Но вот Кузьма с трудом выбрался из подполья, приоткрыл дверь часовни, посмотрел, нет ли кого поблизости, и лишь тогда рассказал барину про увиденное и подал ему крест. Но он выпал из слабых рук Муренина, ударился об пол. Подняв его, осмотрели находку. От удара о камни основание креста выдвинулось, словно дно коробки, но вытащить его не удалось...
Вернувшись домой, принялись рассматривать крест. В него, как в пенал, был вложен пергамент, плотно обернутый куском кожи. На пергаменте - план многих ходов, которые, как они определили, вели в пещеры под Старицким монастырем. Одно место на плане отмечено непонятным знаком, над которым написано имя Иона.
В пещерах прежде хоронили покойников, внося немалую плату монастырю. Там усопшие с их именами и званиями оставались навечно за чугунными плитами. Но вряд ли была надобность хоронить человека по имени Иона так далеко от всех прочих, в неудобном проходе, ведущем к часовне. Похоже, что там замурован клад, иначе зачем прятать план в католический крест? Должно быть, все это связано с полькой, женой деда, да с орденом иезуитов.
- Надо ту дверь под часовней открыть, пройти к означенному месту, - предложил Кузьма.
- Дело непростое, нужно все как следует обдумать... - прошептал Муренин.
- Прежде подкрепим силушки, я вас особой настоечкой дня три попою, вот и сладим дело, посмотрим, батюшка, что там за чудеса творились. Ведь ваше это все, вам и знать об этом должно. Замок отомкнуть - пустяки, ломик да топор, вот и вся премудрость. Вы мне посветите, а я все сделаю.
А на следующий день в забытый всеми барский дом вдруг приехали три господина. И с ними Наталья Павловна, родственница Муренина. Хозяин вышел к ним, закутанный в меховой облезлый салоп, за ним Кузьма.
Наталья Павловна протянула для поцелуя руку. Кузьму собралась было отослать, но Муренин задержал его, дав понять, что это человек вполне доверенный.
Гости объяснили цель визита: приехали повидать родственника, дворянина Муренина, и, ежели что, увезти в Париж, куда подался "весь цвет России", переждать смутное время.
Муренин смотрел на одного из приезжих, молодого человека, так похожего на Наталью Павловну, - тот же нос с горбинкой, та же стать. Слушал его, хмурился, оборачивался к киоту, потом принес шкатулку - как просила Наталья Павловна, - всю наличность. Внутри шкатулки были горсть червонцев; медальон с женским портретом и расшитые помутневшим, "уснувшим", жемчугом женский кокошник и нагрудник с запястьями.
Муренин сказал, обернувшись не к гостям, а к Николаю-угоднику в киоте:
- Зачем мне Париж? Поезжайте с богом, бывало, и меня тянуло туда. Теперь вот здесь наше с Кузьмой последнее пристанище...
Он произнес эти слова медленно, будто отрешаясь от мирской суеты.
Приезжим стало ясно - вывозить старика нет смысла. Он почти выжил из ума. Кроме киота да всякой рухляди, у него ничего не осталось. На том и распрощались.
Наутро ударил мороз. Старый барин все кутался да кашлял. В комнатах было холодно, в печном дымоходе завалились кирпичи. Хорошо еще, что нашелся печник, подправил, а то хоть по-черному топи. Вскоре Муренин совсем слег в постель. Дело с планом "Иона" пришлось отложить - Кузьма отлучаться от барина опасался.
В один из тихих погожих зимних дней в небе послышался противный пугающий стрекот и совсем невысоко пролетел аэроплан. Муренин сидел в кресле у окна, обложенный подушками. Последние дни он почти не говорил, а тут внятно и громко сказал:
- Жюль Верн придумал.
Прибежал парнишка, которого барин с Кузьмой учили грамоте, и в испуге скороговоркой выпалил:
- Дядюшка Кузя, собирайте барина, не мешкая. Сани у дома, я вас в сторожку отвезу. Банда идет, погубят вас, одному вам с барином пропадать.
Кузьма торопливо собирал самые необходимые вещи, а Муренин все повторял:
- Возьми, что велю, без этого не поеду... Возьми, говорю...
Парнишка торопил, чуть не плача:
- Дядюшка Кузя! Скорее собирайтесь, лошадь ведь отымут!
Они успели уехать до налета банды. Поселились в лесной сторожке, там лихие люди не появлялись: очень уж глухое место, Кроме них, там жили парень и два мужика, вооруженные винтовками, - промышляли дичь.
Муренин, похоже, доживал последние дни. Выждал время, когда одни в сторожке с Кузьмой остались, приказал:
- Поедет кто из мужиков в усадьбы - ты с ними, привези самые дорогие вещи, что под флигелем, так мне будет спокойней.
Пришел мужик, сообщил - никого в усадьбе нет, все разграблено, но барский дом цел - не сожгли.
С тревогой оставлял Кузьма барина, хоть и ненадолго, по его расчетам. До усадьбы добрался быстро. С тяжким предчувствием шагнул в настежь отворенные двери дома. Под ноги из настывших нежилых покоев метнулась собака, чуть с ног не сбила. В гостиной у открытого сундука валялся кусок доски. Кузьма поднял, повернул - разрубленный на щепки Николай-угодник тускло вглядывался половиной глаза. В тайник, где схоронены были иконы в драгоценных окладах, стена была проломлена. Оклады покрадены, от киота остались разбитые в щепки куски. Кузьма подобрал их, бережно прижал к груди. Прошел по дому - нашел старый кухаркин платок, обернул им осколки икон и огляделся, куда бы их положить. Дом был пуст. Из печей вырваны чугунные дверцы и медные отдушники.
На все это смотрели с потемневших портретов лица представителей рода Мурениных, а вот портрет матери Муренина - женщины редкой красоты - кто-то унес. Раньше он висел напротив большого кресла, где более всего любил отдыхать барин. И, глядя на портрет, он с гордостью говорил:
- Да-а, матушка была красавица...
Увидев на стене лишь пятно от портрета, Кузьма решил: нечего и думать везти сюда барина. Он бродил по холодному дому и в растерянности не мог сообразить, что ему теперь делать. Холод надоумил затопить печку, согреться.
В самой малой комнатенке быстро потеплело, печка, сначала задымившая, весело загудела. Кузьма достал из-за пазухи краюху хлеба, растопил в горшке снег, вскипятил, теперь можно было и соснуть. Но сначала нужно достать из потайного места вещи, которые приказал привезти барин. Дело непростое. Хорошо еще, что книги вместе с ларцом загодя отдали на хранение отцу Алексию, священнику из местной церкви, с которым Исидор Львович находился в дружеских и доверительных отношениях. Сейчас нужно было взять только мелкие вещицы да небольшие драгоценные иконки. А особо наказал барин Кузьме привезти его любимую иконку с камеей, с двадцатью четырьмя жемчужинами.
Глубокой ночью, не зажигая огня, Кузьма на ощупь достал запрятанное, замотал в тряпицу - для обману недоброго глаза - и прилег. Ему не спалось и виделось, как чутко прислушивается в сторожке барин, как хрипло он дышит и кашляет, а без Кузьмы никто ему не поможет.
Засветлело, а скрипа санного все не слышно. Кузьма несколько раз выходил на крыльцо. Неожиданно из-за дома вылетел верховой. Видно, очень торопился: не обтерев, не поводив коня, вбежал в дом. Кузьма удивился и обрадовался, узнав в приезжем пропавшего немца-управляющего. Тот посмотрел на Кузьму, который был в тулупишке, подпоясанном кушаком, - по всему видно: собрался в дорогу. Немец подошел к окну, взглянул на улицу - никого нет. Повернулся к Кузьме:
- Куда собрался, батя? Где господин Муренин?
Вопросы были заданы резким тоном, так прежде не разговаривал с Кузьмой управляющий. Кузьме стало не по себе. И тон, и выражение лица Грюбеля насторожили Кузьму, вселили опасение, что не с добром объявился нынче Грюбель. И Кузьма неожиданно для себя ответил:
- Плох барин, Степан увез его к лекарке, да она перебралась в Залесье, там спокойней. Мне приказано здесь остаться.
Грюбель быстрым шагом прошел по дому и скоро воротился.
- Ты сторож? Разве так глуп господин Муренин, что тебя сторожить оставил? Все это неправда. Ты плох, не годишься в сторожа. Ты должен сказать, где барин. Я же приехал, чтобы спасти вас и вашу коллекцию, хотя это для меня очень опасно. Но бросить вас не могу. Так где же барин?
Кузьма упрямо повторил:
- Говорю же, к лекарке увезен.
- Ты плохо врешь. Без тебя барин не мог уехать. Пойми же, я приехал ради вашего спасения...
В БОРОВСКОМ
Художник Андрей Андреевич Кораблев был в весьма зрелом возрасте - пятьдесят семь лет. Но не только годы сказывались. За плечами у него Великая Отечественная война от начала до конца. В войну погибла семья. С тех пор так и жил бобылем...
А теперь вот старые раны постоянно напоминали о себе. И возможно, был бы он давно прикован к постели, если бы не его непоседливый характер. Ведь со дня окончания войны прошло двадцать лет, а он жив - недаром говорится в народе, что скрипучее дерево долго живет.
Часто, превозмогая болезненное состояние, собирал рюкзак, брал этюдник и отправлялся в путь, как он говорил, "несколько рассеяться". И где-нибудь в живописном уголке Подмосковья писал в излюбленной своей старомодной манере простенькие сюжеты, давно, казалось бы, "исчерпанные" художниками.
Еще владела Кораблевым страсть к собиранию изделий прикладного искусства. В старых деревенских домах выискивал у жителей всякие редкости: то расшитый платок, то затейливо украшенную утварь, а иной раз совсем небольшую вещичку, а будто секрет вложен в нее такой - чем дольше смотришь, тем она краше.
Была у Кораблева мечта - не дать исчезнуть многим народным ремеслам. После поездок он с чемоданчиком, в котором лежали находки, забегал в отделения Художественного фонда и в Союз художников. Доказывал необходимость создания артелей, добывал для умельцев дефицитные материалы...
Бывало, что, идя долгой проселочной дорогой с легким рюкзаком и этюдником за плечами, Кораблев заговаривал со случайным попутчиком. И так заинтересовывал его, вовлекая в беседу, что тот, не желая расставаться с Кораблевым, зазывал его к себе хоть ненадолго...
В один из ясных осенних дней Кораблев выбрался из проселков к Валдаю. Присев на траву неподалеку от шоссе, разложил на газете снедь: пару круто сваренных яиц, помидорину и луковицу - и только поднес ко рту кусок посоленного ржаного хлеба, как возле него остановилась голубая "Волга" и высокий человек шагнул к Кораблеву:
- Скажи-ка, уважаемый... - Но, увидев лежащий этюдник, спохватился: - Принял вас за местного жителя, но вижу, ошибся.
Мужчина представился: Эньшин Семен Михайлович - и поинтересовался дорогой в село Боровское, где была старинная церковь. Кораблев шел как раз оттуда. Теперь добраться до села можно лишь кружным путем из-за размытых недавним дождем дорог.
Прикинув, Кораблев объяснил, как лучше ехать.
- Извините за любопытство, а куда вы теперь направляетесь? - поинтересовался Эньшин.
- В Москву. Жаль уезжать, погода хорошая неделю, не меньше, продержится.
Эньшин отошел к машине, проверил баллоны, незаметно оглядел Кораблева, вынул сумку со съестным, подсел рядом.
С вершины холма с отчетливой осенней прозрачностью открывались дали, манили лесной неоглядностью, темноводными, с омутами речками.
Пока закусывали, Кораблев узнал, что Эньшин в Боровском намерен осмотреть церковь да заодно захватить оттуда в Москву реставратора.
- Засекина? - удивился Кораблев. - Я с ним только вчера расстался, но он ничего о скором отъезде не говорил.
- Это, так сказать, вне плана получилось, я лично с ним незнаком, меня просили доставить его в столицу для срочной работы. Вы хорошо его знаете?
Кораблев Засекина знал. Парень способный, более того - талантливый, из него мог бы получиться замечательный мастер. Широкая натура, открытый нрав, к тому же внешность привлекательная - много ему дано и может достичь немалого, если...
Но излагать свои соображения незнакомому человеку Кораблев не стал и ограничился лишь короткой фразой:
- Неплохой реставратор. Он этим почти с детства занимается. Умелец.
Быстро прибрав остатки еды, Кораблев уложил свое имущество в машину - они договорились с Эньшиным, что в Москву поедут вместе.
Из окна машины Кораблев смотрел на дальние леса, золотисто-пепельные, с вкрапленными темными пятнами елей. А вот серые дома с ярко окрашенными резными наличниками, а где и с нарядным крыльцом, сбегают к озеру. За деревней на озимое поле прорывалось солнце. А вон молодайка в цветастом платке идет навстречу, да еще с полными ведрами.
В Боровском церковь охранялась государством как памятник архитектуры. Небольшая, белокаменная, она, казалось, вырастала прямо из холма. Украшением служили узкие оконца и изящная маковка.
У одного из боковых входов на фанерном листе стояли банки с красками, валялись тряпки, кисти, надкусанный соленый огурец и пустой стакан. Все это находилось под присмотром худенького чернявого мальчугана.
- Толя, - обратился к нему Кораблев, - где дядя Женя?
- Он в ларек пошел, а мне караулить велел, - кивнул он на склянки.
Эньшин поднял небольшую доску. На ней едва различались цветные пятна, и лишь один край, словно просвеченный солнцем, сиял золотисто-красной росписью.
- Что это? - Эньшин протянул доску Кораблеву.
- Женя где-то раздобыл. У него чутье на истинно ценную живопись. Видите, начал просветлять, и какой цвет проступает! Жаль, что общих знаний ему не хватает, окончил лишь девять классов. Уговариваю в художественное училище поступить, вроде соглашается.
- Это всерьез у него? - Эньшин указал на стакан.
- Бывает. Эх! Ведь он мне слово дал не пить больше.
- Андрей Андреевич! Дядя Женя сказал, что он за ваше здоровье в последний раз хочет выпить, потому что вы ему как отец, - вмешался Толька, не пропустивший ни одного слова из их разговора.
- Ах ты, ушастый галчонок, - засмеялся Кораблев, - беги за дядей Женей.
Кораблев составил банки с разбавителями и красками в большую жестяную коробку и вместе с Эньшиным отнес в церковь. В ожидании Засекина оба присели на скамью под липой. Эньшин был человеком разговорчивым, как отметил про себя Кораблев, вот и сейчас он засыпал его вопросами.
- Андрей Андреевич, вы художника Павла Анохина знаете?
- Знаком.
- Интересно, как вы находите его живопись?
- Он, несомненно, талантливый.
- Хорошо. А вот скажите, будь вы коллекционером живописи, стали бы приобретать его картины?
- Приобрел бы. Он недавно на Совет приносил такие хорошие этюды. У него их купили для художественной лотереи. Да и картины его мне нравятся... Вас-то он чем заинтересовал?
- Я как-то в салоне видел его этюды и еще подумал: а не купить ли?
- Ну и что? Купили?
- Да денег тогда при себе не оказалось, а потом вообще передумал.
- Ну и зря. Со временем его талант будет оценен по достоинству.
- А что, Анохин нуждается?
- Если и не бедствует, то и лишних денег у него определенно нет. Он не из породы тех коммерческих и плодовитых художников, что могут угодить любому вкусу...
К ним, широко улыбаясь, подошел Евгений. Вот уж и впрямь добрый молодец - к нему вполне подходило такое определение.
- Андрей Андреевич! Не сердитесь, я напоследочки, на проводы - вы уехали и того, тоскливо как-то стало...
- Подожди, - прервал его Кораблев. - Надо с нами поехать.
- Куда? Я здесь еще не все закончил.
Эньшин отвел Засекина в сторону, что-то сказал негромко. Тот возразил:
- Заработать я не против, это мне сейчас в самый раз. Но, с другой стороны, уезжать не хочется...
Эньшин уговаривал:
- Вернетесь сюда потом, работы всего недели на полторы.
Засекин согласился и вместе с Кораблевым пошел собирать вещи.
Когда они вернулись, увидели, что Эньшин сильно расстроен. Оказывается, в ожидании Засекина он решил заглянуть в магазин. Машину поставил на берегу. Когда возвратился, дверца была открыта, хотя он ясно помнил, что проверял, заперта ли.
Плащ, пиджак, портфель - все было на месте. Исчезла лишь коробка с яркими наклейками. В ней были печенье, конфеты, а на дне, под картонкой, рукопись одного знакомого писателя, как Семен Михайлович объяснил Кораблеву, - часть неизданной книги, которую он намеревался передать в литературный архив.
Засекин предложил заявить о краже в милицию, но Эньшин категорически отказался.
Он был в мрачнейшем состоянии, и всю обратную дорогу спутники не отваживались заговаривать с ним.
Эньшин мысленно проклинал вора. Он больше всего опасался, как бы тетради не попали в руки людей, сведущих в делах Художественного фонда. Ах, как это было бы плохо. Но еще хуже, если она попадет в милицию. Ведь сколько сил пришлось ему потратить, чтобы добыть эту "рукопись". Об авторе ее он узнал случайно. Зашел как-то разговор с родственником Эньшина, жившим в Киеве. Вспомнили былое, старых знакомых. Вот тогда-то родственник и сказал, что есть один человек, по фамилии Истомин, который знает всю подноготную про двух махинаторов, которые раньше жили в Киеве, а теперь орудуют в Москве. И если он, Эньшин, не дурак, то мог бы отыскать Истомина и узнать от него ценные сведения, которые могли бы еще как пригодиться Эньшину.
И тогда Эньшин при каждом удобном случае стал наводить справки об Истомине и выяснил, что тот давно уехал из Киева и живет в Ленинграде. Он узнал и адрес Истомина.
БЛАГОСЛОВЕН СЕВЕРНЫЙ КРАЙ
Весной художники Павел Анохин и Юрий Пожидаев вылетели в командировку в Магадан. Они должны были выполнить часть комплексного заказа для художественного комбината, в котором работали. Командировка была рассчитана на длительное пребывание в Магадане. Им предстояло сделать эскизы для больших панно, написать портреты передовых людей. Анохин ехал с радостью. Еще бы! Увидеть Магадан! Не каждому художнику выпадает такая удача. Радость несколько омрачало одно обстоятельство - ему не очень хотелось ехать вместе с Пожидаевым. С ним уже приходилось работать, и Анохин понял: живописец он средненький, явно не шагнувший за рамки ремесленничества. И человек малоприятный. Но Анохин знал, что Пожидаев отлично умел вести все дела с заказчиками, а сложностей в них было немало.
Оба художника остановились в гостинице. И с первых же дней Анохин ощутил особенности жизни этого города. Вокруг словно завихрились ветры, принесенные горняками с золотых приисков, охотниками, моряками с Чукотки, бородатыми геологами из дальних экспедиций...
В свободное от основной работы время Павел часто уходил в бухту Гертнера, писал этюды, делал зарисовки. С высокого обрыва перед ним открывались просторы туманного Охотского моря. В часы отлива море уходило далеко от берега. Можно было долго идти по обнажившемуся дну. Павел удивлялся, как мальчишки без боязни сновали по мокрому песку - подбирали водоросли, мелких обитателей моря, куски древесины, пропитанные смолой... Подходили на лодках рыбаки, выгружали на берег улов.
Однажды он наблюдал погрузку геологов на самоходную баржу. Работой руководила молодая женщина. Было видно, что она веселая, смешливая, но в таком серьезном деле старалась выглядеть строгой, напускала на себя озабоченность. Но согнать улыбку с лица ей так и не удавалось, при любой шутке товарищей она громко смеялась и белая полоска зубов сверкала на смуглом лице. Анохин сделал с нее несколько набросков. Кто-то за его спиной крикнул:
- Марьяна Евгеньевна! Вас нарисовали. Похожа!