Это заявление было встречено злобным смехом. Ни один из сидевших здесь подростков не верил, что в изолятор можно попасть по ошибке. Бывали случаи, когда отсюда выходили на свободу, после условного приговора, но чтобы подследственный оказался ни в чем не повинным, такого им встречать не приходилось. По собственному опыту они знали, что несовершеннолетних арестовывают, только с избытком собрав против них неопровержимые доказательства. То, что новичок так нахально врет, раззадорило всех.
- Бедненький! Прямо из детского сада, с горшка сняли. Не ври!
- Тише! - сказал Анатолий. - Видишь, Рыжов, ребята тебе не верят. Они знают, что без серьезных улик тебя бы сюда не направили. Никто не принуждает тебя признаваться в том, что ты хочешь скрыть, но полностью отрицать свою вину, утверждать, что ты попал сюда по недоразумению, - неумно. Ты расскажи то, что уже известно следователю.
Гена потупился. К следователю он уже привык, врал ему легко, не краснея. А здесь вдруг оробел.
- Рубашки скупал у иностранцев... Плащи еще...
- Ага! - поняли наконец ребята суть дела. - Фарцовщик! Шмуточник!
Посыпались вопросы.
- Сколько рубах наколол?
- Тридцать.
- Ого! Все себе?
- Себе и знакомым.
- А еще чего?
- Так... Всякое...
- Ты не крути. Один работал?
Гена замолчал.
- Ладно, - сказал Анатолий, - не хочет больше ни в чем признаваться - его дело. Расскажите ему о наших порядках. Кто хочет?
- Значит, так, - начал один из старожилов, Климов. - Мы здесь работаем и учимся. Соревнование у нас. И по дисциплине, и внешний вид. И чтобы в камере порядок. Главное - других не прижимать и не укрывать. На интерес не играть. Чтобы татуировки не было. Словами не кидаться. Все споры в камере - только через воспитателя.
Климова дополняли другие. Каждый старался оправдать свое положение активиста.
- Девиз у нас такой: не можешь - научим, не хочешь - заставим.
Анатолий догадывался, что Гена мало понял из лаконичных объяснений, но не вмешивался. Он верил, что и такой разговор принесет пользу.
- На этом сегодня кончим. Можете выйти. Останется Рыжов.
Все вышли.
- Подойди, Гена. Садись.
Расслышав в голосе Анатолия пробившуюся теплоту, Гена напрягся, чтобы не расплакаться.
- Давай сразу же договоримся вот о чем, - сказал Анатолий. - То, что мы с тобой некоторым образом родня, - забудь. Поблажек от меня не жди. Мне твою маму жалко, но жалеть ее раньше других должен был ты сам. Помочь я тебе могу. Так же как я стараюсь помогать и другим ребятам. Помощь эта будет заключаться не в том, чтобы облегчить тебе жизнь в изоляторе. Правила, которые у нас существуют, обязательны и для тебя. Чтобы ты понял некоторые вещи, о которых никогда не задумывался, между нами должно установиться полное доверие. Пока я не поверю тебе, а ты не станешь доверять мне, ничего хорошего у нас не получится.
Гена мял холеными, но уже успевшими потемнеть пальцами тощую ушанку и рассеянно смотрел на Катиного мужа. Ничего, кроме страха перед ним, он не испытывал. Он знал, что Анатолия в семье Воронцовых не любят, что жизнь у них с Катей не ладится, и думал, что именно поэтому никаких преимуществ ему знакомство в изоляторе не даст. Может быть, даже наоборот - на нем, на Гене, постарается Анатолий выместить свою неприязнь к Афанасию Афанасьевичу и Ксении Петровне.
- Ты меня не слушаешь? - спросил Анатолий.
- Почему не слушаю, слушаю.
- Твоя мать и все родственники уверены, что тебе причинили большое зло, посадив за решетку. А я думаю иначе.
- По-вашему, добро мне сделали? - Гена горько усмехнулся.
- Да. Когда человек бежит через дорогу, не видя, что надвигается трамвай, и этого человека больно хватают за шиворот, он тоже сердится, как сердишься ты. Зато потом разберется, поймет, что ему спасли жизнь, и будет благодарить. Вот и тебе следует разобраться. Та компания, с которой ты связался, и те дела, которые ты творил, вели тебя прямым путем к гибели. Вместо честного, работящего человека, который мог рассчитывать на интересную, счастливую жизнь, ты превращался в паразита и преступника. Сейчас тебя схватили за шиворот. Дернули со всей строгостью, причинили душевную боль и тебе, и матери. Но иначе нельзя было.
- А что я такого сделал?
Анатолий долго смотрел на него, удивляясь наглости, с какой этот мальчишка ведет себя даже в изоляторе.
- Пока ты не скажешь всей правды следователю или мне, на мое сочувствие можешь не рассчитывать. Имей в виду - от меня, от руководства изолятора зависит очень многое. Поэтому я советую подумать и довериться мне полностью. Поверь, что я желаю тебе только хорошего. Но если ты не будешь честным, правдивым, ты встретишь только зло. Тебе это понятно?
Гена кивнул, как кивают, чтобы отвязаться.
- Еще запомни. В камере не веди себя вызывающе и не лезь в подхалимы. И там будь человеком. Ты пообразованней других, покажи пример дисциплины и мужества. Никому сам обиды не чини, а если тебя станут обижать, немедленно доложи дежурному. Так решили сами ребята. Ко мне вопросов нет?
Гена отрицательно мотнул головой.
- Иди. Тебя отведут в камеру.
12
Гена не знал, как трудно было Анатолию решить задачу: в какую камеру направить заключенного Рыжова? Никакая инструкция помочь ему не могла. Как все инструкции, она имела в виду отвлеченных людей и отвлеченные обстоятельства.
Анатолий усложнил задачу, придумав множество ограничений, подсказанных жизнью. Нужно было учитывать все: и биографию, и характер, и наклонности, и степень нравственного падения, даже физическую силу заключенного. Например, неуравновешенных, истеричных подростков никак нельзя было посадить вместе - обязательно передерутся.
Не зря ведь тюремная камера издавна считалась скользким местом, через которое не всякий пройдет, не упав. Одних тюрьма запугивала на всю жизнь. У других снимала страх перед заключением. Третьим помогала обзавестись опасными приятелями и вредным опытом. Преступник, которого тюрьма не исправила, а закалила, становился еще хуже, чем был. Многое, очень многое зависело от той компании, в которую попадал подследственный.
Отправляя Гену в камеру, Анатолий выбрал, как ему казалось, самый подходящий вариант. Он не боялся, что воры Утин и Шрамов обучат фарцовщика своему ремеслу. Он был уверен, что вором Гена не станет. Липкая паутина знакомых спекулянтов и валютчиков могла затянуть его далеко. Но на обычное воровство он не пойдет, не тот характер. И его соседи по камере вряд ли захотят менять "специальность".
Но не это соображение было решающим. Надежда была на Павлуху Утина.
Хотя он выглядел озлобленным и затаившимся, Анатолию было с ним легче разговаривать, чем с иным словоохотливым. Он умел слушать, не притворяясь послушным, не поддакивая. Он ничего не обещал, но если брался за дело, доводил его до конца. Утина ждала третья судимость. Среди бывалых колонистов он пользовался авторитетом ловкого вора и обладателя увесистых кулаков.
Попав в изолятор, Утин некоторое время приглядывался к новым порядкам и только когда убедился, что никакого коварного замысла со стороны начальства нет, стал поддерживать соревнование. На собраниях он отмалчивался, но в камере поддерживал порядок и одергивал строптивых. По этой причине Анатолий еще раньше подсадил к нему и Вовку Серегина.
За Серегиным числилось несколько жестоких драк, когда он хватался за все, что попадалось под руку, и бил, не просто отбиваясь, а с заведомой целью - искалечить, изуродовать. Малолетство и хитрость этого воинствующего хулигана - уменье вовремя заплакать и прикинуться раскаявшимся - помогали ему уходить от кары. У следователей не поднималась рука отправить его за решетку.
Теперь он ждал суда за удар ножом, надолго уложивший ни в чем не повинного человека на больничную койку. Как ни старался Анатолий проникнуть в его мысли, никаких признаков сожаления о сделанном или сочувствия пострадавшему он обнаружить не мог. Вначале ему казалось, что безразличие к совершенному преступлению и к пребыванию в изоляторе у Серегина наигранное. Такая бравада нередко служила новичкам маской, за которой скрывались их подлинные переживания. Они рисовались перед другими заключенными, хотели казаться более зрелыми, опытными, бесстрашными, чем были на самом деле.
У Серегина беззаботная, дурашливая ухмылочка, постоянная бодрость духа, всегдашняя готовность врать - ничего не маскировали.
- Ты понимаешь всю гнусность того, что сделал? - допытывался Анатолий. - По твоей вине хороший человек, может быть, на всю жизнь останется инвалидом.
- Живой же, - уточнял Серегин.
- Сделать молодого человека беспомощным иногда хуже, чем убить его.
- Ну да, - тянул Серегин, - то другая статья.
При этом он подмигивал, шмыгал носом, показывая, что его не надуешь и под статью об убийстве не подведешь. До ареста он работал на фабрике и очень рассчитывал на снисхождение суда. Понял он сразу, как важно получить положительную характеристику в изоляторе, поэтому и прикинулся горячим активистом. Только исподтишка продолжал он запугивать тех, кто послабее, и поощрял любую склоку.
Из-за таких, как Серегин, Анатолий порой переставал верить в успех эксперимента. Трудовое соревнование помогало серегиным перехитрить и суд, и колонию. Точно так же - услужливо притворяясь исправившимся - будет вести себя Серегин и после приговора. И, отбыв треть срока, снова будет на свободе. И не изменится в лице, если встретит искалеченного им человека. И снова будет затевать драки, искать повода для удара ножом.
- Ты, Серегин, пойми, пока ты сам себя не осудишь, не поймешь, что ты жил, как волк, как зверь, опасный для окружающих, тебе снисхождения не будет. И я тебе хорошей характеристики не дам.
- Это почему? Этого в правилах нет. Я все пункты выполняю. Какие за мной нарушения?
Серегин смотрел зло, он знал свои права и готов был отстаивать их перед кем угодно. Но самое тяжкое было то, что он и вправду не понимал, чего хочет от него Анатолий. Он не мог постигнуть того душевного состояния, которого никогда не знал. Анатолий не находил слов и не верил, что есть такие слова, которые могли бы вывести Серегина из состояния моральной глухоты. Он словно чиркал спичкой о простую доску, зная, что огня не будет, потому что нет на доске того главного, от чего зарождается огонь.
Соединяя этих разных ребят в одной камере, Анатолий решал задачу, которая под стать была бы научно-исследовательскому институту. Во всеоружии своей науки должны были сотрудники такого института определять, что скрывается за внешней бравадой или унынием, замкнутостью или развязностью. Это им надлежало бы решать, как повлияет на психику того или другого подростка изоляция, соседи, ожидание суда. Им бы выводить закономерности, вырабатывать рекомендации. Но, видимо, много другой работы было у наук, изучающих душу человека, не доходили руки ученых до малопривлекательных, несозвучных эпохе тем.
Когда Гена переступил порог камеры, на него уставились три пары глаз. Громыхнул замок. Для Гены все заключенные еще были на одно лицо. Он не помнил, видел ли кого из соседей по камере в кабинете Анатолия или нет.
- Здравствуйте, - сказал он, вспомнив первую беседу.
С верхней койки к его ногам свалилось полотенце. Гена нагнулся, поднял и подал светлоглазому пареньку.
- Отряхни, на полу лежало!
Гена встряхнул полотенце и снова протянул владельцу.
- Сложи как было, не тряпка!
По тому, как следили за его движениями ребята, по приказному тону Гена понял, что над ним потешаются как над новичком, не знающим порядка, но отступать было некуда. Он аккуратно сложил полотенце и положил на край койки. По-кошачьи ловко светлоглазый паренек соскочил на пол и оказался вплотную перед Геной.
- Почему в руки не подал, падло? - прошипел он, яростно оскалив зубы.
- Вовка! - вполголоса, но твердо окрикнул сидевший у тумбочки и что-то писавший парень. - Дай пройти человеку.
- А чего? - огрызался Вовка, уступая все же проход между койками. - В шестерки записался, а служить не хочет. Надо поучить.
Гена сделал два шага и остановился. Впереди стена, и где-то наверху окно с двумя зарешеченными рамами. Ни стульев, ни кресел.
- Садись, - указал на нижнюю койку тот же парень, отодвигая тетрадь, над которой трудился. - Тебя как звать?
- Рыжов, Гена.
- А меня Утин, Павел. А этот - Вовка Серегин. А тот, - кивнул он на лежавшего мальчишку лет пятнадцати, - Шрамов Ленька. За фарцовку сел?
Гена вспомнил, что уже видел Утина в кабинете Анатолия.
- Да.
- Кто родители?
- Отец летчик, полярник. Мама - дома.
- Богато живешь. В школе учишься?
- В десятом.
- Грамотный. Красиво жил, - не то спросил, не то сам определил Утин. - Сидишь по первому разу?
- Да.
- За учебу платить нужно. Тебе через то полотенце перейти нужно было либо ботинки вытереть, а ты поднял, значит в шестерки пошел, в лакеи иначе. Слушаться должен. Мамаше напиши, чтобы передачи пожирнее посылала, я тебе списочек составлю. Делить буду я. Соображаешь?
Гена безмолвно согласился. Этот день казался ему растянутым, как неделя. Пока он находился в милиции, связь с городом, с семьей не разрывалась. Он верил, что мать и Афанасий Афанасьевич не позволят держать его под арестом. Они поднимут на ноги своих бесчисленных друзей, все ужаснутся, примут срочные меры и заставят милицию выпустить его на свободу. Когда прошел первый испуг, он даже возгордился тем, что его считают таким серьезным преступником. И обыск, и арест должны были придать ему еще больше веса в глазах знакомых. Он представлял себе, как будет рассказывать (небрежно, словно о пустяках) о допросах у следователя, о своей стойкости, о том, как он ловко надувал милицию.
Но когда его посадили в темный ящик машины и привезли в изолятор, когда его повели, будто по конвейеру, к фотографу, к доктору, к парикмахеру, который, не спросив, "как стричь", просто проехался холодной машинкой во всех направлениях, когда выдали эту жуткую одежду, когда тяжелые ворота и глухие двери отрезали его от желанного городского шума, - испуг вернулся с новой силой. Теперь ему казалось, что Афанасий Афанасьевич и все мамины друзья от него отвернулись.
Из разговора с Анатолием он понял, что никакой помощи от этого чиновника ждать не приходится. Тоска и обреченность придавили все чувства. Ему хотелось побыть одному, поплакать, заснуть, не думать о том, что ждет его завтра. В камере стало еще страшнее, и он был благодарен Утину не только за то, что тот одернул этого психованного Вовку, но и за спокойный деловой разговор.
Леня Шрамов придвинулся к самому краю койки и спросил:
- А как это фарцовка? Тоже крадешь, или как?
Хотя в тоне мальчика было только любопытство, Гена обиженно взглянул на него сверху вниз.
- Ничего мы не крадем. Покупаем за наличные. У иностранцев барахла завались, а наших денег, чтобы выпить, - нет. Вот они и промышляют.
- А они тоже пьют? - удивился Шрамов.
- Посильнее наших. Другой, как границу переедет, в первом же шалмане всю валюту спустит, а потом и ходит, последнее с себя снимает.
- И много можно зашибить?
- Сколько хочешь. Только бы деньги были для первого закупа. А потом продашь, - было десять, стало двадцать, а то и тридцать. А если на сотню наскребешь, считай к вечеру - две сотни в кармане.
- Сила! - восхищенно выдохнул Вовка.
- А как ты с ними, с иностранцами, разговариваешь, - продолжал интересоваться техникой дела Шрамов, - на пальцах, или как?
- На пальцах глухонемые разговаривают, - снисходительно пояснил Гена. - Как с кем, с англичанином - по-английски, с немцем - по-немецки.
Гена чувствовал себя намного выше этих жалких воришек, шарящих по чужим карманам и квартирам. Он себе казался аристократом, случайно попавшим в дурную компанию, и не скрывал своего превосходства.
- К ним подход нужен, манеры джентльменские. И одеваться соответственно. Это тебе не наши... Культура!
- Сколько тебе светит? - поинтересовался Серегин.
- Как это "светит"?
- По твоей статье, сколько за фарцовку дают?
- Не знаю.
- Как же ты на дело идешь и не знаешь, сколько могут дать? Года три припаяют?
- Нет, меня до суда не доведут. Я скоро выйду.
- Это почему так?
- Мама сказала, что мне лучшего адвоката взяли. За меня хлопотать будут. У моего бати знаешь сколько орденов? Вся грудь в ленточках. У него знакомые кругом. И дядька известный человек, по радио выступает. Они все сделают, а суда не допустят.
Ленька Шрамов смотрел на Гену с простодушной завистью. Серегин - с бессильной злостью.
- Гад твой батя, - сказал он, - и дядька твой гад.
- Сам ты гад, - обиделся Гена.
- Чего ты сказал?! - Серегин напружинил для броска ноги и руки. Глаза стали бешеными.
Павлуха Утин был не против, чтобы Вовка вмазал хвастливому пижону, но это грозило скандалом, разговором на активе, потерей очков. Он лениво одернул Вовку:
- Сиди.
- А чего он! - разряжал ярость в крике Серегин. - Раз у его бати деньги и знакомые, значит, ему все можно, а другим - сидеть?
- А ты ему верь больше, - сказал Утин. - Было бы дело в деньгах, его бы на воле оставили. Видали там таких пап... Как же ты сюда попал, - спросил Утин у Гены, - если папа у тебя шибко заслуженный?
- А ты как?
- Я папу сроду не видал, сам по себе рос. Был бы кто рядом, сказал бы: "Стой, дурак, куда лезешь?" - может, я пообразованней тебя стал... А у тебя есть за кого держаться.
Это замечание вора поставило Гену в тупик. Ему раньше и в голову не приходило, что он должен был за кого-то держаться, чтобы не попасть в тюрьму. Следователь никак не мог убедить его, что он арестован по заслугам. А после слов Утина он впервые почувствовал себя преступником.
- Так уж вышло, - сказал он, - случайность...
- Ты следователю все сказал или темнишь? - спросил вдруг Утин, словно угадав его мысли.
Гене хотелось сказать что-нибудь приятное Утину, показать, что интересы у них общие и враг общий.
- Что он без меня знал, то и сказал, а чего не знает, хрен я ему скажу. Он меня и посадил, потому что выпытать не может. И так и сяк подходил - меня не купишь! Я их приемчики знаю: то уговаривает, то грозит, то на доверие бьет, другом прикидывается, думает - я маленький.
- А откуда ты про приемчики знаешь?
- Меня один кореш обучил, все заранее предсказал.
- Сидит кореш?
- Ну да! Он не сядет.
- Сядет! - уверенно предсказал Утин.
- Не сядет, - упорствовал Гена. - Он тебе не какой-нибудь ворюга, высокой культуры человек.
- Хватит травить! - вдруг рассердился Утин. - Культура! Ложись давай, с утра парашу будешь драить, покажешь свою манеру. А теперь на - снимай! - Утин вскинул ногу в ботинке на Генины колени.
- Что ты? - испугался Гена.
- Ну! - Утин нетерпеливо подрыгал ногой. - Снимай, джентльмен, не то...
Гена заглянул в злые, черные глаза Утина и трясущимися пальцами стал развязывать толстые, крепко затянутые шнурки.