– Посол ее величества в Агуадоре. – Он по-испански обратился к лейтенанту, сидевшему у двери: – Между нами, лугартеньенте, что вы теперь собираетесь делать с сеньором Рейнером?
– Я не могу вам ничего сообщить, сеньор консул, но сопровождающие получили приказ готовиться к рейсу в Сан-Доминго.
– Ладно, не можете, значит не можете. – Эммерсон с неподвижным лицом повернулся к Рейнеру. – Всегда помните о том, что люди это люди. Коротышки в маскарадных костюмах и ботфортах не по росту грозят нам своими стиснутыми жирными кулачками со страниц газет, пытаясь внушить, что мы должны их бояться. – Его мутно-карие глаза обратились к портрету на стене; затем он вновь взглянул на Рейнера, будто удивляясь собственным словам. Но Рейнер чувствовал, что этот человек может сказать то же самое на прекрасном английском языке в лицо любому – лейтенанту агуадорской полиции, римскому папе, отставному немецкому генералу или избранному президенту Соединенных Штатов, поскольку это было выражением его философии и выводов, сделанных из многолетнего опыта политика на государственной службе и просто человека. – Потому что они опасны. Мы помещаем их туда, чтобы удовлетворить собственную потребность в насилии. Они – наши игрушки, и ничто не может помешать нам сдуть их с тронов. – Он застегнул молнию своего портфеля и направился к двери. – Но не будем углубляться во все это.
Лейтенант распахнул перед ним дверь, но Эммерсон остановился и обернулся. Его глаза вспыхнули. Рейнеру передалось его настроение.
– Вы знаете одну существенную особенность игрушки? Она маленькая. И мы используем самые маленькие из своих игрушек для наиболее захватывающих игр. Не было еще ни одной первоклассной войны без маленького человечка, который устраивал ее для нас. Кайзер, Ллойд Джордж, Гитлер, Муссолини, Черчилль – каждый из них является предметом обожания в своем кукольном доме, а большие неловкие дети в это время, спотыкаясь, добираются до детской и сдувают их прочь, прежде, чем огонь не охватит весь этот чертов дом. Для детей нашего поколения есть только одна надежда, Рейнер: в этом году и в Лондоне, и в Париже, и в Вашингтоне игрушки покрупнее. Прибавить еще несколько дюймов московской кукле, и у всего человечества может появиться шанс подрасти.
Он вышел из комнаты. Лейтенант жестом велел Рейнеру следовать за ним. В коридоре Эммерсон еще раз обернулся к Рейнеру. Его лицо опять стало неподвижным, словно он надел маску.
– Вероятно, Рейнер, об этом можно было бы и не напоминать, но вам следует помнить: для столь отдаленной страны, как эта, коммуникации жизненно важны, и такие авиакомпании, как Трансокеанские линии, пользуются большим авторитетом. Так что, если вы решите все же вступить в бой, то за вашей спиной будет вся мощь T.O.A.
Они пожали друг другу руки, и консул зашагал по коридору. Охранник в дверях приветствовал его салютом.
– Прошу подождать здесь. – Рейнера привели в маленькую комнатку с решеткой на окне и засовом на внешней стороне двери и оставили одного. Из-за двери донесся голос, приказывавший что-то насчет сопровождающих и дежурного водителя.
Одну-две минуты он думал об Эммерсоне. Этот человек был слишком честным и слишком много говорил о своих убеждениях. Вероятно, именно из-за этого он в свои без малого пятьдесят оставался всего-навсего консулом в отдаленной республике. Почти шести футов росту, с широкими плечами, он был слишком велик, чтобы сдунуть его прочь.
Затем Рейнер услышал, как выкрикнули другой приказ (на сей раз он уловил слово "заключенный") и вернулся к раздумьям о своем положении. Эммерсон был прав: слова о том, что он ни в коем случае не сможет победить, остудили его стремление к борьбе, а перемена настроения сразу же отразилась в его глазах, пока он слушал консула. Подсознание уже по-другому оценивало неизбежное путешествие в столицу: он собирался встретиться там с британским послом, а майор Парейра обеспечивал его транспортом.
Теперь он знал, что этот номер не пройдет. Эммерсон в неведении указал на важную вещь. Даже если он решит бороться с ними – и несколько месяцев прохлаждаться в тюрьме, пока расследование исчезновения самолета будет продолжаться без него – он не получит никакой поддержки со стороны Т.О.А. Скорей всего, они, узнав о положении дел, прислали сюда телеграмму: "Просим обеспечить депортацию нашего представителя".
Все окружающие были его врагами.
"Никакая защита здесь не поможет".
По коридору протопали ноги.
И никакого выбора. Сражение закончилось скрипом засова вместо свиста пуль. Они победили.
На улице заработал мотор автомобиля. Слышно было, как в машину что-то бросают. Его багаж. "Они – наши игрушки". А мы – игрушки игрушек.
Так что он должен был уехать, ничего не закончив. Тень на глубине в шестьдесят пять фатомов, отмеченная крестом на карте. Лицо на фотографии и красивое имя.
За Рейнером пришли и вывели его во двор, ярко освещенный фонарями и пропитанный смрадом выхлопных газов. Где-то среди фонарей должно было теряться пламя на большой темной вершине. Теперь он знал, что это красиво.
Это, конечно, было случайностью, ведь полицейские не знали о его больной руке, но один из них, помогая забраться в кузов высоченного военного фургона, сильно стиснул ему плечо, и Рейнер тяжело шлепнулся на сидение. По всему телу от боли выступил пот, голова закружилась, а перед глазами замелькали призрачные яркие пятна.
Он сидел, пытаясь подавить подступившие от боли тошноту и отчаяние. Во всем теле резко отдавались толчки тронувшейся машины. Он закрыл глаза, чтобы не видеть мундиров цвета хаки, блестящих кобур красной кожи и фуражек с козырьками, под которыми лица теряли человеческий облик и становились похожи на головы хищных птиц со странными клювами. Он повторял про себя странное непонятное слово – название единственной вещи, которая сейчас имела хоть какое-то значение.
"Катачунга… Катачунга…"
Глава 10
К полуночи крытый военный грузовик свернул с ровного шоссе, ведущего из Пуэрто-Фуэго, и двинулся по проселочной дороге, проложенной между рисовыми чеками. Неровности, оставшиеся в илистой глине после последнего наводнения, были пропечены солнцем. Теперь колеса разбили их, и за машиной тянулся длинный шлейф пыли, более густой, чем дым из паровозной трубы. В звездном свете пыль казалась черной.
Время от времени Рейнер открывал глаза и смотрел, где они находятся. Сейчас он видел силуэты тростниковых хижин, стоявших на сваях над затхлой водой. Пронзительный звон цикад заглушал рев мотора, а однажды откуда-то из пампы донесся страшный вопль совы-змеелова. Через час они уже достигли засушливой полосы и начали подниматься в предгорья.
Он сидел согнувшись, держа левую руку на коленях. Незажившая кожа снова начала кровоточить там, где полицейский повредил ее, и рукав прилип к ссадине. Его голова уже была достаточно ясной для того, чтобы думать. Он думал о доме.
Было необходимо принять решение. После нескольких недель постоянной активности в неурочное время – днем – во время жаркого сезона на экваторе он думал о лондонском дожде со снегом с таким же вожделением, с каким кочевник пустыни думает об оазисе. Даже просто избавиться от мух – и то было бы облегчением. От мух, непрерывного лязга землечерпалки и смрада, распространяемого фабриками, где перерабатывали акул. А весь Лондон сегодня исчерпывался для него простыми понятиями: там холодно и цивилизованно.
Сейчас ему представлялся шанс вернуться домой, но Рейнер не хотел этого. Работа в лондонском аэропорту представляла для него постоянный интерес – она было очень трудна и потому оплачивалась куда лучше, чем все его предыдущие должности. Однако его совершенно не радовала перспектива возвращения к своим занятиям, в то время как на противоположном краю мира будет проходить начатое им расследование.
С каждой милей Рейнер все отчетливее сознавал, что мысленно склоняется к решению, которое подсознательно принял уже давно. Он не должен покидать Агуадор.
Был ночной рейс в три утра. Они, вероятно, хотели бы отправить его на нем.
Далеко справа он видел слабый отблеск соленого озерка, сине-белого при свете звезд. Значит, они проехали долину между отрогами и сейчас снова будут подниматься в гору. Он закурил, чтобы немного успокоить нервы, и сказал:
– Если вы не возражаете против небольшой задержки, я хотел бы облегчиться.
Конвойный, сидевший рядом, наклонился и переспросил, что он сказал. Рейнер повторил, и полицейский обратился к майору, который сидел рядом с водителем. Последовало много крика, потому что грузовик был на низком шасси, а дорога была ухабистая. Через десять минут машина все же остановилась, и Рейнер прыгнул через борт прежде, чем кто-нибудь надумал бы придти ему на помощь.
Двигатель заглушили, и вокруг мгновенно воцарился ошеломляющий покой. Огромные синие звезды были так низки, что, казалось, плавали среди пиков предгорий; в воздухе висел специфический сухой запах, который можно встретить только в настоящей пустыне: запах пропеченных, изнуренных и иссушенных солнцем скал, в которых совсем не было воды и потому в течение столетий не появлялось никакой растительной или животной жизни.
Этот запах был присущ пустыне, истинный запах безжизненности, даже худший, чем запах смерти – последний, по крайней мере, говорит о том, что жизнь когда-то была.
Рейнер прошел несколько ярдов назад по каменистой дороге. Полицейские вышли из грузовика, он слышал их, но не стал оглядываться. Его раздражало то, что ему действительно нужно было опорожнить мочевой пузырь, а это представляло определенную проблему. Остальные тоже воспользовались этой возможностью, и в какой-то момент он чуть было не решил попытаться использовать выпавший на его долю шанс: ни один человек не может сразу прервать акт мочеиспускания, чтобы броситься со всех ног преследовать кого-нибудь. Конвоиры обязательно потеряли бы несколько секунд. Но если он бросится бежать и будет вынужден остановиться, его запихнут обратно в грузовик с переполненным пузырем и он уже не сможет рассчитывать на повторную остановку.
Он не мог даже реально взвесить шансы на успешное бегство. Звезды давали довольно яркий свет, но с обеих сторон от дороги сразу же начинались места, позволявшие надеяться на убежище: скалы, расширявшиеся от нагрева днем и сжимавшиеся от ночной прохлады, трескались и ломались до тех пор, пока не превратились в нагромождение валунов. Ускользнув с дороги, он мог бы уйти от преследователей на несколько миль.
Но на крыше грузовика имелся прожектор, а если бы его луч не зацепил беглеца, то полицейские дождались бы утра; двое из них остались бы пикетировать место, а третий с грузовиком отправился бы к ближайшему пункту связи. И уже к полудню здесь оказалась бы небольшая армия с собаками.
А у него не было воды.
Позади послышалось несколько громких слов. Нет, это обращаются не к нему, решил Рейнер. Около грузовика вспыхнула спичка.
Он как мог быстро справил нужду и пошел вдоль дороги, беззвучно ступая по пыли. Отойдя ярдов на двадцать пять от грузовика, Пол почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Сзади стояла тишина, и это было слишком очевидно. Обернувшись, он увидел выпуклость, добавившуюся к силуэту шоферской кабины. На ее крыше около прожектора присел на корточки человек. Вторая спичка вспыхнула и осветила ловушку: второй полицейский прикуривал, стоя к нему спиной. А третий, вероятно, майор, должен был открыть огонь.
Это избавило бы их от хлопот по совершению второй части путешествия. Все они были из Пуэрто-Фуэго и не испытывали никакого желания завершать свой ночной маршрут до Сан-Доминго. И оправдания у них были бы неопровержимыми: заключенный пытался убежать, но охрана оказалась чересчур проворной и попытка оказалась безуспешной.
Он успел настроиться на побег. А теперь был вынужден вернуться – ради того, чтобы остаться в живых.
Обратный путь был необыкновенно длинным. Казалось, что он, Пол Рейнер, единственное живое существо в этом мертвом мире: темный силуэт грузовика был просто другим валуном. Нога запнулась о камень, и он чуть не выругался, будто выдал себя, приближаясь к невидимому врагу; но сейчас не было никакой необходимости прибегать к уловкам.
Он услышал какой-то звук, похожий на щелчок затвора, но продолжал идти медленно, почти волоча ноги так, что если бы ему подвернулся камень, Пол наверняка вновь споткнулся бы. Все это время он не отрывал глаз от тени на крыше грузовика, стремясь убедиться в том, что его предположение было верным.
Боковым зрением он улавливал, как мимо проплывают большие синие звезды; вот они уже отразились в металле грузовика. Если бы они решились на это сейчас, то стрелок, как бы хладнокровен он ни был, с десяти ярдов неминуемо всадил бы ему пулю в грудь. В этом сейчас заключалась его единственная надежда. Для того, чтобы заявить о попытке к бегству, им следовало стрелять в спину.
Человек, сидевший на крыше, начал слезать, но Рейнер успел хорошо разглядеть его и полностью уверился в своих подозрениях. Послышался глухой стук пистолета, убираемого в кобуру, и щелкнула кнопка.
– Теперь куда легче, – сообщил Рейнер, адресуясь в пространство, и вскарабкался в грузовик. С него тек пот, как из выжатой губки.
Ответа не последовало. Мотор снова заработал и колеса взметнули мягкую пыль. Яркие лучи фар хлестнули по отдаленным валунам, и машина начала набирать скорость.
Учреждение, куда его доставили, находилось в известном Каса-Роха, казармах тайной полиции. Человек, допрашивавший Рейнера, не был одет в форму, и к нему никто обращался по званию; его называли просто "сеньор". Кабинет был очень аккуратным, а обстановка – почти роскошной. Даже решетки на окне были окрашены в бледно-серый цвет. Зато сюда все время доносились какие-то отзвуки: можно было сразу понять, что комнатушка является частью огромного здания. Откуда-то издалека долетали слабые голоса, а хлопанье дверей напоминало выстрелы.
Хозяин кабинета был старше Рейнера. Черты его лица окаменели, превратившись в карту страны его сознания, передвижение по которой было бы сопряжено с изрядными трудностями. Это было лицо человека, вынужденного подниматься в гору, зная, что ему не суждено достичь вершины. Но усилия скорее просто утомили его до смерти, чем озлобили.
Он поднял на англичанина красные глаза с большими серыми мешками, похожими на синяки. Его голос был слаб, вероятно от диких криков, которые этот человек слышал внутри своего "я".
– Я прочел рапорт из Пуэрто-Фуэго. Вы знаете, почему вас доставили сюда?
– Чтобы предъявить обвинение.
Большую часть поездки Рейнер потратил на разработку линии своего поведения; его ответы должны были быть короткими и обдуманными. Было две вещи, которые он не намеревался делать. Он не собирался покидать Агуадор. И не собирался сидеть в тюрьме. При этом у него имелся только один шанс на успех. Если повезет, он воспользуется им. Если же нет, то попытается использовать другие появляющиеся возможности.
– Да, против вас действительно выдвинуто обвинение, – сообщил человек с синяками. – Но вы не обязаны сразу же опровергать его. Ваш консул разъяснил вам это?
– Нет. – Действительно, Эммерсон был слишком занят философскими изысканиями.
– Значит, сейчас об этом скажу я. Вы хорошо понимаете испанский язык?
– Свободно.
Человек положил морщинистые руки на стол тонкой работы; казалось, что он с трудом удерживает глаза открытыми.
– В этой стране – военное положение. Его правила так или иначе касаются иностранных подданных, подчиняющихся нашим законам во время пребывания в республике. В вашем случае это выражается следующим образом: вы обязаны опровергнуть обвинение, организовав юридическую защиту, только в том случае, если возражаете против репатриации.
Рейнеру потребовалось несколько секунд, чтобы обдумать это. Хозяин кабинета неподвижно сидел за столом и походил на спящую птицу.
– Я хотел бы убедиться в том, что правильно понимаю вас. Если я соглашаюсь с немедленной высылкой, обвинение не вступает в силу. Если возражаю, то вы не можете выслать меня до тех пор, пока моя защита не будет опровергнута судом.
– Правильно.
Эммерсон сказал: "Но вы не сможете победить, потому что дело будет тянуться долгие месяцы".
Мысль о тюрьме всегда беспокоила Рейнера. Он предпочитал открытый бой сдаче в плен. Во время войны он испытал и то и другое. В открытом бою человек остается человеком, да еще у него сохраняется нечто, именуемое душой; но в крохотной ячейке с решетками на окнах и дверью, запертой на тяжелый засов, он превращается в животное даже несмотря на то, что всеми силами пытается сохранить свое достоинство и веру. Достаточно две недели просидеть в одиночке, страдая от поноса и грубости охранников, чтобы потерять самоуважение, а потерять его значит потерять все. Побеждает вовсе не охрана, а зараза. Это она навсегда оставляет в мозгу человека запах звериной клетки.
Он был сломлен за пятнадцать дней, к тому моменту, когда попросил стакан воды. Чтобы унижение было завершенным, ему дали воду.
Эммерсон сказал: "Условия вполне терпимые: тюремная еда неплоха".
Его могли засадить туда.
– В таком случае я согласен покинуть страну.
Спящая птица открыла красный глаз и разжала когти.
– Вы не собираетесь опровергать обвинение?
– Нет, если, конечно, со мной будут обращаться по-человечески. Я буду настаивать на том, чтобы власти сопровождали меня до границы.
Человек, очевидно, испытал такое облегчение оттого, что допрос уже закончился, что сделал попытку пошутить:
– В вашем случае граница находится на высоте один сантиметр от взлетной полосы аэропорта в Сан-Доминго. Надеюсь, что ваш полет будет приятным. – Он устало поднялся и резко вскинул голову, чтобы слегка взбодриться, а может быть, и в который раз взглянуть на недосягаемый пик, который завтра, так же, как и вчера, будет возвышаться над ним.
Охранник распахнул дверь, и красноглазый принялся командовать. Он вручил кому-то бумаги со стола, потребовал позвать команданте Парейру и вновь обратился к Рейнеру:
– Ваши слова о властях и сопровождении… У вас есть какие-нибудь жалобы на поездку с побережья?
– Никаких жалоб. – Какие могут быть жалобы, ведь его даже не убили.
Рейнера вывели в гулкий коридор, конвойные заняли свои места; майор Парейра впереди. Очевидно, он специализировался по англичанам, и занимался ими вплоть до самой границы. Одно это сразу выдавало лживость истории с "обычной проверкой паспортов".
В просторной комнате около главного поста охраны ему предложили еще раз проверить багаж. Рейнер отказался. Если из его чемоданов что-нибудь пропало, он так или иначе не смог бы вернуть украденное. Он прочел и подписал две бумаги; одна являлась протоколом его собственных показаний, а в другой он давал подписку, что понял полностью и ясно: при любой попытке вернуться в страну в течение пяти лет после высылки его или вернут обратно с границы, или же задержат до проведения расследования выдвинутых сегодня против него обвинений.