Итак, мне уже 15 лет. Был ли я тогда верующим? Да, был. Даже теперь, оглядываясь на этот осенний день, я должен сказать: да, я тогда в бога верил. Правда, вера моя была несколько своеобразной, если можно так сказать, личной, мной придуманной, и она была далека от внешних атрибутов церковного порядка. Я избегал произносить про себя само это слово "бог". И, наконец, я не испытывал никакого трепета перед священнослужителями, видел в них обычных людей, в том числе и очень плохих. Чего стоил один отец Санарио!.. Но я верил в высшего судью, хотя самонадеянно считал, что судья этот живет во мне. Он как бы моя собственная совесть. Но, по-моему, это не меняло положения, ибо главное было в том, что я верил во власть какой-то высшей силы. Ведь не случайно сказал отец Кристиан, что верой я подготовлен к коллежу лучше других…
В конце аллеи показалась машина. Нет, это не за мной, это приехал директор, господин Лаше. Он поставил машину под навес и, видимо вспомнив, кто я, вернулся.
- Ты сегодня от нас уезжаешь?
- Да, господин директор. Я жду машину.
- Ну что ж, смотри не подведи там своего наставника отца Кристиана.
- Постараюсь, господин директор.
Господин Лаше неожиданно рассмеялся:
- Постараешься подвести? Видишь, как надо следить за точностью речи.
- Я постараюсь не подвести отца Кристиана, - послушно уточнил я.
Господин Лаше с любопытством взглянул на меня:
- Ну что ж, ну что ж, и среди русских встречаются способные люди. Может, ты такой и есть. Старайся. - Он сделал пухлой ручкой неопределенный жест и исчез в подъезде.
Наконец приехала "моя" машина. Это был новенький фордовский "пикап". За рулем сидел парень в красивой кожаной куртке на "молнии" и в берете, сдвинутом на ухо. В зубах у него торчала сигарета. Лихо развернувшись возле самого крыльца, он остановил машину и обратился ко мне:
- Эй, белая головка, не знаешь, кто тут едет в нашу богадельню? - Он щелчком зашвырнул сигарету на крышу крыльца.
- Если речь идет о коллеже при монастыре, то ехать должен я, - сказал я с достоинством.
- Тогда чего сидишь? Тащи свои чемоданы! - крикнул парень.
Я показал ему на лежавший рядом со мной маленький узелок.
- Я вижу, ты здесь не разбогател, - громко засмеялся парень.
Машина пронеслась по приютскому парку и вылетела на шоссе.
- Как тебя зовут? - спросил шофер.
- Юрий.
Он удивленно повернулся:
- Юрий? Что это такое?
- Русское имя.
- Ты русский? - Парень резко сбавил скорость.
- Да, русский.
- И будешь учиться в нашей монастырской богадельне?
- Да.
- Зачем это тебе? - Он еще раз удивленно посмотрел на меня. - Русский в монастыре! Сенсация! Убей меня молния - сенсация! - Он прихлопнул ладонью по рулю. - Значит, Юри?
- Да.
- А меня зовут Пауль. Но зови меня, как все в богадельне, - Пепе!
- Хорошо, Пепе.
- А как же ты - русский - попал сюда?
- Длинная история. Я с мамой приехал в Германию Когда еще война была.
Пепе прищелкнул языком и произнес слово, которого я тогда не знал. Позже я его узнал - "перемещенные".
- У вас хорошо? - спросил я.
Пепе рассмеялся:
- Мне - хорошо. Я вожу из города продукты и почту. А вот вашему брату - не очень. Я еще ни одного не знал, которому наша богадельня пришлась бы по вкусу. Но ты же русский. Может, это как раз по тебе? - Он снова стал смеяться.
Минут десять мы ехали молча. Потом Пепе спросил:
- И у тебя больше нет никакой родни?
- Никакой.
Пепе посмотрел на меня сочувственно:
- Тогда тебе будет плохо!
- Почему?
- Тебе же некуда удрать из богадельни, когда каникулы. Потом ты, наверное, идешь по благотворительным подачкам?
- Что это такое?
- Очень просто. Почти все воспитанники содержатся у нас за счет своих родителей. И, надо сказать, эти родители имеют немалые деньги. Папы делают аферы, а своих сыновей отправляют в богадельни замаливать их воровские грехи. Неплохо придумано, как откупиться от всевидящего бога! А? - Пепе захохотал, но, увидев, что я не поддерживаю его шутку, продолжал: - А есть еще два-три несчастных, которых учат за деньги, пожертвованные верующими. Могу дать тебе совет: корчи из себя смиренного! К нам то и дело приезжают те самые - с деньгами. Иногда берут в свои семьи воспитанников коллежа. Так они обожают смиренных. Не дальше как весной одного у нас забрали не куда-нибудь - в Париж! Взял его богатый ювелир. Выбрал за смиренный вид. А парень-то на самом деле воришка, каких поискать, - в прошлом году обчистил шкафы у своих товарищей. Все знали - он. А улик никаких. Так что давай посочувствуем ювелиру. Аминь! - снова засмеялся Пепе.
Впереди показалась высунувшаяся из-за леса островерхая башня монастыря.
- Гляди, наша богадельня! - крикнул Пепе.
Мы въехали в редкий лесок, который незаметно перешел во фруктовый сад. Под машиной громыхнул ветхий деревянный мостик, блеснула речушка. Поворот - и Пепе рывком остановил машину перед низким каменным домом, в котором окна были узки, как бойницы.
- Здесь канцелярия, - сказал Пепе. - Иди. И не забудь - корчи смиренного. Аминь! - Он комично сложил ладони, ткнул ими себе в нос и захохотал.
Я перешагнул через каменный порог и очутился в темном и сыром коридоре…
Секретарь канцелярии, костлявый юноша с черными жиденькими волосами, расчесанными на прямой пробор, провел меня в комнату, где со мной разговаривал финансовый инспектор коллежа - подвижной старичок с веселыми глазками. Он докапывался, нет ли у меня все-таки каких-нибудь родственников в Европе. Затем он вписал мою фамилию в толстенную книгу и повел меня к директору. По дороге он сказал, что к директору коллежа следует обращаться "господин доктор", а фамилия его Рамбье…
Доктор Рамбье был мужчина богатырского роста и сложения. На плоском бесцветном его лице выделялись только продолговатые серые глаза - внимательные и злые, как у сторожевой овчарки. На нем был мохнатый пиджак песочного цвета, розовая рубашка в полоску, острокрылая бабочка синего цвета.
- Ю-рий Ко-роб-цов? - раздельно произнося слова, спросил он, не сводя с меня внимательного взгляда.
- Да, господин доктор. Юрий Коробцов.
- Русский?
- Да, господин доктор.
- Интересно, интересно… - Он буркнул что-то финансовому инспектору, и тот, пятясь, вышел из кабинета.
- Значит, ты настоящий русский?
- Да, господин доктор.
Рамбье открыл лежавшую перед ним папку, отыскал в ней какую-то бумагу и долго ее читал, потом снова вложил в папку и уставился на меня.
- Директор приюта пишет, что ты очень способный в учебе. Это верно?
- Мне трудно об этом судить, господин доктор.
- Ты учился хорошо?
- Старался, господин доктор.
- Ты что? Меня за идиота принял? - крикнул Рамбье, ударив кулаком по столу. - Я спрашиваю: ты учился хорошо?
- Да, я учился хорошо, господин доктор.
- Запомни на все время: если я спрашиваю, - отвечать надо прямо, ясно, коротко.
- Я запомню это, господин доктор.
Дальнейшая наша беседа была еще более странной, если помнить, что она происходила в коллеже католического монастыря.
- Ты свою Россию любишь? - спросил директор.
- Люблю, - ответил я, - но я ее не знаю.
- Ну и дурак! Как можно любить страну, где царствуют еретики-коммунисты? Любить надо тех, кто тебя кормит и одевает.
- Я понимаю, господин доктор.
- А что ты вообще думаешь о коммунистах?
- Ничего не думаю, господин доктор. Я их не знаю.
- Тогда запомни: они главные враги веры и главные враги твои.
- Запомню, господин доктор.
- У тебя нет родных, считай за отца меня.
- Спасибо, господин доктор.
- Рано благодарить, я отец нелегкий. И вот тебе первый мой отцовский приказ: ты мне должен рассказывать все, что болтают в коллеже.
Я вспыхнул, хотел промолчать, но, помимо моей воли, у меня вырвалось:
- Это же нехорошо, господин доктор… фискалить…
- Дурак и еще раз дурак! - изумленно и совсем не сердито сказал директор. - Если я говорю "надо", - бог одобрит все, что ты сделаешь. Коллеж набит сынками из богатых семейств. Мы и ты, в первую очередь, существуем на их деньги. О тебе из приюта пишут, что ты предан вере. А среди этих богатых недорослей немало негодяев, которым на веру наплевать. В письмах домой они клевещут на коллеж. И уже были случаи, когда мы из-за этого теряли богатых покровителей. Мы просто обязаны вовремя обнаруживать клеветников. Помоги мне в этом, и ты поможешь святому делу. Ты понял меня?
- Понял, господин доктор.
- Вот это дело! - воскликнул он. - Ты, кажется, неплохо варишь своим котелком! - Он хлопнул в ладоши, и в дверь мгновенно вошел, видимо, все время стоявший за ней финансовый инспектор. - Отведите его в жилой блок, в комнату двадцать три, - приказал директор.
Жилой блок - это двухэтажный дом. На первом этаже - столовая. На втором - длинный коридор с дверями по обе стороны. На каждой двери номер. Это - спальни. В комнате номер двадцать три - две кровати, два стула, два низеньких шкафа и маленький стол. Мебель занимает всю комнату, кровати стоят так тесно, что сесть на них друг против друга нельзя. Единственное окно выходит прямо на высокую стену монастыря.
В комнате настолько сумрачно, что я не сразу обнаружил человека, лежавшего на одной из кроватей.
- Опять кровать полируешь? - обратился к нему инспектор.
- Меня учитель удалил с урока истории, - испуганно отрапортовал вскочивший с постели мальчик.
- За что?
- Меня ударил Жак… и я его…
- Прекрасная история, - добродушно сказал инспектор и подтолкнул меня вперед. - Он будет жить вместе с тобой. Познакомьтесь. Его зовут Юри. - Инспектор пошел к двери и оттуда сказал мне: - А этого любителя историй зовут Поль. Он тебе все расскажет.
Я положил узелок на свою кровать и сел на стул. Поль сидел на кровати. Мы молча смотрели друг на друга. Поль, вероятно, постарше меня. И покрепче. У него был тонкий, длинный и кривой нос.
- Откуда ты взялся? - спросил Поль.
- Из сиротского приюта, - ответил я. - А ты?
- Я тут уже второй год. А до этого тоже был в приюте, в Лионе. Скажу тебе всю правду - у нас тут собачья жизнь. Поднимают в шесть, и раньше девяти вечера не ляжешь.
- Ты еще пойдешь на занятия?
- На следующий урок.
- Ну и я с тобой.
- Идиот, ты сегодня поваляйся, в собачью жизнь включишься завтра. А на обед я за тобой зайду.
Где-то отдаленно прозвучал звонок. Поль вскочил:
- Обед через два часа. Жди меня.
4
По режиму жизни коллеж мало чем отличался от приюта; здесь тоже поднимали рано, вели на молитву, и потом мы были заняты до позднего вечера. Но занятия здесь были куда более серьезными - мы изучали историю, географию и даже философию. Учителями были монахи. Все четыре учителя коллежа имели духовный сан и жили в монастыре; все они, как я теперь понимаю, были по-своему образованными людьми.
Учебные классы находились тоже в монастыре. Мы приходили туда и стоя ждали, когда войдет учитель. После урока снова вставали, учитель уходил, и, только подождав еще несколько минут, мы могли выйти из класса. Ни в какие личные беседы с нами учителя не вступали. Даже если на уроке кто-нибудь совершал проступок, они предлагали виновному покинуть класс и делали запись в журнале, который ребята называли "доклад Палачу". Наказание было впереди - в кабинете доктора Рамбье.
Когда я обратился однажды к отцу Жоржу, который преподавал историю человека и веры, с каким-то вопросом, не касавшимся прямо содержания урока, он холодно посмотрел на меня и сказал:
- Тебе хочется показать, что ты знаешь больше других, а это очень плохая черта.
Воспитанники коллежа совсем не были похожи на приютских ребят. Начать с того, что в приюте все ходили в одинаковых серых рубашках и черных штанах, а здесь каждый одевался как хотел или мог. Ребята из богатых семей выглядели просто франтами. Мне из кладовой коллежа выдали длинную куртку защитного цвета и узкие черные штаны. Когда я первый раз увидел себя в зеркале, мне самому стало смешно. В приюте все ребята были тихие, покорные и безответные. Здесь дело другое - ведь в коллеже иным воспитанникам было по восемнадцати лет. Отпрыски из семей побогаче вообще никого и ничего не боялись и перед другими воспитанниками держались заносчиво. Даже учителя прощали им выходки, за которые другие попадали в "доклад Палачу". Нас, обучавшихся на благотворительные пожертвования, сынки богачей называли не иначе, как "саранча", и совсем не считали за людей.
В коллеже было гораздо труднее, чем в приюте. Не прошло и месяца, как у меня произошло первое столкновение с сынками богачей, или, как их здесь называли, франтами.
Шел урок истории религии. Учитель попросил назвать пять священных дат католической церкви. Никто все пять дат назвать не мог. Тогда я поднял руку и не только назвал даты, но и рассказал происхождение каждой. Учитель меня похвалил. А когда урок кончился и учитель ушел, франты загнали меня в угол и начали издеваться надо мной.
- Эй, саранча, ты что это - жрешь чужие деньги и еще задираешь нос?
- Ты, саранча, запомни шестую дату, когда мы тебе разобьем нос!..
- Сколько возьмешь, саранча, чтобы не открывать на уроках свой вонючий рот?
Особенно старался один, которого звали Жюльен, - сын крупного торговца.
- Слушай-ка, саранча! - кричал он. - Уезжай-ка, пока не поздно, в свою красную Россию. Мой отец оплатит самолет и новые штаны тебе купит!
Под хохот своих приятелей он дернул меня за волосы. Я бросился на него и сильно ударил его коленкой в живот. Он отлетел к стене и упал на пол. И в этот момент в класс вошел учитель. Франты подняли крик, что я ни за что ударил Жюльена. Меня удалили с урока, и я попал в "доклад Палачу".
Умирая от страха, я пошел к доктору Рамбье. К моему удивлению, он меня совершенно не ругал. Выслушав объяснения, он сказал:
- Запомни раз и навсегда - Жюльена и его шайку не трогать. Мне нужно, чтобы ты с ними ладил, а не дрался. Вернись в класс и извинись перед Жюльеном.
- Но он издевался надо мной, - сказал я.
- Ну и что? От издевки синяки не вспухают. А наш коллеж существует и ты в нем учишься на деньги папаши Жюльена и его друзей. Неужели тебе это не понятно?
Я вернулся в класс и извинился перед Жюльеном.
- Ладно, - сказал он. - Поговорим об этом на досуге.
В коллеже я был еще более одиноким, чем в приюте. Здесь не было отца Кристиана, которого я очень любил. Я не мог подружиться даже со своим соседом по комнате Полем. С ним невозможно было разговаривать - его абсолютно ничто не интересовало. Было непонятно, как и зачем он попал в коллеж. Он хотел только одного: уехать в деревню и бегать там босиком по траве. Мне оставалось уйти в мир книг. Так я и сделал…
В это весеннее утро уроков не было. Мы делали уборку жилого корпуса. Завтра воскресенье, ко многим воспитанникам приедут родители, и они должны увидеть коллеж в полном блеске. Доктор Рамбье сам наблюдал за работой.
Мы с Полем мыли пол в коридоре. Он работал старательно, шумно сопел своим вечно простуженным носом. Выкрутив мокрую тряпку, прислонился к стене и сказал мечтательно:
- Хорошо бы завтра кому-нибудь привезли сигареты, выменять бы…
- Неужели курить приятно? - спросил я.
- От трех сигарет голова кругом идет… Протирай лучше у плинтусов, а то придет Палач и заставит перемывать.
Вскоре действительно пришел доктор Рамбье. Он был в хорошем настроении и похвалил нашу работу.
Я переоделся и вышел в сад. Был тихий весенний день. И хотя солнце скрывалось за высокими облаками, было тепло. В аллеях слышались веселые голоса ребят, они сгребали в кучи и жгли прошлогодние листья. Над землей висел синеватый сладко-горький дым, с ним смешивался запах прелой земли.
Я подошел к ребятам, которые работали на главной аллее. Раскрасневшийся Жюльен протянул мне свои грабли:
- Поработай, Юри, поработай, завтра получишь от меня награду.
- Могу и без награды, - сказал я и взял грабли. После того, первого конфликта я свято выполнял требование доктора Рамбье и на рожон не лез.
- Ну да, ну да, - закивал головой Жюльен, подмигивая своим товарищам. - Ты же у нас монах в черных штанах.
Ребята захохотали и, бросив работу, столпились возле нас. Жюльен слыл у них главным острословом, и они ожидали потехи.
- Ты вообще у нас второй Христос. Сотворил бы чудо какое-нибудь. Для начала выпрямил бы нос своему апостолу Полю.
Подождав, пока умолк хохот, я сказал:
- А он не хочет иметь прямой нос, он говорит, что с таким носом ему интересней. - Я смеялся вместе с ребятами, всячески отклоняя ссору.
- Тогда сделай чудо почудней… - Жюльен поманил всех пальцем и, когда мы присели на корточках вокруг него, сказал тихо: - Чтобы Палач подавился недоваренной картошкой и испустил дух.
Все ребята с хохотом повалились на траву, задирая ноги.
- А зачем? - спросил я, когда мы перестали смеяться.
- Может, другой будет не такой вор и зверь, как этот.
Ребята молчали и смотрели на меня, ждали, что я скажу.
- У меня он ничего не украл, и меня он не кусал, - сказал я.
- Хо-хо! Вы слышали, ребята? Палач его не обкрадывал. Хо-хо! - надрывался Жюльен. - Да он все силы тратит только на то, чтобы разворовывать нашу богадельню.
- Я об этом ничего не знаю.
- И оплеухи ты от него не получал?
- Не получал.
- Так получишь. А теперь работай.
В канун приезда родителей обед бывал гораздо лучше, чем обычно. Наливали полные тарелки и давали сладкое. Когда на сладкое подали компот, Жюльен спросил:
- Как ты думаешь, кто ест твой компот в другие дни?
- Не знаю.
- А ты спроси у директора. Спроси!
Ребята давились от смеха.
После обеда мы насыпали клумбы для цветов. В самый разгар работы появился финансовый инспектор.
- К директору, срочно, - сказал он мне тихо.
Доктор Рамбье усадил меня в кресло и весело спросил:
- Хороший денек сегодня?
- Да, господин доктор.
- А что вы там болтали в аллее, когда ржали на весь сад?
Директор был добрый, веселый, и это придало мне смелости.
- Господин доктор, можно задать вам один вопрос?
- Ну!
- Почему нам не всегда за обедом дают сладкое?
- Что-что? Что это тебе взбрело в голову?
- Мы об этом говорили.
- Кто говорил?
Я молчал.
- Кто говорил? - громче повторил он.
Я не знал, что сказать, и молчал.
Директор встал, подошел ко мне, взял меня за отвороты куртки и выдернул из кресла. Он приподнял меня одной рукой, и его глаза оказались рядом с моими. Его холодный нос тыкался мне в лицо.
- Говори сейчас же! - зарычал он.
Я молчал. Он швырнул меня в кресло и склонился надо мной всей громадой своего тела.
- Я сам знаю! Это Жюльен! Да? Отвечай!
Я кивнул.
- Он говорил, что я вор?
Я снова кивнул.
Директор вернулся за стол.
- Убирайся, - произнес он, садясь в кресло.
Мне было страшно - я выдал Жюльена. Боже, что теперь будет?..