили всю эту мелодраму", - подумал Брунетти. Когда он вошел, в голове его пронеслась строчка из арии Анны Болейн, героини одноименной оперы Доницетти: "Но те, кто должен правый суд вершить, заранее меня приговорили, и больше у меня надежды нет". Господи, похоже, что мелодрама грозит превратиться в трагедию!
- Вы хотели меня видеть, вице-квесторе? - спросил он с порога.
Патта сидел за столом с бесстрастным выражением лица. Ему не хватало только черной шапочки, какие, говорят, надевали поверх париков английские судьи, приговаривая человека к смерти.
- Да, Брунетти. Нет, садиться не нужно. У меня к вам очень короткий разговор. Я беседовал обо всей этой истории с квесторе, и мы решили, что следует отправить вас в административный отпуск, пока дело не разрешится.
- Что это значит?
- Пока все не уладится, вам нет необходимости приходить в квестуру.
- Уладится?
- Пока суд не вынесет решение и ваша жена не заплатит штраф или не компенсирует Dottore Митри убытки, нанесенные его собственности и бизнесу.
- Это если предположить, что против нее выдвинут обвинение и осудят, - сказал Брунетти, зная, что такое вполне вероятно. - А это может занять годы, - добавил он: перипетии судопроизводства были ему хорошо знакомы.
- Сомневаюсь, - ответил Патта.
- Вице-квесторе, в моей практике есть дела, заведенные более пяти лет назад, а день суда по ним до сих пор не назначен. Повторяю, это может тянуться не один год.
- Все зависит исключительно от решения вашей жены, комиссар. Dottore Митри был настолько любезен - я бы даже сказал, настолько добр, - что предложил оперативно решить проблему. Но ваша жена, кажется, предпочла его предложение не принимать. Посему последствия лежат полностью на ее совести.
- При всем моем уважении, вице-квесторе, - возразил Брунетти, - это не совсем так. - И, прежде чем Патта успел вставить слово, продолжил: - Dottore Митри предлагал этот вариант мне, а не моей жене. А я уже объяснял, что не могу принимать решение за нее. Если б он обратился непосредственно к ней, а она бы отказалась - тогда ваши слова были бы совершенно справедливы.
- Вы ей не сказали? - удивился Патта.
- Нет.
- Почему?
- Думаю, это дело Dottore Митри.
На лице Патты изобразилось крайнее изумление. Он некоторое время поразмыслил и вынес решение:
- Я ему передам.
Брунетти кивнул - то ли в знак благодарности, то ли просто так.
- Это все, вице-квесторе? - спросил он.
- Да. Но все-таки вы в административном отпуске. Это понятно?
- Да, вице-квесторе, - сказал Брунетти, хотя не имел ни малейшего представления о том, что это значит; ясно было только, что он больше не полицейский, а, следовательно, безработный. Не попросив у Патты разъяснений, он повернулся и вышел из кабинета.
Синьорина Элеттра по-прежнему сидела за своим столом, но на сей раз читала журнал, видимо, расправившись с "Газеттино". Когда Брунетти вышел, она подняла на него глаза.
- Кто сообщил прессе?
Она покачала головой:
- Понятия не имею. Вероятно, лейтенант. - И она взглянула на дверь кабинета Патты.
Брунетти понял ее пантомиму и сообщил:
- Отправил меня в административный отпуск.
- Никогда ни о чем подобном не слышала, - заметила она. - Должно быть, он изобрел его специально для такого случая. Что будете делать, комиссар?
- Отправлюсь домой и буду читать книги, - ответил он.
Сказав это, он вдруг задумался и понял, что ему действительно хочется так поступить. Нужно только пробраться сквозь журналистов, столпившихся у здания, ускользнуть от их камер и однообразных вопросов, тогда можно будет вернуться домой и читать - до тех пор пока Паола не примет решение и дело не уладится. Он может позволить книгам унести себя прочь от квестуры, из Венеции, из этого жалкого века, кровожадного и падкого на дешевую сентиментальность, в мир, где душа его почувствует себя более привольно.
Синьорина Элеттра улыбнулась, решив, что он шутит, и снова занялась журналом.
Он не стал возвращаться в кабинет и двинулся прямо к дверям квестуры. Как ни странно, репортеры ушли, единственным следом их недавнего присутствия были валявшиеся на мостовой куски пластика и ремень, оторвавшийся от камеры.
11
Добравшись до дома, он обнаружил у дверей подъезда остатки толпы, трое оказались теми же самыми людьми, что пытались взять у него интервью возле квестуры. Он даже и не подумал отвечать на выкрикиваемые ими вопросы, растолкал их и вставил ключ в замок огромной portone - входной двери, ведшей в вестибюль. Из-за спины протянулась рука, кто-то ухватил его за плечо, пытаясь помешать войти.
Брунетти вывернулся, угрожающе размахивая огромной связкой ключей. Репортер, не заметив ее, зато видя выражение лица Брунетти, попятился, выставив вперед руку, будто стараясь защититься.
- Простите, комиссар, - сказал он, и улыбка его была столь же фальшивой, как и слова.
Какое-то животное начало в остальных журналистах откликнулось на явный страх, прозвучавший в его голосе. Все молчали. Брунетти оглядел их лица. Никаких вспышек фотоаппаратов, никаких видеокамер.
Он снова повернулся к двери и вставил ключ в замок. Отперев его, он вошел в вестибюль, закрыл дверь и прислонился к ней. Он почувствовал, что его лицо, грудь, спина покрылись потом внезапной ярости, сердце бухало о ребра. Он расстегнул и распахнул пальто, чтобы прохладный воздух вестибюля остудил его. Оттолкнувшись плечами от двери, начал подниматься по лестнице.
Вероятно, Паола слышала, как он вошел, потому что, когда он добрался до последней лестничной площадки, дверь уже была открыта. Она придержала ее, взяла из его рук пальто и повесила. Он нагнулся и поцеловал жену в щеку, с удовольствием вдыхая ее запах.
- Ну, как? - спросила она.
- Приговорен к наказанию под названием "административный отпуск". Полагаю, изобретено специально ради такого случая.
- И что это значит? - поинтересовалась она, следуя рядом с ним в гостиную.
Он плюхнулся на диван, вытянув перед собой ноги, и объяснил:
- Это значит, что мне велено сидеть дома и предаваться чтению, до тех пор пока вы с Митри не придете к какому-либо соглашению.
- Соглашению? - удивилась она, присаживаясь на краешек дивана рядом с ним.
- По всей видимости, Патта считает, что тебе следует заплатить Митри за витрину и извиниться. - Он представил себе Митри и после короткого размышления поправился: - Или просто заплатить.
- За одну или две? - поинтересовалась она.
- А есть разница?
Она опустила глаза, расправила ногой завернувшийся краешек ковра перед диваном.
- Вообще-то нет. Я не могу заплатить ему ни лиры.
- Не можешь или не хочешь?
- Не могу.
- Ну, в таком случае у меня, кажется, есть шанс наконец-то прочесть "Историю упадка и разрушения Римской империи" Гиббона.
- В каком смысле?
- В прямом. Я останусь дома до тех пор, пока дело каким-либо образом не решится - по договоренности или через суд.
- Если мне назначат штраф, я его заплачу, - сказала она, и в ее голосе было столько гражданского самосознания, что Брунетти ухмыльнулся.
Продолжая улыбаться, он произнес:
- Кажется, Вольтер сказал: "Я могу быть не согласен с вашим мнением, но готов отдать жизнь за ваше право высказывать его".
- У Вольтера много подобных изречений. Звучит неплохо. У него была привычка говорить вещи, которые очень неплохо звучат.
- Что-то сегодня ты как-то особенно скептически настроена.
Она пожала плечами:
- Благородные чувства всегда кажутся мне подозрительными.
- Особенно, если о них говорят мужчины?
Она наклонилась к нему, накрыла его руку своей ладонью:
- Ты это сказал, не я.
- И тем не менее это так.
Она снова пожала плечами:
- Ты действительно намерен читать Гиббона?
- Давно хотел. Но, вероятно, в переводе. У него слишком изысканный стиль для меня.
- В том-то вся прелесть.
- Напыщенной риторики мне хватает и в газетах, в историческом исследовании она мне не нужна.
- Газетчикам все это должно очень понравиться, как ты думаешь? - спросила она.
- Андреотти вот уже лет сто никто не пытается арестовать - надо же им о чем-то писать?
- Ну да. - Она встала. - Тебе чего-нибудь принести?
Брунетти, пообедавший весьма скромно и невкусно, попросил:
- Сэндвич и стакан "Дольчетто". - И стал расшнуровывать ботинки. Паола направилась к двери, но он окликнул ее: - И первый том Гиббона.
Минут через десять Паола все принесла, и он позволил себе расслабиться: вытянулся на диване, поставил стакан на столик рядом, а тарелку - себе на грудь, раскрыл книгу и начал читать. Бутерброд был с беконом и помидорами, между которыми лежал тонкий слой овечьего сыра, пекорино. Паола вышла и, вернувшись, положила ему на грудь льняную салфетку - как раз вовремя: из бутерброда выпал кусочек сочного помидора. Брунетти положил надкушенный сэндвич на тарелку, взял стакан и сделал большой глоток, пробегая глазами вводную главу - бестактный хвалебный гимн величию Римской империи.
Вскоре - в самый разгар рассуждений Гиббона о терпимости, с какой политеист смотрит на все религии, - в комнате снова появилась Паола, наполнила мужу стакан. Забрав с его груди пустую тарелку и салфетку, она удалилась обратно на кухню. Гиббон наверняка что-то писал о послушании добропорядочных римских жен, и Брунетти не терпелось дочитать до этого места.