Медленно тянулся этот день. Никакой уверенности в том, что заключенные назовут имя нарушителя, не было. Значит, собрание придется откладывать. После того как он поставил условие, отступать было нельзя. Перед обедом пришел Косов, карманный воришка, тихий и неприметный, лишь два дня назад доставленный в изолятор. Он опустил голову и, глядя на носки тяжелых ботинок, сказал:
- Это я Жорке наколол.
Все было понятно. Сами ребята заставили его прийти и сознаться. Может быть, пригрозили. Анатолий ничем своих чувств не выдал, сказал спокойно, как о самом обычном:
- Ну что ж, выйдешь сегодня на собрании и расскажешь.
- Анатолий Степанович, - заныл Косов, - не нужно на собрании, вы так накажите.
- А почему не хочешь всем ребятам сказать?
- Так стыдно же.
- А передо мной не стыдно... Ничего не могу поделать, раз со всеми договорились разобрать этот случай, придется тебе выступить.
- Анатолий Степанович...
- Не проси. Ничего сделать не могу. Ребята будут решать.
Косов постоял и вышел.
Это была первая, маленькая победа.
Снова собрались. Но входили без робости, свободно рассаживались. Постороннему человеку могло показаться, что это воспитанники ремесленного училища зашли на беседу в конторку мастера.
- Начнем, - сказал Анатолий. - Первый вопрос: кто занимался в камере татуировкой и обезобразил палец Жарину?
Прошла длинная минута. Поднял руку Косов.
- Подойди сюда. Стань лицом к ребятам. Вот так. Теперь говори.
Впервые в своей жизни Косов выступал на собрании и признавался в нехорошем поступке. Раньше он мог только хвастаться перед другими уголовниками, приписывать себе плохое. А теперь охрипшим, срывающимся голосом сказал:
- Я, это самое... Наколку сделал.
Значение этой короткой фразы поняли и Анатолий, и заключенные. Впервые открыто, громогласно, в присутствии представителя администрации уголовник признавался в том, что принято было скрывать от начальства. Его, Анатолия, признали человеком, достойным доверия.
- Какие будут вопросы к Косову?
- А чего спрашивать? Признался, и все.
- Может быть, кто-нибудь хочет оценить поступок Косова - сказать, хорошо ли он сделал или плохо.
- Чего уж хорошего, - сказал Носаков.
- Выйди и скажи, что тут плохого.
Носаков подошел к столу, стал спиной к собранию.
- Нет, ты повернись к ребятам, не мне говори, а им.
- Раз Косов признал, - Носаков повернулся, покраснел, никак не мог свыкнуться с ролью оратора, - значит, понимает - худое это дело - кожу портить на всю жизнь. Вот и у меня на спине целая картина, теперь на воле стыдно в баню ходить.
Все рассмеялись.
- Все? Садись. Кто еще хочет высказаться? Может быть, кто-нибудь считает, что от этих наколок есть какая польза?
Опять рассмеялись. Ободренный непринужденной обстановкой, выскочил Лобаков:
- Все эти наколки от дикарей, от тех, что без штанов ходят на разных островах. А нам они ни к чему. И мы должны осудить тех, кто этим занимается. Верно я говорю, Анатолий Степанович?
Очень хотелось Жоре Лобакову заслужить одобрение начальства.
- Ты не у меня, у ребят спрашивай.
- Так они согласные.
- Все согласны?
Общий шум можно было принять за одобрение.
- Хорошо. Какое наказание вынесем Косову и Жарину?
- Пусть в штрафном посидят, - опять выскочил Лобаков.
- Много! Наряда хватит. - Недовольные голоса зазвучали громче. - Сам посиди.
- Давайте так, ребята, - сказал Анатолий. - Учтем два обстоятельства. Первое, что никогда до сих пор мы таких обсуждений не проводили и ни Косов, ни Жарин не знали, что им придется отвечать перед вами. И второе, очень важное. Косов пришел сам, с повинной, честно признался. Это большое дело, когда человек по своей воле приходит и признается. Значит, он раскаивается. Поэтому я предлагаю обоих только предупредить и никаких взысканий им не записывать. Как вы думаете?
- Вот это законно! Согласны!
- Хочу еще напомнить. Были в камере Косова и другие заключенные, которые видели, как он разрисовывал Жарина. Видели, не остановили и здесь не выступили. Так вот, на будущее. Кто будет свидетелем нарушения дисциплины и не помешает этому, не доложит об этом громко и открыто, тех будем наказывать так же строго, как и непосредственных виновников. Примем это предложение?
Как ни старался Анатолий воспользоваться изменившимся настроением ребят и как бы между прочим провести самое важное требование, произошла осечка. Никто предложение не поддержал. Все молчали.
- Что же вы? То соглашались, а теперь на попятную... Или будем считать, что ни о чем не договорились?.. Я жду.
- А как это доложить?
- Очень просто. Видишь ты, к примеру, что какой-нибудь дурак собирается наколку делать или другую глупость, - останови. Не послушается, вызови дежурного. И дураку на пользу пойдет, и всей камере. Заведем такой порядок, нарушений не будет. В соревновании выдвинетесь вперед, больше играть будете, больше кинофильмов посмотрите. С хорошими характеристиками уедете. Неужели неясно?
- Ясно, - с затяжкой, но отчетливо прозвучало несколько голосов.
- А раз ясно, давайте голосовать. Кто за это предложение?
Не сразу, оглядываясь на соседей, будто поднимая гири, потянули руки вверх.
Анатолий не верил, что все голосующие с ним согласились. Он угадывал их мысли: "Там будет видно. Посмотрим, кто кого надует". Но на большее он пока и не рассчитывал.
- Это запомните. Сами постановили, сами будете выполнять. И для всех остальных ваше решение будет обязательным... А теперь займемся условиями трудового соревнования.
10
Ольга Васильевна легко находила доходчивые и разумные слова, когда нужно было прийти на помощь какой-нибудь беспомощной мамаше, потерявшей контроль над сыном или дочерью. Но она чувствовала себя безъязыкой и глупой, когда речь шла о судьбе Антошки. Она не могла пожаловаться на дочь, ни в чем не могла ее упрекнуть. Антошка всегда была преданной, ласковой, готовой к любым лишениям и к любому труду ради своей матери. И училась она увлеченно, без понуканий. Между ней и матерью не было ни секретов, ни размолвок. Душевные тайны и ее собственные и приятельниц, которых было великое множество, она выкладывала маме как самой близкой и единственной подруге.
Но с некоторых пор Ольга Васильевна почувствовала, как материнская безраздельная власть ускользает из рук. Все оставалось по-прежнему - и нежность, и послушание, но той Антошки, которая была убеждена, что ее мать - самая умная и красивая женщина на свете, больше не было. Была другая. В словах и поведении этой другой просвечивала обидная снисходительность, как будто она знала много такого, чего ее старенькая мама просто не способна понять.
Многое действительно трудно было понять, но непонимание она не считала поводом для осуждения. То, что у нынешней молодежи иные эстетические вкусы, иная манера выражать свои чувства, иные, порой парадоксальные, взгляды, Ольга Васильевна воспринимала как естественное явление, неизменно повторяющееся при смене поколений. Разговоры о падении нравов, о легкомыслии молодых людей она не любила, называла ханжескими. Молодежь, по ее мнению, была ничем не хуже той, среди которой Ольга Васильевна росла в тридцатые годы. Приглядываясь к своим ученикам, покидавшим школьные парты, она не торопилась осуждать удивлявших ее юнцов.
В том, что Антошка полюбила Толю, Ольга Васильевна винила себя. Она должна была предвидеть такую возможность. Вот как плохо получается, когда перестаешь быть женщиной и остаешься только учительницей. Перестаешь догадываться о самых обычных житейских коллизиях. Педагогические соображения подсказывали ей, что для формирования Антошкиного характера ей полезно иметь такого старшего брата, серьезного, умного и чистого, как Толя. И ни разу не задумалась она над тем, как обернется эта многолетняя дружба двух самых близких ей людей.
Памятное объяснение с дочерью никак не сказалось на их отношениях. Они словно бы договорились не считать его серьезным и заслуживающим продолжения. Но забыть тот разговор Ольга Васильевна не могла. Болезненная тревога за здоровье Антошки, мучившая ее в молодые годы, тревога чаще всего беспричинная, которую она от всех стыдливо скрывала, вернулась с новой силой.
Ольга Васильевна неприязненно относилась к женщинам, чья материнская любовь затмевала разум. В их безрассудном стремлении оградить свое дитя от всех ветров жизни она узнавала знакомые ей чувства и еще больше злилась на себя. Она старалась высвобождаться от этой слепой любви - пересиливая себя, отправляла маленькую Антошку в летние лагеря, приучала ее к самостоятельности, запрещала себе "куриные" нежности. Но тревога оставалась. Когда Антошка выросла здоровой, физически крепкой девушкой, Ольга Васильевна стала бояться всего, что окружает ее дочь за пределами квартиры: машин, под которые можно попасть, реки, в которой можно утонуть, злых людей, которые могут обидеть. И как ни ругала себя за мнительность, ничего не могла поделать с собой, не могла избавиться в поздние вечера от гнетущего страха, пока в дверном замке не начинал копошиться Антошкин ключик.
В последнее время, увлеченная новыми идеями, занятая встречами и беседами с многими людьми, она как будто убедила себя, что с Антошкой ничего плохого не случится, как не случается с миллионами других девушек. Как вдруг это несчастное увлечение Толей. А что, если это глубокая, иссушающая любовь? Ольга Васильевна присматривалась к дочери, к ее осунувшемуся лицу, к ее глазам, в которых ей чудилось затаенное страдание, и, как в Антошкином младенчестве, она болела ее болью.
Что делать, как помочь дочери, она не знала. Была единственная надежда, что это не серьезно и пройдет, как проходит у других девчонок. Поэтому Ольга Васильевна стала особенно радушно встречать Антошкиных друзей, иногда провожавших ее домой.
Студенты разных курсов легко с ней знакомились, становились друзьями, потом поклонниками, потом опять друзьями. Было несколько увлечений длиной в неделю, когда мысли были заняты одним, и домой провожал один, и на телефоне минут по сорок висел все тот же. Но такое постоянство оказывалось очень утомительным. Единственный предъявлял слишком много прав. Антошке нравилось, чтобы с ней ходили гурьбой и при этом интеллектуально сшибались, пронзая друг друга шпагами острот. Отвергнутые воздыхатели некоторое время дулись, даже не здоровались, но потом входили в норму.
Самым стойким, прошедшим все испытания и лишь закалившим свою влюбленность, был Илья Гущин, второкурсник с философского. Этот здоровенный детина как-то на спор в университетской библиотеке поднял ладонью вытянутой руки восемь томов Большой энциклопедии. Ребята подкладывали том за томом, и он чуть было не сдался на седьмом. Но когда следующий, восьмой, положила Антошка, Илья уставился вспухшими глазами в свою руку и заставил ее окаменеть. После этого подвига, который сам Гущин объяснял тем, что овладел системой йогов, Антошка прониклась к нему нежностью, а другие отказались от соперничества.
Илья сумел проникнуть к ним домой, очаровал Ольгу Васильевну своей робостью и сам заразился ее идеями. Антошка была уверена, что он подлизывается к ее матеря из хитрости, высмеивала его, переводила из ранга единственного в сонм друзей, но он не дулся, терпел и оставался при ней.
Ольга Васильевна очень наивно старалась защищать интересы Ильи. Она надеялась, что этот серьезный юноша сумеет отвлечь ее дочь от несчастной любви к Анатолию. Но Антошка разгадывала ее уловки и, может быть еще поэтому, уверила себя, что никого, кроме Толи, она никогда не любила и не полюбит.
Как-то после затянувшегося визита, когда Антошка чуть ли не вытолкала Илью из квартиры, Ольга Васильевна сказала:
- Славный парень.
- Очень, - согласилась Антошка.
- Он тебя любит.
- Не исключено.
- А тебе он нравится?
Смысл вопроса был ясен: "Не он ли вытеснит Толю?" Но Антошка вовсе не желала догадываться о таком смысле вопроса. Мог быть и другой: "Нравится ли он тебе, как многие другие, или больше?" На это можно было ответить, не кривя душой.
- Весьма.
Антошка перебирала учебники, глаз ее не было видно, и Ольга Васильевна так и не поняла - есть ли за этим "весьма" сильное чувство.
Возможно, что Антошка была права, и вначале Илья действительно притворялся внимательным слушателем. Но вскоре он стал не только чутким собеседником, но и самым ревностным помощником Ольги Васильевны. Этот рослый парень с плечами грузчика обладал редкой способностью с полуслова понимать чужие мысли, какими бы сложными и неожиданными они для него ни были. Он до удивления быстро разобрался в замысле Ольги Васильевны и, пожалуй, первым сформулировал задачу. Именно его имела в виду Ольга Васильевна, когда говорила потом Анатолию, что не сама придумала проект перестройки нынешних форм борьбы с преступностью.
- Я вас понял, - сказал решительно Илья после одного длинного разговора. - Все очень просто! Нужно создать систему Охраны Морального Здоровья - ОМЗ. - Илья улыбнулся, помолчал, будто вслушиваясь в только что родившееся словечко. - Неплохо звучит, Ольга Васильевна? Министерство ОМЗ. Городской отдел ОМЗ. НИИ ОМЗ. Факультет ОМЗ. Ей-богу, здорово!
Ольга Васильевна долго смеялась.
- Вы шутник, Илья. Какое там министерство! Хотя бы по одному человечку на район, но вооруженному правами.
- И все загубите, - мрачно предрек Илья. - Вы меня извините, но я должен упрекнуть вас в непоследовательности. Это очень распространенная болезнь, - люди говорят, говорят, не замечая, как сами уклоняются от обязательных логических выводов. О чем идет речь? О всеобщем охвате трудных детей социальным контролем. О том, чтобы каждому, без единого исключения, помочь стать лучше, чем он есть. Так ведь?
- В идеале.
- А нам и нужен идеал. Как во всем. Другое дело, что до этого идеала нужно топать через рвы и буераки, но стремиться нужно к идеалу. Иначе и браться не стоит. Ведь то, что вы мне рассказали, - вопиющее дело! Переделать психологию искалеченного подростка, вернуть его к нарушенным моральным нормам - ведь это тончайшая, ювелирная работа на душе человеческой. И кому отдана эта работа? Милиции! Бред! Почему не пожарникам? Или у милиции своей работы меньше? Стыдно! Стыдно за педагогику, за психологию, за все науки стыдно!
Илья вышагивал по скрипучему паркету, через каждые пять шагов натыкался на стенку и поворачивал назад. Его наголо остриженная лобастая голова была устремлена вперед, как будто он шел навстречу буре.
Опытным учительским глазом Ольга Васильевна видела мальчишеское желание покрасоваться мужской решительностью и смелостью мысли, но это не мешало ей радоваться его поддержке. Она как бы и впрямь ощутила твердый локоть сильного, надежного мужчины. Вероятно, в этот вечер и она сама перешла грань, которая отделяет зреющую мечту от практической работы по ее осуществлению.
Потом Илья стал приводить увлеченных им юных философов, психологов, социологов. Часами гремели речи, серьезное перебивалось шутейным. Рядом с Омзом придумывались другие названия. Так был создан ИНКОМЗ - инициативный комитет Омза, почетным председателем которого под лимонадный тост была избрана Ольга Васильевна.
11
- Сегодня принимаем новенького. Сами узнаете у него, за что попал сюда, познакомите с нашими правилами и требованиями. Напоминаю, что это очень серьезное дело. Нужно, чтобы он с первого шага понял, как следует вести себя в изоляторе.
Обычное дело. Пришла группа заключенных подростков, разобрала скамейки и стулья, уселись с независимым видом, перебрасываются шутками, улыбаются воспитателю. Никого это не удивляет, ни их, ни Анатолия. Прошел уже не один месяц с тех пор, как началась эта игра в самодеятельность, странная игра с ворами и грабителями.
Из тех, кто был на первом собрании, в изоляторе не осталось никого. Только по письмам из колоний можно было судить об их отношении к проводимому эксперименту. Письма были хорошие, полные доверия и выстраданных мыслей.
Для администрации наглядней всего были цифры. Серьезные нарушения режима стали редкостью. Даже самый тупой, озлобленный рецидивист, попав под перекрестный огонь своих же дружков-уголовников, чувствовал себя одиноким и бессильным. Он терялся, не зная, где кончается игра и начинается суровая действительность. Жесткие правила игры диктовали обязательные нормы поведения. Одно дело - учинить пакость надзирателю, и совсем другое - противопоставить себя всем заключенным.
Завоевать первое место не легко. Комиссия по проверке придирается ко всему - ищет следы пыли в камере, поднимает шум из-за брошенной спички, берет на учет каждую оторванную пуговицу на куртке, каждую кружку, не дочищенную до блеска. А уж всякое нарушение дисциплины - для другого этажа сущая находка, общий балл резко снижался, и надежда на получение заветного вымпела со всеми сопутствующими благами пропадала на целую неделю.
Мало кто из ребят серьезно относился к главной, воспитательной цели соревнования. Не привыкшие заглядывать вперед, жившие от одной еды до другой, от одного острого ощущения до следующего, они и здесь не задумывались над тем, куда ведут и чего хотят от них воспитатели. Они только убедились, что так лучше, веселее, вольготнее. Ради этого стоит поступиться некоторыми желаниями и привычками. А если администрации тоже нравится такой порядок, пусть тешится, не жалко.
- Введите, - приказал Анатолий дежурному.
В воспитательскую вошел Гена. Наголо остриженный, он сразу превратился в лопоухого мальчишку. Тонкие штаны мышиного цвета, неуклюжие ботинки так же отделили его от привычного мира, как и лязг стальных дверей.
Анатолий не взглянул в его сторону, делал вид, что занят бумагами. Гена увидел ребят, одетых так же, как он, увидел за столом Катиного мужа и не знал, на кого смотреть.
- А кто "здравствуйте" скажет? - поинтересовался кто-то из заключенных. - Ты что, на скотный двор пришел?
- Ну, здравствуйте, - промямлил Гена.
- Без "ну"! Ты что, нам одолжение делаешь? - зло одернул его другой. - Стой как следует, не вихляйся.
Гена подтянулся. Он не понимал, что происходит и что от него хотят.
- Геннадий Рыжов, - назвал его Анатолий, как будто вычитал имя и фамилию из арестантского дела. - Ребята, с которыми тебе придется какое-то время побыть в изоляторе, хотят с тобой познакомиться. Они хотят знать, что ты за человек, ведь жить вам придется вместе. Расскажи им, за что тебя арестовали, какое ты совершил преступление.
Анатолий поднял на Гену спокойный, сдерживающий взгляд незнакомого человека.
- Давай шевелись! Рассказывай! - торопили Гену заключенные. - По какой статье сел?
- Сто пятьдесят четвертая, часть вторая.
Ребята хорошо разбирались в уголовном кодексе, но статья, трактующая спекуляцию, была им незнакома. Это задело их самолюбие.
- Давай, давай! Не тяни резину! Говори, как дошел.
- Я не виноват, - сказал Гена, вспомнив шуточные допросы, которые иногда для тренировки устраивал Олег.