- Надя, повернись. Я хочу, чтобы ты села на диван, возле письменного стола. Я сяду рядом. Мы поговорим, и только.
Эверт Гренс постучал по косяку. Девочка у окна вздрогнула и еще сильнее прижалась к стене, возле которой стояла. Херманссон подождала, пока Гренс усядется за письменный стол, на почтительном расстоянии от испуганного подростка.
- Он должен присутствовать, Надя. Так нужно для тебя. Он будет слушать наш разговор, мои вопросы и твои ответы. Понимаешь?
Молоденькая румынская девочка продолжала стоять. Не спуская с нее глаз, Херманссон протянула через стол два провода, включила диктофон. Девочка не была красивой, разве что милой - длинные темные волосы, темные глаза. Выглядела она усталой, лицо не знало покоя. В резком освещении, усиленном белизной снега за окном, она казалась чуть ли не старой. Человек с двумя возрастами - биологическим и другим, измеряемым непомерной тяжестью пережитого.
Допрос ведет Марианна Херманссон (MX).
MX: Как тебя зовут? Надя, а дальше?
Надя (не слышно).
MX: Говори, пожалуйста, громче.
Надя (не слышно).
MX: Я ничего не слышу. Надя, послушай. Я всего лишь хочу знать, как тебя зовут.
В комнате было довольно холодно, как всегда в эту пору, словно тепла батарей не хватало на старое здание, особенно на комнаты в конце коридора. Однако Надю бросило в пот. Херманссон видела, как заблестел ее лоб, как на висках и на носу выступили бисеринки влаги.
MX: Ты плохо себя чувствуешь?
Надя (не слышно).
MX: Ответь, пожалуйста.
Надя: Я не знаю.
Напряженное лицо задергалось, спазмы или тик, в основном вокруг глаз. Херманссон в полиции недавно, но уже видела такое. Те были постарше, но их мучили те же демоны, тело жаждало того, к чему привыкло.
Она понимала, что это значит. Но хотела полной уверенности. Хотела видеть руки девочки.
Херманссон пошарила в кармане и наконец вытащила то, что искала. Пачку сигарет. Она прекрасно сознавала противозаконность своего поступка, но решила оставить это без внимания.
Реакция Нади оказалась именно такой, как она ожидала.
Она протянула руку к пачке и в первый раз взглянула на Херманссон. Марианна Херманссон кивнула, девочка осторожно взяла сигарету. Пальцы дрожали. Теперь Херманссон знала наверняка. Вспотевший лоб, тик, неугомонные руки, которые поминутно мелькали в воздухе. Румынская девочка страдала от ломки, от сильного абстинентного синдрома.
MX: Твои руки?
Надя: Да?
MX: Можно взглянуть на них?
Надя: Зачем?
MX: Можешь закатать рукава комбинезона? До локтя?
Надя раскачивалась всем телом, показывала на зажигалку, которая лежала рядом с пачкой. Херманссон снова кивнула, руки девочки, по-прежнему дрожа, зажгли сигарету. Губы жадно стиснули фильтр, она втянула в себя дым, одна затяжка, две, три - уже спокойнее, хоть и ненадолго.
Я сижу здесь.
Она - там.
Марианна Херманссон смотрела на пятнадцатилетнюю девочку, которая курила, пока от сигареты ничего не осталось, потом пожала плечами и медленно закатала до локтей рукава комбинезона.
Я на двенадцать лет старше. Я всю жизнь говорила на двух языках.
Я сижу здесь.
Она - там.
На каждой руке было от десяти до пятнадцати ровных шрамов. Свежих, потому что припухлость еще не опала. Херманссон наклонилась к микрофону, заговорила по-шведски, в первый раз с тех пор, как вошла в комнату:
MX: Прерываю допрос. Комментарий по поводу Нади.
Она посмотрела на девочку, продолжила.
MX: Руки трясутся. Лицо дергается - тик. Сильно потеет. Кроме того, когда говорит, издает причмокивающие звуки. Видимо, во рту пересохло. Сильный абстинентный синдром.
Девочка стояла перед ней, выставив вперед израненные руки.
За спиной у нее окно и снег, кружащийся над внутренним двором Крунуберга.
Марианне Херманссон хотелось зажмуриться.
MX: На руках нет следов от инъекций. Но десять-пятнадцать порезов. Прямых, относительно свежих, сосредоточенных на внешней стороне предплечья.
Глубокий вдох. Короткий взгляд в пустые глаза девочки. А потом - опять микрофон в руке.
MX: Порезы примерно пять-шесть сантиметров длиной. Явное членовредительство.
Во время допроса дверь оставалась приоткрытой, и Херманссон много раз замечала, как девочка смотрит туда. Когда кто-то мимоходом задел дверь и она распахнулась, Надя быстро повернулась в ту сторону и даже привстала на цыпочки. Дверь была открыта всего несколько секунд, но Надя, Херманссон не сомневалась, попробовала выглянуть в коридор.
Она сразу же выключила магнитофон.
- Раньше у тебя на руках был ребенок.
Девочка все еще смотрела на закрытую дверь.
Херманссон включила магнитофон, убедившись, что девочка действительно поняла вопрос, который она только что задала.
- Маленький ребенок. Примерно полугодовалый. Так, Надя?
- Да.
- Твой ребенок?
Эверт Гренс молча сидел и слушал.
Понимал он не так много, но юная девочка с тиком, потоотделением и пятисантиметровыми шрамами на предплечьях - здесь переводчик не нужен. Ребенок, дурно пахнущий, с абстинентным синдромом, Эверт смотрел на нее и чувствовал что-то похожее на безнадежность. Откашлялся и хотел было сформулировать дополнительный вопрос, как вдруг тишину разорвал навязчивый сигнал.
Он вздохнул.
Девочка сжалась, уставилась на телефон. Гренс не поднимал трубку, пока сигналы не прекратились.
Он опять откашлялся, глядя на девочку, приготовился задать свой вопрос, но звонки грянули снова.
Гренс с досадой взял трубку:
- Да!
- Эверт?
- Я просил отключить телефон. Сюда звонить нельзя. Какого черта! Уже второй раз за это утро коммутатор соединяет…
Тот же голос, что и раньше. Из дежурной части.
- Эверт, еще работа.
Гренс огляделся. На столе папки, на диване девочка.
- Слушай, у меня было тридцать два дела одновременно. Несколько часов назад ты добавил тридцать третье. Теперь пытаешься навязать тридцать четвертое?
Он крепко сжимал трубку, снова глянул на девочку, пытаясь обуздать закипающую ярость.
- Труп женщины. Где-то в кульверте больницы Святого Георгия. - Дежурный даже не думал отвечать. - Похоже, убийство, Эверт.
*
Она слушала, как шаги тихо приблизились, прошли мимо, затихли.
Кто-то шел по туннелю, шаркая по бетонному полу.
Она положила ложку, но продолжала прислушиваться даже после того, как шаги постепенно затихли.
Она не любила шаги.
Когда кто-то шел мимо их двери.
Поправила скатерть. Скатерть красивая. В красно-белую клетку, как в дорогом ресторане, куда она ходила с родителями, когда была маленькая. Она ела лазанью, и никто не кричал, ни разу за весь вечер, такое было время.
Стол, конечно, не ахти какой. Четыре поддона, один на другом. Но скатерть закрывала их целиком, красно-белая ткань, единственное, что было видно.
Она открыла банку супа из армейских запасов, вытащила бутерброды с сыром, оставшиеся от последней акции городской благотворительной службы, там, наверху, на улице возле Фридхемсплан, положила поверх консервированную ветчину с продовольственных складов "ИКА". Хороший завтрак. Она осторожно разогрела его на плитке, которая стояла на полу между матрасами и столом.
Плитку они раздобыли как-то ночью, в одной из школ неподалеку, самую маленькую из тех, какие она видела, в кухонном уголке учительской. Но шнур был длинный, включен в тройник, подвешенный под потолком туннеля.
- Лео?
- Да?
- Привет.
Она посмотрела на него. Ночь выдалась длинная, он устал, глаза у него закрывались сами собой. Она очень его любила.
- Послушай!
- Да?
- Я сказала "привет".
- Привет.
Лампа на столе, включенная в тот же удлинитель, была красная, как клетки на скатерти. Маленький абажур забирал большую часть света. Она долго упрашивала, и в конце концов он принес эту лампу, из другой учительской, из другой школы, что неподалеку от Роламбсховспарка.
Она подвинула лампу, его усталые глаза, надо их поберечь.
Они уже почти покончили с завтраком, когда снова послышались шаги. С той же стороны, что и раньше. На сей раз они звучали громче обычного, упорные, навязчивые.
И вдруг остановились. Совсем близко.
Лео уже встал, метнулся между матрасами, мимо очага, прислушиваясь к звукам, которые успели смолкнуть.
Она видела, как он вздрогнул, когда в дверь постучали.
Спрятаться за столом было трудно, она пригнулась, но без толку. Стучали редко, здесь никто этого не делал, туннель дарил людям покой.
Она узнала обоих. Одного, безымянного, видела несколько раз и знала, что он всегда обретался тут. Другого звали Миллер, временами она разговаривала с ним, он из тех, что приходят сюда и уходят. Зимой живет в туннеле у выхода на Игельдаммсгатан, летом - в квартире где-то на севере города. Очевидно, у него была жена и взрослые дети, она не спрашивала, почему он обитает как бы между мирами, верхним и нижним, но, может быть, когда-нибудь все-таки спросит.
Они были очень похожи, когда стояли рядом. Обоим около шестидесяти, длинные седые волосы торчат из-под полосатых шапок, лица розовые, морщины, словно глубокие канавы от рта до ушей.
Глаза у обоих добрые, такие тоже бывают.
- Я просто хочу, чтобы вы знали, - говорил Миллер. Он стоял в дверном проеме, на фоне темного туннеля. - Там, у больницы, большой шухер. Похоже, они спускаются сюда.
Если хочешь, чтобы тебя не нашли.
Она зажмурилась.
Не сейчас. Не сейчас.
*
Асфальт у главного входа больницы Святого Георгия был покрыт снегом, под которым тоже лежал снег, а под ним прятался скользкий, гладкий лед.
Эверт Гренс вышел из машины, но, не сделав и двух шагов, поскользнулся и упал навзничь, как ребенок или пьяный, никто не успел прийти на помощь, а в беглых взглядах прохожих читалось лишь унизительное сочувствие. Он чертыхнулся и, поднимаясь, оттолкнул руку Свена Сундквиста.
Гренс ненавидел зиму, не понимал, что в ней хорошего.
Сейчас, утром, люди большей частью входили в огромную больницу, а не выходили. Гренс окинул взглядом вестибюль. Просторный, как во многих больницах. Но именно здесь он бывал редко, хотя эта больница ближайшая от Крунуберга. Справочная стойка, за ней дежурный в форме частного охранного агентства, который терпеливо объяснял очередному посетителю, куда ему идти. Кафе, где пришедшие слишком рано коротали время за чашечкой дорогого натурального кофе, сидя за столиками вместе с неизвестными в больничной одежде, которым разрешили покинуть койки, чтобы ненадолго почувствовать себя почти здоровыми. Библиотека, киоск, чуть подальше - аптека. Больница Святого Георгия ничем не отличалась от других. Любому пробывшему здесь более десяти минут нужно было поднимать глаза к вывескам под потолком, чтобы вспомнить, где он находится.
- Комиссар Гренс?
- Да.
- Нам вниз, лестница слева.
Эверт Гренс не знал молодого полицейского, который дожидался его возле дивана у самого входа. Такой же, каким был он сам много лет назад. Юноша быстро прошел по коридору, а затем стал спускаться по лестнице в подвал. Ушибленное бедро все еще болело, и Гренс хотел было попросить его идти помедленнее, но сдержался. Какого черта! Чтобы потом молодняк за обедом в кафешке судачил о немощном калеке, который еле-еле передвигает ноги?
- Сигнал поступил примерно час назад. Охранник нашел тело в кульверте, который проходит в самом низу.
Молодой полицейский на ходу свободно разговаривал, дышал ровно. А Гренс запыхался, слова не мог вымолвить нормально. Те времена, когда он без труда мог вести на лестницах разговоры, давно миновали.
- Труп?
- Женщина. Лежала на койке, под несколькими одеялами. Охранник снял одеяла и увидел ее. Он собирался переправить койки на другой этаж.
Перед ними открылся кульверт. Шаги, гулко отдаваясь от стен, гудели в ушах.
- Сначала он решил, что перед ним умерший пациент. Но потом сообразил, что больничный персонал, намереваясь показать покойника родным, заворачивает его совершенно иначе. Тогда он позвонил своему начальнику. А тот в свою очередь связался с врачом.
Туннель изменил направление, стал еще шире, еще серее от бетона. Молодой полицейский шел все так же быстро, так же чертовски легко, оглянулся, сначала на Гренса, потом на Сундквиста, и сказал, уже не столь ровным голосом:
- Доктор спустился вниз. Увидел труп. И поднял тревогу. Вы сразу поймете почему.
Кульверт сделал еще два поворота, сузился и снова расширился. Нильс Крантц стоял за бело-синим ограждением из пластиковой ленты, которой отмечали место преступления. Внутри этой зоны работали криминалисты, старались зафиксировать улики, основу расследования.
Молодой полицейский из отдела общественного порядка коротко кивнул Крантцу, доложив, что с этой минуты все полномочия переходят к Эверту Гренсу и Свену Сундквисту. Гренс тотчас оттянул книзу бело-синюю ленту, чтобы перенести через нее свою негнущуюся ушибленную ногу.
- Погоди, Эверт. - Нильс Крантц устало развел руками. - Сперва мы должны осмотреть всю зону.
Вот так каждый раз.
Крантц вздохнул, достаточно громко, чтобы Эверт Гренс мог услышать. Он неплохо изучил комиссара. И знал, как и сам Гренс, что дознаватель начинает со сбора информации, допроса свидетелей и потерпевших. Не положено ему шастать внутри ограждения, пока там работают криминалисты, в перчатках и с пинцетами.
Кроме того, он знал, так же как и Гренс, что и в этот раз, и в следующий ему придется призывать комиссара к порядку.
- Что ты можешь мне показать?
Вот так каждый раз.
- Все осмотрено до самой кровати. Но, если хочешь войти, надевай вот это. - Крантц протянул им два белых халата, синие пластиковые бахилы и прозрачные шапочки. - И потом, Эверт, на сей раз ступай только туда, куда я разрешу.
Эверт Гренс и Свен Сундквист сняли пальто, еще мокрые от снега. Гренс тщательно натянул на ноги бахилы, надел халат, который оказался маловат, надвинул на лысину шапочку. Раньше, думал он, нас не заставляли рядиться в это барахло. Впрочем, лучше смешная шапчонка, чем потерянная улика. Объем технической информации ныне невероятно возрос, за последние годы аналитическая криминалистика развивалась семимильными шагами, не в пример мозгам дознавателей.
Нильс Крантц приподнял бело-синюю ленту, пропуская Гренса и Сундквиста на место преступления.
- Следуйте за мной.
Последний участок туннеля. Значительно более короткий. На взгляд Гренса, метров пятьдесят.
Здесь, в конце коридора, было темнее. Люминесцентных ламп не так много, и светили они послабее. А может, все дело в стене, которая хуже отражала свет, в старом, шершавом бетоне.
Примерно на полпути стояли восемь коек, одна возле другой. Большие, тяжелые, с металлическими спинками, на колесах. Склад посреди коридора. В больницах такие импровизированные склады возникают часто и совершенно спонтанно по причине нехватки места.
Труп лежал на самой дальней койке.
Женщина.
То, что раньше было женщиной.
Нильс Крантц остановился, у него за спиной Эверт Гренс нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Хотел подойти ближе, ему необходимо увидеть ее, увидеть лицо мертвой женщины, которое на ближайшее время станет частью его самого.
Я никогда не говорил с ними.
Я вообще редко когда видел их раньше.
Но после их смерти мне приходится разделять их мысли, их привычки, их будни. Я вдруг должен знать, что они ели на завтрак и с кем последний раз имели половой контакт, ездили ли они на работу на велосипеде или добирались на метро. Я знаю мало кого из живых, мне вообще на них наплевать, зато, черт побери, о множестве покойников я знаю больше, чем о себе самом.
Она лежала так спокойно.
Некоторые из них словно бы лежат спокойнее других.
Волосы у нее черные, довольно короткие, прямые. Может статься, цвет не природный. Слишком уж темный, такой часто получается, когда волосы красят дома.
Лежала она на спине, в верхней одежде. Куртка застегнута на все пуговицы и пропитана кровью, ткань буквально одеревенела от жидкости, которая давно успела засохнуть.
На вид ей лет сорок.
- Давно?
Людвиг Эрфорс, судмедэксперт, помедлил, глядя на труп:
- Это убийство, Эверт.
- Давно?
- Она пролежала здесь несколько дней.
Волосы, одежда, возраст. Они стояли возле человека, у которого пока нет имени, и формулировали все то, что полагается на первом этапе расследования убийства.
Собственно, следовало бы поговорить и о ее лице.
И они, разумеется, это сделают. Всего через несколько минут. Просто лучше немного подождать, ничего пока об этом не говорить.
И Гренс, и Свен Сундквист, и Нильс Крантц молчали. Даже Эрфорс, который каждый день резал мертвые тела, говорил об этом только в диктофон, упрятав реальность в заумные медицинские термины.
Ведь на лице у нее кое-чего не хватало.
Не было кожи.
Лицо словно изрыто ямами.
Настоящее время
четверг, 9 января, 11:30
церковь Святой Клары
Ну и холодина.
Джордж стоит на коленях в снегу, когда-то белом. Но теперь, когда его утоптал народ, спешивший наискось через церковный двор в стремлении срезать пару метров и сэкономить секунду-другую или просто не привыкший ходить по расчищенным дорожкам, - теперь снег стал другим, приобрел цвет земли и асфальта.
Джордж озяб и мечтает вернуться в тепло и тишину. Наверно, виноват ветер, в январе он особенно силен, насквозь пробирает через толстые куртки, не спрашивая позволения.
Но хуже всего наркоманы… Весь снег изгадили, из-за них ему приходится по нескольку раз в день елозить на коленях, наводить порядок. Ведь он следит и за двором, он из тех церковных сторожей, что гордятся своей работой.
Они уже давно тут шастают, разрывают могилы у южной стороны церкви, наркотики там прячут. Даже мертвым… Он громко вздыхает. Даже мертвым нет покоя; когда общество изгоняет торговцев с бетонных площадей и улиц, торговцы наркотой ищут в городе другие места, к примеру церковь по соседству, люди в форме, похоже, редко ищут их здесь.
Он снимает перчатки, кладет их на грязный снег, ставит на место кусок могильной плиты, прижимает изо всех сил, закрывая дыру, чтобы торговцам негде было оставить свое зелье.
Джордж встает на ноги, озирается по сторонам. Уже почти полдень, а светлее, должно быть, не станет, зима как-никак, об эту пору года что рассвет, что вечер - все едино, разницы нету. Он идет к главному притвору, скоро служба, надо проверить, все ли на месте, не капает ли на пол стеарин с белых свечей, загружены ли тележки с библиями и псалтырями.