- Это ставило под сомнения результаты исследований, как выразился профессор, "спутало все карты". Николай Петрович считал, что все дело здесь в несовершенстве аппаратуры: кровь во время центрифугования нагревалась и часть эритроцитов разрушалась. Конечно, если бы у нас была центрифуга с охлаждением, процесс отмывания крови ускорился бы, увеличилось бы количество выживших животных. Но то, о чем мечтал профессор - перенести результаты исследований на больных людей, пока отодвигалось все дальше и дальше. Все это действовало на Николая Петровича удручающе, он стал вспыльчивым и, пожалуй, нетерпимым. Мы, его сотрудники, боялись лишний раз обратиться к профессору даже по делу. А тут еще в связи с решением совета медфака создали комиссию якобы для помощи нашей кафедре. Один из членов этой комиссии, весьма недоброжелательный человек, доцент Соловьев, как-то в отсутствие шефа заглянул в лабораторию и принялся расспрашивать сотрудников о ходе экспериментов. Ему удалось выяснить, что за последние два месяца погибло девять собак. Когда Николай Петрович узнал об этом, он был очень возмущен и, естественно, расстроился, собирался даже пойти с жалобой к руководству университета, но потом оставил эту мысль.
- Да, - покачал головой следователь, - ситуация у Николая Петровича сложилась не совсем приятная.
- Профессор был человеком очень упорным, и мы были уверены, что все закончится успехом и Панкратьев докажет свою правоту, - с энтузиазмом сказал Тарасов. - Тем более, что науке известны факты, когда прекрасные идеи и даже открытия не получали сразу признания. Один из таких случаев произошел с нашим земляком, известным хирургом Петром Фокичем Боровским.
- И давно это было? - заинтересовался Маргонин.
- В конце прошлого века Боровский открыл возбудителя пендинской язвы, сделал доклад на заседании Петербургского хирургического общества, но не получил признания. Даже знаменитый Склифосовский не поддержал его. К голосу безвестного врача, да еще из далекой провинции, никто не прислушался. Согласились, наоборот, с прославленным Склифосовским. А через пять лет после этого американец Райт осматривал больную девочку и снова открыл возбудителя болезни - ведь об открытии, сделанном Боровским, Райт ничего не знал. Пока еще и о наших исследованиях мало кто знает. Труд Панкратьева, который он писал несколько лет, исчез.
- Рукопись мы нашли. Ее, оказывается, украл приемный сын профессора Анатолий, - ошеломил Тарасова Маргонин.
- Вот как! А где же она теперь?
- Приобщена к делу. Но после окончания следствия будет вам возвращена.
- Когда еще следствие закончится... - Тарасов вздохнул. - Профессор собирался опубликовать свой труд в самое ближайшее время, а то получится так же, как с открытием возбудителя пендинской язвы.
- А разве Панкратьевым и его сотрудниками открытие уже сделано? - серьезно спросил Маргонин.
- На этот вопрос нелегко ответить однозначно. Во всяком случае, предпосылки для этого уже есть.
- Мне трудно в этом разобраться, я не врач, а следователь.
- И поэтому вы, конечно, обратитесь к авторитетным ученым за консультацией и повторите ту же ошибку, которую сделали члены Петербургского хирургического общества.
- И, наконец, последний вопрос... Верно ли, что профессору кто-то предлагал большие деньги, да еще в иностранной валюте, за его рукопись?
- Я об этом ничего не слышал, по крайней мере, мне об этом шеф не говорил. Впрочем, не думаю, чтобы это было так. Панкратьев не делал из своих исследований тайны. Даже с трибуны научного съезда врачей Средней Азии он во всеуслышание рассказал о своих опытах. Правда, в то время наблюдения производились лишь на собаках, а впоследствии к ним прибавились опыты и на обезьянах.
- Труды съезда опубликованы?
- Да, - подтвердил Тарасов.
- Значит, любой желающий мог бы ознакомиться с ними?
- Конечно! А вообще, исчерпывающую информацию о возможности использования метода отмывания крови у больного мог бы дать профессор Канев. Он прекрасный клиницист и давно уже интересуется исследованиями Николая Петровича.
Канева на кафедре не оказалось, он уже ушел домой, и Маргонин направился в библиотеку медфака. Там ему выдали небольшой том материалов научного съезда врачей Средней Азии. В оглавлении значился и доклад профессора Панкратьева. Не все он понял в этом докладе, однако его содержание соответствовало тому же, о чем рассказывал Тарасов.
Маргонин обратил внимание и на прения по докладу, опубликованные в том же сборнике. Как оказалось, с критическими замечаниями в адрес докладчика выступил Александр Николаевич Канев.
"Выводы автора будут иметь значение для клиники, - заявил Канев на съезде, - если для промывания организма будет употребляться кровь другого индивидуума".
Это замечание коренным образом меняло предложенный Панкратьевым метод. Ведь вместо промывания крови можно было после вывода "отравленной" крови перелить чужую - от здорового человека.
"Значит, не все ученые одобрили доклад, - подумал Маргонин, - ведь все, что делал Панкратьев в эксперименте, он предлагал в дальнейшем применять к человеку. Кто же прав - Канев или Панкратьев? Да, наука не так проста, и решать надо, только взвесив все "за" и "против". Версия о том, что Панкратьеву предлагали "большие деньги" за его открытие, не подтвердилась..."
Профессор Канев жил в небольшом особняке на Жуковской. Найдя нужный номер дома, Маргонин с минуту постоял у высоких двустворчатых дверей с медной табличкой "Профессор Александр Николаевич Канев" и решительно повернул кольцо звонка. Дверь открыли, его пригласили войти, видимо, приняв за больного.
В приемной находилось уже несколько человек - трое мужчин и одна женщина. Маргонин сел за круглый столик рядом с фикусом в большой деревянной кадке и стал просматривать журналы. Наконец очередь дошла и до него.
Маргонин оказался в просторном кабинете, все стены которого занимали полки с книгами. Комната обильно освещалась заходящим солнцем. За огромным письменным столом с красивыми резными тумбами сидел широкоплечий мужчина с круглым лицом и внимательными серыми глазами. Маргонин опустился в кресло и буквально утонул в нем.
- На что вы жалуетесь? - мягким голосом спросил Канев.
- Пока, к счастью, ни на что. Я из милиции,
- И что же вас привело ко мне? - удивленно произнес профессор.
- Видите ли, мы расследуем случай гибели заведующего кафедрой медфака Панкратьева. В связи с этим мне пришлось познакомиться с трудами научного съезда врачей Средней Азии. В прениях по докладу Николая Петровича вы отметили ряд недостатков в его исследованиях. В чем был прав, а в чем неправ Панкратьев?
- Это разговор надолго. А у меня правило - больные прежде всего. Надеюсь, вы разрешите закончить прием?
- Конечно, я подожду.
Через полчаса ушел последний посетитель, и профессор, наконец, освободился. Он усадил Маргонина на диван, придвинул к нему небольшой столик и, попросив немного подождать, через минуту появился с подносом, на котором стояли красиво расписанный чайник, две пиалы, варенье и ваза с виноградом.
- Теперь я к вашим услугам, - произнес Канев, аккуратно и не спеша разливая чай. - Случай трагической гибели профессора Панкратьева потряс нас всех. Я слышал, будто в его смерти обвиняют жену?
- Это не совсем так, - сделав несколько глотков чая, сказал Маргонин, - мы просто хотим разобраться во всех обстоятельствах дела и рассматриваем разные версии.
Канев заговорил медленно, тщательно расставляя слова в четких фразах, как будто читал лекцию студентам:
- Николай Петрович был очень обидчивым человеком и после моего выступления на съезде долгое время со мной не разговаривал. А после отчета на ученом совете и замечаний коллег Панкратьев вообще замкнулся в себе.
И вот четвертого августа вечером, дату я помню точно, Николай Петрович пришел ко мне домой.
- Он и раньше бывал у вас? - спросил Маргонин.
- В том-то и дело, что нет, - отхлебнув из пиалы, продолжал Канев, - профессор Панкратьев был замкнутым и нелюдимым человеком, в гости мы друг к другу не ходили, поэтому его появление меня удивило.
"Думал зайти к вам ранее, да как-то неудобно было, а теперь узнаю, что вы в отпуск уезжаете... Я хотел бы обсудить результаты исследований с вами..." - говорил он быстро, возбужденно, комкая концы слов.
Затем Николай Петрович разложил на столе протоколы опытов. Мы долго обсуждали результаты его исследований. Введение группы контрольных наблюдений показало, что яд полностью отмыть из крови не удается. Впрочем, это было мне ясно с самого начала. Ведь яды концентрируются не только в плазме, но и в печени, селезенке, лимфатических железах... Вам это понятно? - с сомнением посмотрел профессор на Маргонина.
- В общих чертах.
- Ну, что будет неясно, переспрашивайте. Далее Николай Петрович рассказал мне буквально следующее: "На днях ко мне на работу пришел больной эритремией, и я решил проверить свою теорию в опыте на человеке. Собственно говоря, лишь первую часть опыта, а именно - отмывание крови".
- А что такое эритремия? - спросил Маргонин.
- Это болезнь, при которой увеличивается количество эритроцитов, то есть красных кровяных шариков. Если у здорового человека их число не превышает пяти миллионов, то у больных эритремиеи оно увеличивается до шести-семи миллионов. Лечат это заболевание кровопусканиями. Так вот, Николай Петрович сделал больному кровопускание и решил отмыть эритроциты, а заодно посмотреть под микроскопом, не разрушились ли они. Но опыт не удался, хотя Николай Петрович и отмывал кровь в центрифуге, недавно полученной из Франции.
Как я понял, это ужасно расстроило профессора Панкратьева - он возлагал на новую центрифугу много надежд.
- Почему же так получилось? - заинтересовался Маргонин.
- Кровь больного при центрифуговании свернулась. Известно, что у человека кровь свертывается быстрее, чем у животных. На результат опыта, по-видимому, подействовала и жара - вероятно, необходима специальная центрифуга с охлаждением...
После долгих споров мы пришли к выводу, что о применении предложенного Панкратьевым метода человеку пока не могло быть и речи.
- Пока? - переспросил Маргонин.
- Да, именно пока, - подтвердил Александр Николаевич, - со мной нехотя согласился и Панкратьев. Я опять-таки посоветовал в случае отравлений делать вначале кровопускание, а затем переливать пострадавшему кровь от донора. "Но где-то сейчас уже переливают кровь?" - спросил тогда Панкратьев. "В Москве, Ленинграде, Харькове. Думаю, что не за горами освоение этого метода в Ташкенте", - ответил я.
Я понимал, что наш разговор означал для Панкратьева крушение всех его надежд: ведь разработка какого-либо метода лечения в эксперименте должна обязательно закончиться использованием его для человека, иначе незачем, как говорят, и огород городить. Когда я узнал о гибели Николая Петровича, то сразу подумал, что его смерть в какой-то мере была результатом и нашего с ним нелицеприятного разговора. Но поступить иначе я не мог, да и не предполагал в то время, что это произведет на него столь сильное впечатление, - тяжело вздохнул Канев.
- Панкратьев в то время переживал тяжелую личную драму, - вмешался Маргонин, - ему все казалось, что молодая жена его не любит. Видимо, Николаю Петровичу не следовало жениться на женщине моложе его почти на 30 лет.
- Гм... - пригладил усы Канев, - моей жене столько же, а мне уже скоро пятьдесят, но живем мы, как говорят, душа в душу... А вообще многому студенты медфака могли бы поучиться у Панкратьева. Своими идеями он мог наделить десятки научных работников, и какими идеями! Тут и консервация сердца теплокровных животных, и сохранение тканей человека в течение долгого времени, и оживление нервов, и прижизненное промывание крови... Если бы Николай Петрович не погиб, то, возможно, через несколько лет мы были бы свидетелями больших открытий в области медицины...
В деканате Маргонин узнал, что студентка медфака Римма Медведева - ближайшая подруга Марины сейчас находится на занятиях по микробиологии. Кафедра микробиологии располагалась в одном из кирпичных домов, построенных на территории больницы после организации медицинского факультета.
Открыв тяжелую дверь с медной, начищенной до блеска ручкой, Маргонин оказался в коридоре. Справа и слева несколько дверей вели в аудитории. На одной из них кнопками был приколот лист ватмана с надписью "Лаборатория". Маргонин вошел. Почти всю комнату занимал длинный стол, на котором стояло несколько микроскопов. За одним из них сидел молодой человек и что-то рассматривал, время от времени подкручивая микрометрический винт. Увидев вошедшего, он поднялся с места.
- Я хотел бы видеть студентку Медведеву, - сказал Маргонин, - в деканате мне сообщили, что она занимается здесь.
- Хорошо, я ее вызову, вы пока присядьте, - и молодой человек указал на стоящий у окна стул.
Через несколько минут по коридору застучали каблучки, и в комнату вошла девушка со светлыми волосами, заплетенными в две длинные косы, с ямочками на щеках и большими голубыми глазами. Чем-то она напоминала Маргонину Аню, от которой он недавно получил письмо с обещанием приехать после окончания учебного года в школе.
- Мне хотелось бы побеседовать с вами о Марине Панкратьевой, - сказал ей Маргонин.
В это время в лабораторию с гомоном и шумом ввалилась стайка студентов.
- У нас сейчас занятия по микробиологии. Профессор распорядился, чтобы мы работали здесь, так как все аудитории заняты, - сказал один из них.
Маргонин с Медведевой вышли.
- Я из уголовного розыска, - он показал свое удостоверение. - Здесь, как я вижу, нам побеседовать не удастся, может быть, зайдем в кафе и выпьем по чашечке кофе, а заодно и поговорим.
- Не знаю, удобно ли это будет, - неуверенно ответила Римма.
- Мне кажется, никакого криминала здесь нет. Я бы мог пригласить вас в милицию как свидетельницу, но, полагаю, так будет лучше.
Несколько столиков небольшого кафе, расположенного невдалеке от больницы Полторацкого, стояли на нависшей над Саларом деревянной террасе. Здесь было прохладнее, внизу несла свои быстрые желтые воды небольшая речка. Белый с голубым навес защищал от солнечных лучей. Официант услужливо осведомился - чай, кофе, пирожные?
- Кофе с тортом, пожалуйста.
Когда официант отошел, Маргонин спросил:
- Вы давно знаете Марину? Расскажите про нее.
- С Мариной Турбиной - это ее девичья фамилия, и так я ее привыкла называть - мы знакомы года три. Последний год Марина часто бывала у меня, - мы дружили, она хорошо относилась ко мне. В свою очередь, и я питала к ней дружеские чувства. Нравилось ее трудолюбие, добросовестность, с которой она училась, бережное отношение к больной матери. Меня привлекало в Турбиной и то, что она, единственная дочь в семье, скромна, неизбалованна. Марине приходилось нелегко: надо было и на базар сходить, и обед приготовить, а помимо этого еще ухаживать за больной матерью.
- Как относились к Марине ее сокурсники?
- Надо сказать, что кое-кто из студентов посмеивался над Мариной из-за ее манеры одеваться. На насмешки она не реагировала. Ей всегда было безразлично, что у молодых людей она успехом не пользовалась, - продолжала Римма, расправляясь с большим куском бисквитного торта. - Когда бы я ни обратилась к ней с какой-нибудь просьбой, она всегда была отзывчива, давала свои учебники, а иногда и деньги. Все, кто сталкивался с ней, убеждались - она хороший товарищ и честный человек.
- А как Марина училась?
- Училась хорошо, много читала, свободно беседовала на научные темы даже с профессорами.
- Давно ли Марина познакомилась со своим будущим мужем?
- Это было, по-моему, на третьем курсе, когда мы сдавали Панкратьеву фармакологию. Тогда же он, как видно, сделал Марине предложение. Она смутилась, долго колебалась, но профессор был настойчив, рассказал ей о неудачной жизни с первой женой.
Тогда она пришла ко мне за советом: как быть? Я ее отговаривала всячески.
- Еще кофе? - спросил подошедший официант.
Маргонин кивнул.
- Панкратьев был очень внимателен к матери Марины, - продолжала Медведева, - не забывал приносить будущей теще то цветы, то конфеты, то интересную книгу.
- И жили они счастливо?
- Когда брак состоялся, Марина ушла жить к мужу, и тут он резко изменился. Запретил ей приходить ко мне, особенно когда узнал, что у меня молодые братья. Мало того, он выражал недовольство, если она даже к своим родителям уходила. Профессор и сам перестал бывать у Турбиных.
Римма говорила долго и подробно, а в это время за соседними столиками сменялись посетители: они заказывали чай или кофе, выпивали и уходили.
- За короткое время своей семейной жизни Марина всего раз-другой забегала ко мне, возвращаясь с Воскресенского базара с корзинами. Она жаловалась на тяжелый характер мужа, рассказывала о его капризах, бесконечных нотациях.
В свою очередь, мать попрекала ее мужем: даже к родителям не пускает. Марине приходилось лавировать между мужем и матерью, она не раз говорила мне: "Лучше бы обе стороны меня меньше любили. От такой любви не жизнь, а вечные терзания".
- Как вы думаете, могла ли Марина застрелить мужа? - спросил Маргонин.
- Я уверена - это совершенно исключается.
У Марины была еще одна близкая подруга, студентка пятого курса медфака Борисова. После занятий она подрабатывала в городской аптеке. Двухэтажное здание аптеки, куда на следующий день направился Маргонин, находилось неподалеку от базара. Шум торговых рядов сюда почти не долетал.
Поднявшись по ступенькам, Маргонин открыл дверь и оказался в большом зале с высокими окнами. За кассой в углу сидела женщина в ярком голубом платье, подстриженная под мальчика.
Маргонин представился.
- Хотел бы поговорить о Марине Панкратьевой, она ведь ваша подруга, не правда ли?
- Да, конечно, - мягким грудным голосом ответила Борисова. - Валя, тут ко мне товарищ пришел, подмени меня, пожалуйста! - крикнула она кому-то и захлопнула ящик кассового аппарата.
В небольшой комнате, заставленной стеклянными колбами, штанглазами и бутылями с притертыми пробками, она сказала Маргонину:
- Здесь мы можем говорить спокойно, никто нас не потревожит.
- Тогда расскажите мне все, что знаете о Марине.
- Я познакомилась с ней четыре года назад, когда мы вместе отрабатывали практические занятия по химии. Затем Марина стала часто бывать у меня, как-то принесла учебник, который я нигде не могла достать, мы вместе готовились к занятиям.
Ранней весной этого года Марина мне сказала: "Знаю, ты будешь меня отговаривать, критиковать мой поступок, но я не отступлю и решения своего ни за что не переменю - я дала слово профессору Панкратьеву выйти за него замуж".
После замужества она как-то рассказала, что у нее государственные экзамены на носу, но ей совершенно не до подготовки: с одной стороны - семья, с другой - больная мать, и каждый требует от нее внимания и заботы.
В день самоубийства профессора я встретила ее на улице. Она была очень бледна, с опухшими от слез глазами. Я окликнула Марину и спросила: "Что с тобой?" - "Коля застрелился", - ответила она. Вид у нее был такой несчастный, что я сочла недопустимым расспрашивать о подробностях.