- Поклянись, что ты не уедешь.
- Да не уеду.
- Поклянись!
- Клянусь. Оберните голову полотенцем, чтобы не запачкать подушку.
Ему вдруг захотелось, чтобы сестра вернулась, чтобы посмотрела, как он здесь управляется, будто дома, как разводит огонь, набирает воду из колодца, кипятит ее, как открывает шкаф со старыми пахнущими нафталином платьями и ищет маленький коричневый флакончик.
Лежа в постели, Тати прислушивалась ко всем шумам и боялась лишь внезапной тишины.
- А, коровенки! Входите, входите… Да не сюда, дурехи! Сейчас мы вами займемся.
Умел ли он доить? Он видел, как это делал старик, но сам не пробовал.
Когда он поднялся в комнату, Тати одарила его признательным и восхищенным взглядом.
- В чем дело? - спросил он.
- Да нет, ничего. Однако ты занятный. Можно подумать, что ты всю жизнь был санитаром.
Он надел голубой фартук, висевший в кухне около двери.
- А теперь постарайтесь сидеть спокойно. Наверное, я сделаю вам чуть-чуть больно, но это по необходимости.
- Ну что, немного их там теперь?
- Чего?
- Волос. Тебе не противно? Кстати, у тебя вся рубашка в крови.
- Если вы не будете сидеть спокойно, то я…
- Хорошо! Но ты дерешь кожу.
Он сделал ей повязку в виде тюрбана, которая полностью изменила ее внешность.
- Я чувствую такую слабость, будто… А что ты будешь есть, Жан?
- Картошка уже варится.
- Отрежь себе кусок ветчины. Сейчас я постараюсь встать. Будь добр, опусти штору. Свет режет мне глаза.
Она украдкой поцеловала тыльную часть его ладони. Он спустился и взял в шкафу тарелку.
Поев, он замер в проеме двери с сигаретой в зубах, засунув руки в карманы.
Воскресные прохожие заполнили дорожку вдоль канала, где тень от деревьев приобрела фиолетовый оттенок.
"Может, принести ей чашку кофе?" - подумал он.
Он забыл о своих ночных кошмарах. Ему было хорошо.
7
С утра до вечера шел мелкий теплый дождь, и вокруг царило такое спокойствие, такая тишина под мягким, как мебельная обивка, серым небом, что, казалось, было слышно, как растет трава.
Дальние и ближние звуки, создававшие в солнечную погоду впечатление огромного оркестра, теперь в тишине казались разрозненными, так сказать, сольными, будь то кукареканье петуха, или грохот рычага, который шлюзовщик бросал на камни, пропустив очередное судно, или сигнал трубы с баржи.
Жан проснулся раньше обычного и, увидев в свое маленькое окошко темно-серое небо, вполне мог предположить, что ночь еще не кончилась. Мычавшая в хлеву корова напомнила ему, что Кудера в доме нет, и ему пришлось пойти еще раз помучить бедную скотину.
Тишину нарушил неожиданный пронзительный крик, донесшийся из дома:
- Жан!
В крике чувствовалась тревога и отчаяние. Он напомнил ему несчастные случаи на городских магистралях, когда еще секунду назад веселая и шумная улица вдруг превращалась в приемный покой больницы, или потерявших рассудок людей, выбегающих из домов с дикими от ужаса глазами: "Пожар! Там пожар!.."
Жану стало почти страшно. Он даже не понял отчего. Наверное, от ожидания беды. Он ворвался на лестницу и резко открыл дверь в комнату Тати.
- Жан! Посмотри…
Он не сразу ее разглядел, потому что она лежала против света.
- Я, наверное, умру, Жан…
Он был неприятно поражен, разглядев наконец деформированное лицо Тати, ее отекшие, почти закрытые глаза, перекошенные губы. Ему показалось, что ее голова увеличилась примерно вдвое, и, глядя на себя в зеркало, Тати с ужасом пробормотала:
- У меня будто вода в голове. Я знала одного такого же, у которого кровь превратилась в воду, но у него отекали ноги. Что ты думаешь об этом, Жан? Неужели я умру?
Но самое любопытное, что, выйдя из комнаты, он не ощутил ни печали, ни тревоги, а вспомнил походя, что нужно открыть дверь курятника. Он бросил курам горсть зерна и, вернувшись в кухню, с сожалением обнаружил, что на столе не осталось вчерашнего кофе.
Он шел с непокрытой головой вдоль канала, плотная и гладкая поверхность которого напоминала черный бархат. Обитатели домика у кирпичного завода тоже встали. Наверное, они сидели за столом и пили кофе с молоком. И только неумытая и непричесанная Франсуаза показалась в дверях, метнув на него взгляд.
Он глухо поздоровался со шлюзовщиком, чуть не задев его деревянную ногу, но тот не удостоил его ответом.
Он шел легко, словно был на прогулке, обогнав двух ребятишек, направлявшихся в школу. Когда он вошел в бакалейную лавку, на двери зазвонил колокольчик. Здесь же продавались сигареты и находилась телефонная кабина. Маленькая старушка в шлепанцах бесшумно вышла из другой комнаты и с удивлением посмотрела на него через стойку.
Она ничего не спросила. Видимо, боялась его.
- Я могу позвонить?
Он улыбнулся, сообразив, что она знает, что он убийца, и вошел в кабину.
- Алло!.. Это квартира доктора Физоля? Доктор Физоль? Я хотел бы… Да… К госпоже Кудер… К вдове Кудер. Это в Ге-ле-Сонуа. Алло! Ах, вы знаете? Да, я полагаю, что весьма срочно.
Заодно он купил сигарет и при выходе заметил тех же ребятишек, шедших в школу, которых он обогнал еще у канала.
На обратном пути он надеялся увидеть Фелицию, но у порога, не обращая внимания на мелкий дождик, сидел лишь старый Кудер в кепке. Его поза наводила на мысль о собаке, которую привязали к двери и за которой иногда приглядывают, чтобы не убежала.
- Жан, он приедет? Ты ему хорошо объяснил, где это? Тебе нужно подоить коров. Они беспрерывно мычат.
- Ну конечно. Не беспокойтесь.
- Да, и прислушивайся почаще. Я ведь могу позвать. Что-то мне сегодня хуже.
Он развел огонь, чтобы приготовить кофе, и подумал, что понимает настроение тысяч, сотен тысяч женщин, которым приходится рано вставать, когда еще весь дом спит, суетиться в кухне, отчищать печку и добавлять в нее немного керосина, чтобы уголь быстрее разгорелся.
Он поступил точно так же, и одновременно с разгоревшимся в печке голубым пламенем в кухне распространился приятный аромат. Он покрутил кофейную мельницу; в его душе было почти так же пусто, как в доме.
Наверху Тати иногда ворочалась в постели. Он принес ей чашку кофе.
- Ты думаешь, мне можно? Посмотри на меня. Тебе не кажется, что я все время распухаю? И поторопись подоить коров, Жан.
Он уселся на трехногую табуретку старика. Хвост коровы ему мешал, и ему захотелось его привязать, но он не нашел веревки. Под копытами лежал теплый навоз. Коровы обернулись на него с удивлением.
Что теперь делать с ними после дойки? Наверное, они хотят есть.
- Жан! Жан! Поднимись на минутку.
Он знал, что она прислушивается ко всем шумам, следит за ним по звукам, которые сопровождают все его передвижения.
- Возьми в сарае колышки, они около старой двуколки. Там же цепи. Я не помню, где деревянный молоток, но он должен лежать где-то рядом. Открой ворота. Коровы сами пойдут на лужайку, через мост. Ты привяжи каждую из них к колышкам и оставь достаточно длинную цепь.
Задание было сложное и произвело на него впечатление. Неужели эти огромные животные с неподвижными глазами будут ему повиноваться? На всякий случай он взял в кухне палку. Посмотрел в сторону домика под черепичной крышей, где по-прежнему сидел старик, надеясь, что тот инстинктивно придет на помощь.
Он чувствовал себя неловко. Трава была мокрой, а он забыл надеть сабо.
- Иди сюда, коровенка. Не бойся. Что ты смотришь на меня, как бакалейщица сегодня утром?
Он подумал, что Фелиция смотрит на него из-за занавески и, возможно, посмеивается над ним. Когда он вернулся домой с молотком в руке, доктор, маленький худой человек в очках, тщетно стучал в дверь.
- Там никого нет? - спросил он с досадой.
- Там Тати. А я отводил коров на лужайку.
Доктору, видимо, не понравился устоявшийся запах кухни, и он молча поставил саквояж на стол.
- У вас есть кипяток?
Он неторопливо и тщательно намылил руки и потом безнадежно долго вытирал их.
- Где она?
Ни одного лишнего слова. Он неодобрительно посмотрел на всю окружающую обстановку, на скрипящую лестницу, на комнату Тати и на саму вдову, со страхом ожидавшую его появления.
- Нельзя ли дать больше света?
- Я могу зажечь керосиновую лампу или свечу, - сказал Жан. - Здесь нет электричества.
- Откройте окно.
И поскольку Жан остановился у изголовья кровати, добавил:
- А вы чего здесь ждете?
Уж не тот ли это был врач, у которого муж Билли провел воскресное утро?
Жан спустился покормить кур и кроликов. Чтобы срезать травы, ему пришлось пройти в глубь сада, откуда он слышал доносившиеся из окна стоны и жалобные вздохи. Вернувшись, он уже не услышал никаких звуков. Окно на втором этаже было по-прежнему открыто. Его удивила эта тишина, и вдруг он услышал шум отъезжавшего автомобиля.
- Ты здесь, Жан?
Когда он подошел к ней, она сказала:
- Бедный Жан! Я все думаю, как ты справишься. Кажется, мне придется пролежать не меньше недели.
- Что он нашел у вас?
- Он не сказал… Оставил рецепт на столе… Он хотел знать, как это произошло. Я сказала, что упала, спускаясь в погреб, и наткнулась на бутылку. Ты покормил кур? Кудера не видел, когда ходил в деревню?
- Он сидел на пороге дома…
- Они его стерегут! - злорадно произнесла она. - Понимают, что, если хоть на минуту выпустят его из виду, он вернется сюда… И все-таки он вернется! Я его знаю! Что касается рецепта… Слушай… Ты сходишь на шоссе… Когда будет проходить автобус, отдашь рецепт и деньги водителю. Возьми сто франков в супнице. Если бы ты сам поехал в Сент-Аман, мне было бы неспокойно… одной в доме.
Теперь, после визита врача, ее огромная голова пугала его меньше.
- Послушай, Жан! Они ведь наверняка видели, как врач выходил из дома. Теперь они гадают, что я ему сказала. Да если бы я захотела, я могла бы отправить их за решетку. Но я сделаю по-другому. Вот увидишь.
- Что увижу?
- Что они сделают. Не стоит им говорить. Наоборот! Пусть мучаются от страха. Только привяжи коров чуть подальше.
Он подождал, пока опустят мост после баржи, прошедшей мимо него; на палубе вязала женщина, укрыв от дождя спину мешком.
С этого момента все пространство как бы состояло из одинаковых теплых, бархатных, вкусных крупинок. Пожалуй, даже время, как и трудно различимые капли дождя, накрывало людей и все вокруг.
Фелиция стояла около деда. Она заметила Жана, и тот обратил внимание, что она провожает его глазами. Он забыл молоток и вынужден был вернуться за ним. Он отвел коров чуть дальше, подумав, что к концу дня они окажутся около кирпичного заводика.
Эжен же около шлюза разговаривал со шлюзовщиком, причем оба тоже смотрели в его сторону.
Эжен целыми днями почти ничего не делал. Его обязанности охранника были скорее фиктивными. Но он относился к себе более чем серьезно. В деревенском бистро он обычно говорил громко, стучал кулаком по столу, оглядывая всех присутствующих огромными глазами, казалось говорившими: "Кто считает иначе? Кто не согласен со мной, Эженом Торде, а?"
С утра его зрачки загорались от вина. Он сурово обращался со своими женщинами, как он любил говорить, - с Франсуазой и Фелицией. Садясь, он требовал:
- Принесите мне мою трубку.
Говорил тоном человека, много поработавшего и сгибающегося под тяжестью непосильных обязанностей, которому все должны помогать и оберегать от излишних усилий. Ему обычно было на все плевать. И он часто безадресно повторял:
- Вот свинство!
Иногда, крайне редко, когда находился в хорошем настроении, он позволял себе немного покопаться в саду и тут же звал:
- Франсуаза! Фелиция! Кто-нибудь! Привезите тачку! Ну, ты, бездельница, принеси грабли!
* * *
Тати не ошиблась: они действительно испугались. Франсуаза суетилась в кухне, испуская тяжелые вздохи. Ребенка посадили на подстилку в уголке.
- Фелиция, что он там делает?
- Перегоняет коров на другое место. А теперь направляется домой.
- Он сюда смотрит?
- По-моему, да.
- Как он выглядит?
- Да никак.
- Твой отец не должен был этого делать. Он все время молчит, но уж если за что-то возьмется, так держись! Фелиция! Не сходить ли тебе туда?
- Ты хочешь, чтобы я с ним поговорила?
- Даже не знаю. Я беспокоюсь. Я видела, она вызвала врача…
Жан догадывался о таких разговорах. Вообще, он старался много не думать; в его голове время от времени проносились обрывки мыслей, которые никак не связывались между собой.
Ему захотелось картошки, пришлось ее почистить. А почему бы и нет? Он расположился у открытой двери, как Тати, как все деревенские женщины в теплый период года, когда нет необходимости греться у огня. С тихим шорохом качался медный маятник. Было уже одиннадцать часов. Ему еще нужно было добавить воды в инкубатор, а потом, в полдень, встретить на шоссе автобус и получить лекарство.
Дорога была пустынной. На земле, выгоревшей под солнцем добела и приобретшей теперь теплый цвет подгоревшего хлеба, виднелись следы красноватых улиток. Кое-где на деревьях, обрамлявших дорогу, под тяжестью воды свешивались листья, с которых стекали крупные капли.
Жан очистил три картофелины и бросил их в ведро с чистой водой точно так же, как это делали другие.
Он поднял голову, почувствовав, что перед ним кто-то стоит, и увидел Фелицию, с трудом сдерживавшую улыбку, несмотря на обуревавшее ее беспокойство. Что она хотела ему сказать? Ему тоже захотелось улыбнуться. Он ведь впервые видел ее без ребенка на руках, и она, казалось, не находила места рукам.
- Тете не хуже? - наконец спросила она, приняв серьезный вид.
- Ей неважно.
- Доктор ведь приходил, правда? Что он сказал?
- Он выписал рецепт.
Он почувствовал, что она заглянула в кухню и удивилась, обнаружив там порядок. Ей больше нечего было сказать, и она не знала, как уйти.
- Жан! Жан!
Тати звала его, услышав голоса. Он встал, уронив на землю две картофелины.
- Кто там, Жан? Это она?
- Да, приходила Фелиция.
- Это мать ее послала. Они там с ума сходят со страха. Ты, надеюсь, не сказал, что со мной все не так серьезно?
- Я сказал, что вам стало хуже.
- Зачем ты вообще с ней говорил?
Бедная Тати! Она и так-то была некрасивой. Она это знала и страдала от этого. И тем не менее она не могла удержаться от взгляда, полного ревности.
- Ты больше ничего ей не говорил?
- Нет. Вы позвали, и я сразу поднялся.
- А чем ты занимался?
- Чистил картошку.
Она немного смягчилась, но тут же грустная мысль пришла ей в голову:
- Тебе, наверное, надоело?
- Надоело что?
- Ну… ты меня понимаешь… Ведь тебя все это не касается. А мне-то…
Она чуть не разрыдалась. Она исходила потом в кровати, укутанная фланелевым одеялом и бинтами.
- Я о другом подумала. Думаю об этом с утра. Если твой отец узнает, что ты здесь! А ведь он узнает! Твоя сестра, хоть и живет в Орлеане, ему скажет. Он приедет за тобой. Такой гордец вряд ли допустит, чтобы его сын…
И тут же она задала вопрос, который, по-видимому, долго вертелся у нее на языке:
- Жан, зачем ты это сделал?
- Сделал что?
- Сам знаешь, что я имею в виду. Ты вылез из автобуса и помог мне донести инкубатор. Потом остался. А теперь я называю тебя на "ты", сама не знаю почему.
- Глупая вы, Тати! - вымолвил он, чтобы скрыть смущение. - Вам лучше отдохнуть.
- Я хотела попросить тебя об одном. Поклянись, что не откажешь.
- Хорошо.
- Нет! Поклянись! Ты ведь знаешь, как мне плохо. Лежу тут одна. Как ни прислушиваюсь, все равно ничего не слышу. Клянешься?
- Клянусь!
- Что не откажешь? Так вот, обещай мне, что в любом случае, что бы ни случилось, ты не уедешь, не предупредив меня.
- Ладно. К тому же мне и не хочется уезжать…
- Поклянись своей матерью!
- Клянусь.
Внезапно она погрустнела:
- Тебе не противно делать здесь все, что ты делаешь?
- Да нет, это даже забавно.
- А если тебе надоест? Ладно, иди. Ты, наверное, голоден. Что ты собираешься есть?
- Яичницу. Потом картошку и кусок ветчины.
- Принеси мне немного яичницы. Завтра я постараюсь встать. Правда, доктор велел мне не двигаться, если я хочу поправиться.
Она снова позвала, когда он уже спускался вниз:
- Жан! Я хотела еще сказать тебе… Наверное, я тебе надоедаю, да? И если Фелиция крутится вокруг тебя…
- Не волнуйтесь! У нее нет никакого желания крутиться около меня. Она меня ненавидит.
И он отправился варить картошку.