Глава шестая
Пятый обелиск
Тяжело терять боевых друзей – с каждым из них уходит в небытие частичка тебя самого… Но случаются такие потери, которые равнозначны собственной гибели… Каких пережить?
Из записок генерала Кондратьева
В мае 1937 года Николаю Кондратьеву было присвоено звание майора милиции, и он был назначен заместителем начальника Ленинградского уголовного розыска.
Утром Колю вызвал Бушмакин и дал прочитать приказ.
– А вы? – невольно вырвалось у Коли.
Бушмакин обнял его:
– Помнишь, как мы встретились? Думал ли ты, что придешь вот к этому. Майор, на такой должности. А не зря я тратил на тебя время, ох не зря! – пошутил Бушмакин. – Что касается твоего покорного слуги… – Бушмакин улыбнулся и развел руками: – Тебе сколь минуло?
– Тридцать шесть, как из ружья.
– А мне шестьдесят пять. Это, мил друг, уже не из ружья. Это – из пушки. Пора на заслуженный отдых. Теперь уж вы, молодые, попрыгайте.
– Виктор сегодня вечером уезжает, – сказал Коля. – И мой сорванец – туда же. Ни сладу, ни ладу. Я ему говорю: в шестнадцать лет на войну не ходят! А он мне: "Гайдар в шестнадцать лет полком командовал!"
Бушмакин внимательно посмотрел на Колю:
– Гайдар Гайдаром, а ты-то сам намного старше был, когда мы посольство на Екатерининском защищали? Тебе же всего семнадцать было…
– То революция. Время другое.
– У молодых оно всегда другое, – грустно сказал Бушмакин. – В Испанию Виктор собрался?
Коля молча кивнул.
Вечером собрались на Фонтанке, у Кондратьевых. Маленькая комната не привыкла к такому наплыву гостей, рассохшийся паркет жалобно скрипел, под потолком густо завихрялся табачный дым. Маша, Маруська и Тая хлопотали у стола и без конца бегали из комнаты в кухню и обратно. Муж Таи, Ганушкин, любой разговор сводил к своему заводу: балтийцы только что выполнили важный правительственный заказ и удостоились поздравительной телеграммы ЦК. По этому поводу Ганушкин успел основательно "напоздравляться" и никому не давал рта открыть.
Чтобы остановить его, Маша поставила новую, только что купленую пластинку – это было танго "Брызги шампанского".
– Кавалеры, приглашайте дам! – крикнула она.
Подошел Коля, поклонился.
– Позвольте?
Маша положила ему руку на плечо, улыбнулась:
– Ты уже почти совсем ком иль фо, милый…
– Почему почти? – обиделся Коля.
– У тебя поклон не поставлен, – пошутила Маша. – Продолжай тренироваться, и ты превзойдешь Дугласа Фербенкса! А Витя какой? Ты взгляни!
На Викторе ладно сидел отменно сшитый костюм. Рубашка с галстуком и модные ботинки совершенно преобразили его. Он словно сошел с рекламной картинки. С ним танцевала яркая, очень красивая девица лет двадцати.
– Кто такая? – ревниво спросила Маша.
– Эксперт. Из НТО. Катей звать.
– Красива… слишком, – скептически поджала губы Маша.
– А Витька? – поправил Коля. – Он, по-твоему, урод?
– Глупо! – рассердилась Маша. – Она излишне красива! Такая женщина всегда на виду! Она его не дождется, уплывет, вот что я хотела сказать!
– Ты же не уплыла? – заметил Коля. – А ведь ты куда красивее. – Он посмотрел на жену влюбленно и горячо, словно было ему не под сорок, а только восемнадцать, как тогда, в Москве.
– Я – другое дело, – безапелляционно заявила Маша.
– И она тоже, – серьезно сказал Коля. – Лишь бы вернулся.
Подошла Маруська, пряча тревогу, сказала:
– Мой-то каков? Нарком иностранных дел! – И, сдерживая слезы, добавила: – Боюсь я, миленькие. Там ведь стреляют не так, как здесь.
– Там легче, – сказал Коля. – Мы выходим один на один с бандитами. Другой раз – и нож в спину можем получить. А там товарищи и слева и справа. И враг перед тобой. И все ясно.
Бушмакин поднял рюмку, встал:
– Два слова скажу. Здесь все свои, все привыкли хранить секрет, как зеницу ока. Поэтому говорю открыто: ты, Витя, наш боевой оперативный работник, наша, можно сказать, гордость. Ты едешь помочь рабочим Испанской республики. Не знаю, что тебя ждет, но уверен: ты всегда будешь достоин и своей профессии, и своей Родины, которая доверила тебе такое дело.
С улицы донесся гудок автомобиля. Генка выглянул в окно, бросился к Виктору:
– Воюй, Витя. А я за тобой очень скоро, это уж будь спок!
– Я вот покажу тебе "будь спок", – заметила Маша.
– Не удержишь, мать, – серьезно сказал Генка. – Когда надо, отцы и матери – не указ.
Все вышли на улицу.
Виктор обнял Маруську, Машу, Генку, распрощался со своей девушкой и подошел к Коле.
– Тебе одно скажу, Николай. – Виктор с трудом сдерживал волнение. – Ты ни разу не пожалел, что подобрал меня тогда, на Дворцовой?
– Что ты, Витька, – Коля даже рукой махнул. – О чем ты говоришь…
– А нынче и вовсе не пожалеешь. Я знаю, куда и на что иду. Я это делаю потому, что все люди, по моему разумению, должны для справедливого дела отдать все! И я должен…
…Автомобиль свернул на улицу Белинского и скрылся. Коля долго смотрел ему вслед, потом подошел к Бушмакину:
– Пойдем, батя, посидим.
– Нет, мне пора. – Бушмакин надел кепку. – Знаешь, мы тут прощались, и я все думал: вчера это было. А жизнь-то уже прошла – как один день пролетела. Ребят-то хоть наших помнишь? Васю, Григория, Никиту? Смотри, Николай. Про это никогда забывать не смей. Иди, я сам доберусь, у тебя завтра дела.
Бушмакин ушел. Коля облокотился на чугунный парапет, задумался. По воде шла легкая рябь, светлые дорожки фонарей подрагивали на черной, стекловидной поверхности. Откуда-то издалека, с залива, порыв ветра донес печальный пароходный гудок. "Переживает старик, – подумал Коля о Бушмакине. – Трудно вот так, сразу, уйти от привычных забот, от напряженного ритма розыскной службы. Надо будет ему какую-нибудь работенку подыскать. Чтобы по силам и чтобы не расставаться нам всем".
Потянуло холодком. У "Анны пророчицы" слабо ударил колокол. Коля вынул часы – подарок наркома: они, как назло, стояли. Коля оглянулся. Неподалеку, у парапета, темнел силуэт человека.
– Товарищ! – крикнул Коля. – Который час?
Человек шагнул было навстречу Коле, но тут же повернулся и торопливо начал уходить. Коля пожал плечами и вернулся домой.
На следующее утро Коля подошел к дверям бушмакинского кабинета в тот момент, когда комендант снимал табличку "Бушмакин И.А." и вешал другую: "Кондратьев Н.Ф.".
– Здравия желаю, товарищ начальник! – улыбнулся комендант. – Поздравляю со вступлением в должность!
– Спасибо, – буркнул Коля и вошел в кабинет. Эти бесконечные улыбки и поздравления начинали утомлять. Казалось, что они неискренни, вымучены. И он, Коля, совсем их не заслужил. Занял чужое место, выжил достойного человека, вот и все. Коля осмотрелся: все здесь было привычно, но сегодня виделось словно в первый раз: литографированные портреты Ленина и Сталина, деревянные "венские" стулья, вытертые до блеска, тяжелый сейф с замочной скважиной в виде головы льва. Коля сел за стол, переложил бумаги, зачем-то переставил стакан с карандашами. Подумал и вернул предметы на прежние места.
Без стука вошел сотрудник в армейской форме без знаков различия – толстый, похожий на циркового борца – начальник службы БХСС майор Фомичев.
– Привет руководству! – Он добродушно-снисходительно пожал Коле руку. – Надеюсь, теперь УГРО и БХСС будут сотрудничать, так сказать, плотно? Бушмакин не совсем понимал, мне кажется, важность плотности? А?
– Все останется, как при Бушмакине, – хмуро бросил Коля. – Если ты имеешь в виду, что раскрытые по вашей линии дела мы будем вам дарить для палочек в отчете, – ты ошибся.
– Тогда и мы вам ничего дарить не будем, – пожал плечами Фомичев. – Задумайся.
– Много БХСС раскрыло краж со взломом? Задержало грабителей? – насмешливо спросил Коля. – Вы этим не хотите заниматься. А вот мы передали вам в январе группу расхитителей с ликеро-водочного!
– Будет считаться-то, – поморщился Фомичев. – Нам нечего делить, задачи, цели – общие.
– И я так думаю, – сказал Коля. – Только давайте впредь жар вместе загребать. Ребята у тебя что надо, главное – меньше гонора.
– Ладно. – Фомичев открыл дверь и постучал ногтем по табличке: – "Кондратьев Эн-Эф"… Звучит! – И ушел.
Зазвонил телефон. Колю вызывал заместитель начальника управления Кузьмичев. Год назад его снова перевели в Управление ленинградской милиции.
…Он сидел за старинным столом, уставленным множеством телефонов. Хорошо сшитая форма со знаками различия "инспектора милиции" скрывала оформившееся брюшко.
– Поздравляю. – Кузьмичев протянул руку, вяло ответил на пожатие и продолжал: – Садитесь, курите.
– Я не курю. Спасибо.
Кузьмичев смотрел на него внимательно, изучающе. Коля не отводил взгляда.
– Сколько лет мы с вами работаем? – неожиданно спросил Кузьмичев.
– С декабря семнадцатого года.
– Немалый срок. Думаю, вполне достаточный, чтобы узнать друг друга.
– Согласен с вами.
– Значит, я вам – ясен и понятен, – улыбнулся Кузьмичев. – А вот вы мне, признаться, нет. Назначением довольны?
– Доволен, но считаю, что товарищ Бушмакин вполне еще мог работать.
– Это не мы решаем, – внушительно сказал Кузьмичев. – Давайте договоримся сразу: уголовный розыск – это мое детище, я им занимаюсь с первых дней. Вы – мой подчиненный. И у нас будет совет да любовь. Устраивает такая программа?
– Почему вы об этом говорите? – спокойно спросил Коля.
– Потому что вы – бушмакинец. Не скрою, при вашем назначении я был одним из колеблющихся. Почему? Отвечу. Бушмакин был отличным работником, но у него отсутствовала гибкость, которой должен обладать руководитель. "Да-да, нет-нет, а что сверх того, – это от лукавого"…
– Вы что, евангелие знаете? – удивился Коля.
– Я? – обомлел Кузьмичев. – Да вы что?
– Так ведь это слова из "Нагорной проповеди".
Кузьмичев внимательно посмотрел на Колю:
– Вижу, что библию читаете вы, а не я.
– Когда расследовали дело монахов Свято-Троицкой лавры, – прочитал. Необходимость была.
– Думается, что нам с вами другие книжки надо читать, – мягко сказал Кузьмичев. – Я закончу свою мысль: Бушмакин не обладал гибкостью, плохо ладил с людьми. Например, со службой БХСС. Я уверен, что вы свои отношения с товарищем Фомичевым построите иначе.
– Я уже говорил с Фомичевым. И ему свое мнение высказал.
– Вот и прекрасно, – обрадовался Кузьмичев. – Я знал, что мы договоримся!
– Может быть, вы меня не поняли? Я ведь буду отстаивать свое мнение так же, как это делал Бушмакин. И покрывать липу Фомичева не стану так же, как не стал бы Бушмакин.
– Хорошо, – кивнул Кузьмичев. – Я вас понял. – Он улыбнулся и продолжал: – Учтите, мы будем вас критиковать. Разумеется, только в том случае, если вы объективно окажетесь неправы. Теперь о главном. – Он взял со стола тоненькую папку. – Мы намерены поручить вашему аппарату вот это дело. Ознакомьтесь. – Он протянул папку Коле.
В папке лежало несколько листов линованной бумаги: рапорт постового милиционера, протокол осмотра места происшествия, заявление. Из документов было видно, что накануне вечером на Большой Садовой улице, у ресторана "Каир", ударом ножа в голову был убит инженер Слайковский Анатолий Осипович. Среди бумаг была фотография: лежащий на асфальте человек, в голове около уха – черная от запекшейся крови рана…
– Местное отделение сработало на "ять"! – удовлетворенно сказал Кузьмичев. – По горячим следам они задержали некоего Егора Родькина. Тип уголовный, отбывал срок за кражу, вернулся недавно. Да вы взгляните, там все есть!
– Разрешите идти? – Коля встал.
– Дело ясное, но я прошу вас досконально проверить задержанного, поработать с ним, и как только будет получено признание, – передать дело следователю прокуратуры, – напутствовал Кузьмичев.
– Какой срок расследования?
– По закону, – улыбнулся Кузьмичев. – Сколько отпускает вам УПК, столько и работайте. Об одном хочу предупредить, Кондратьев. Погибший – крупный инженер, активист, ударник производства. Одним словом, известный, уважаемый человек. Мне звонят из обкома каждые два часа. Короче: мы обязаны найти и обезвредить убийцу любого гражданина, но здесь случай особый. К тому же речь идет о нашей профессиональной чести, товарищ майор милиции. Прошу помнить об этом.
– Я запомню, товарищ инспектор милиции.
На следующий день, получив у секретаря зарегистрированное дело, Коля поехал к Родькину, в КПЗ.
Пока милиционер ходил за арестованным, Коля еще раз прочитал все бумаги. Он с удивлением обнаружил среди них собственноручно написанное Родькиным заявление – так называемое "признание": "Я, Родькин Егор Иванович, 1915 года рождения, чистосердечно сознаюсь в том, что хотел ограбить неизвестного мне гражданина, оказавшегося по фамилии Слайковский, а так как этот Слайковский оказал мне сопротивление, я его ударил ножом в голову, и получилось так, что я его убил. Я его убивать не хотел, это вышло все случайно, за что прошу меня простить. К сему Е. Родькин".
"Интересно, – подумал Коля. – Кузьмичев мне эту бумагу не читал и в папке ее вроде не было. Мистика какая-то. И самое главное, раз есть признание, почему он спихнул дело мне? Почему сразу не направил в прокуратуру?"
Привели Родькина. Коля посмотрел на него и подумал: "Не очень приятное лицо. Глаза прячет. Ногти обгрызены. Противный парень".
Коля отпустил конвойного и, подождав, пока тот уйдет, сказал:
– Садитесь, гражданин Родькин. Мне поручено разобраться в вашем деле. Моя фамилия Кондратьев.
Родькин кивнул:
– Слыхал про вас… Правильный, говорят, вы мент… Да мне это без надобности. – Он отвернулся и зевнул.
– Расскажите о себе.
Родькин усмехнулся:
– Чего зря время тратить, гражданин начальник? У вас про меня все написано сто раз! Родился, крестился, кусался, попался.
– А вы все равно расскажите.
– Ну, коли сами настаиваете. – Родькин почесал в затылке. – Семья моя пропащая, мать померла от разных болезней, а отца ухайдакали по пьяному делу. Братьев-сестер нет, тети-дяди от меня, как от чумного, отреклись. Ну, чего там еще? Тяжелое детство, голодные дни. Босоногий, несчастный мальчонка не нашел ни в ком сочувствия и сбился с круга. В лагере, после первой кражи, пытались перековать, да шиш с маслом вышел.
– Послушай, – улыбнулся Коля, – зачем ты все это врешь?
Родькин перестал улыбаться.
– А вы зачем в отца родного играете? Вы кто? Мент. А я? Вор. Ваше дело – топить меня, вам ведь это приказали? Ну и топите, не мудрите. И нечего тут тю-тю-тю, да сю-сю-сю разводить! Я не баклан, начальник.
– А почему ты решил, что мне приказали тебя утопить?
Родькин отвел глаза:
– Ничего я не решил. Сорвалось с языка глупое слово, вы уж простите.
– Так… – Коля встал, начал надевать плащ и спросил, как бы между прочим, без нажима, так, словно заранее знал ответ: – Ты убил инженера Слайковского?
– Я убил инженера Слайковского, – тихо сказал Родькин. – Еще вопросы будут?
Коля отправил Родькина в КПЗ и уехал на Дворцовую.
Вечером он пошел на Большую Садовую: перед тем, как передать дело в прокуратуру, захотелось самому взглянуть на место происшествия. Когда выходил из кабинета, тренькнул внутренний телефон. Звонил Кузьмичев.
– Как? – коротко спросил он, и Коля так же коротко ответил:
– Отправлю завтра.
– Молодцом, – сдержанно похвалил Кузьмичев и повесил трубку.
…Наступали белые ночи, и белесый, размытый сумрак плыл по ленинградским улицам. Коля вышел к Гостиному. Слева вспыхивала то красным, то желтым огнем витиеватая надпись: "Каир". Здесь произошла трагедия – на этом асфальте, перед этими окнами. Наверное, опрошены далеко не все, кто был прямым или косвенным свидетелем убийства Слайковского. Этих людей предстоит еще найти. И со многими из них начнутся, как и всегда в таких случаях, долгие, изматывающие поединки. Как цепко держится прошлое в психологии людей, как властно распоряжается их поступками. Восемнадцать лет назад Трепанов мечтал, что в недалеком будущем человеческие души станут иными. Поторопился Трепанов. Все торопились тогда. У жизни свои законы, на них можно влиять, но их нельзя отменить.
Коля вошел в ресторан. Посетителей было немного. У гардероба величественно возвышался могучий швейцар – под стать Коле, правда, немного оплывший, но все еще молодой и красивый.
– А-а, – заулыбался он, увидев Колю. – Товарищ начальник. Душевно рады, проходите. Как раз получены парниковые огурчики.
– Откуда вы меня знаете? – спросил Коля.
– Профессиональный глаз, – гордо сообщил швейцар. – В прошлый четверг была в "Ленинградской правде" фотография: лучшие люди нашей милиции. Не изволили забыть? Я вижу, у вас дело. Пройдем ко мне?
– Можно и здесь, – сказал Коля. – Инженера убили в ваше дежурство?
– Точно так-с, – кивнул швейцар. – Я заступил ровно в девять вечера, как раз джаз ударил. Он у нас всегда одним и тем же начинает – "Кис оф файер", если знаете… Тут дверь нараспашку, и влетает растрепанный Родькин.
– Вы его знаете? – перебил Коля.
– А кто его, прощелыгу, не знает? – удивился швейцар. – К нам публика самая разная ходит, таких, как Родькин, – пруд пруди. Чуть у них удача – карман вырезали или кошелек "нашли", – сразу к нам. А Родькин что? Был вор, вернулся из лагеря – сковырнулся по новой. Ни копья нет, жить негде. Конечно, он снова на преступление пошел.
– А по существу?
– Я и говорю, – швейцар разгорячился от воспоминаний. – Влетает, глаза – девять на двенадцать, рот – арбузом. Орет: "Человека убили!" – "Кто убил?" – это я ему, а он: "Убили, вот этим ножом убили!" и как грохнется оземь, забился, затрясся, ровно в падучей. Я гляжу, у него в руке и в самом деле нож!
Коля вынул из кармана три финки, но не показал их швейцару, потому что к зеркалу подошел чернявый официант с тщательно зализанным пробором и, поправляя усики, сказал:
– Там оппились… Выкинуть надо.
– Иди, я провожу гражданина и займусь, – сказал швейцар.
– Какая из них? – Коля положил на стойку все три финки.
– Эта. – Швейцар указал на ту, что лежала в середине – у нее была характерная ручка из кабаньего копыта. – Я ее на всю жизнь запомнил.
– Спасибо, – Коля попрощался и ушел. На улице он несколько секунд постоял в раздумье, потом решительно свернул в подворотню и вошел во двор. Здесь находился служебный вход в ресторан. Коля набросил плащ на руку и, миновав несколько коридоров, оказался в зале. Было шумно, бегали официанты, оркестр исполнял веселый фокстрот.
– В верхнем нельзя! – подошел к Коле метрдотель. – Прошу пройти и раздеться.
– Извините, – смущенно сказал Коля. – Мне сказали – приятель мой здесь буянит, его выкинуть хотят. Позвольте, я его без скандала заберу?
"Метр" изумленно посмотрел на Колю, спросил, подозрительно прищурившись:
– Гражданин, вы, случайно, не больны? Какой буян, о чем вы говорите? У нас, слава богу, второй вечер тихо!
– Спасибо, значит, мне наврали.