9
Проснулся Леденцов в невыразимом состоянии…
В голове постукивала какая-то деревянная колотушка. Саднило битое лицо. Все еще подташнивало. Хотелось пить так, что язык, казалось, высох. И еще было плохо не от болей и тошнот, а вообще, ни от чего - худо, и все. Жизнь, с ее людьми и делами, стала немила. Одно утешение: мать не видит его вставшего, воспрявшего.
Но сильнее, чем занемогший организм, Леденцова удивило чувство вины. Откуда оно? Вроде бы все сделал правильно и никого не обидел… Почему же на душе скребут кошки, словно подстроил какую-то пакость? Неужели алкоголики страдают так ежедневно?
И он вздохнул, припоминая вчерашнее лицо матери.
Весь день Леденцов возвращал себя к жизни - то и дело вставал под душ, выжимал гантели, пил нескончаемый кофе и дышал по системе йогов. И все-таки подташнивало, стоило увидеть любую бутылку, даже из-под кефира. Облегчение пришло неожиданно после двух тарелок горячих щей, сковороды домашних котлет и трех чашек хорошо заваренного чая. Тогда он принялся за лицо…
Зеркало огорошило. Частая вода смыла толику краски, и в волосах проступила грязноватая медь. Допустим, выгорел. На лбу, с захватом переносицы, бурел ровненький круг; не подумаешь, что ударили, а точно стакан с кипятком постоял. Можно сказать, что авитаминоз. Малахитовая скула, увеличенная опухолью, прямо-таки цвела. Как тут людям объяснишь? Кулак с полки упал? Но Леденцов вспомнил, что объяснять некому: в райотдел он пока не ходок, в Шатре все знают. Желто-медные волосы, бурое пятно, зеленая скула… Не человек, а цветной телевизор.
Ближе к вечеру он побрился, принял последний душ, выпил заключительную чашку крепчайшего чая, припудрил цветовые оттенки лица и накрыл волосы развесистой кепкой. Для Шатра еще было рановато, но Леденцов намеревался идти пешком, чтобы окончательно проветриться.
Ранний августовский вечер надежду оправдал. Сквозь лучи еще незашедшего солнца, сквозь нагретый воздух и тепло неостывших стен сочился неуловимый, вроде бы посторонний холодок. Видимо, уже из сентября-октября. Теперь чуткий лоб улавливал его, как прикладывался к сырой земле. Освежающая ходьба так понравилась Леденцову, что, отшагав час, он нехотя свернул к задворкам. Видимо, в Шатре еще никого нет…
Но в Шатре был полный сбор. Леденцов бросил побеззаботнее:
- Привет, молотки!
- Садись, Желток, - отозвалась Ирка.
- Что поделываете?
Ему не ответили. Бледный вертел нераспечатанную пачку сигарет, оглядывая ее со всех сторон.
- Клевая продукция, - заключил он и передал пачку Шиндорге.
Тот пошевелил губами, силясь прочесть, видимо, нерусский текст, и отдал сигареты Артисту:
- Импортяга.
Грэг покрутил пачку, как диковинную. Она похрустывала целлофаном.
- Фарц.
- Что? - не понял Леденцов.
- Фарцовские.
Сигареты были уже у Ирки. Она их нюхала, как флакончик духов.
- Курево для мэна.
Пачка перешла к Леденцову. Под целлофаном на глянцевой картинке алел лимузин нескончаемой длины, над которым парила золотая корона. И золотые слова, тоже Леденцовым не переведенные, ибо писано не по-английски и не по-немецки. Он передал ее Бледному, полагая, что смотрины кончены.
Но Бледный уставился на пачку с младенческим интересом. Налюбовавшись, передал ее Шиндорге. И сигареты вновь пошли по кругу, как догадался Леденцов, уже не первому и не второму… Наконец-то Бледный ее надорвал. Началась тягучая церемония курения с глубокомысленным и молчаливым погружением в дым, в какое-то блаженство, в которое Леденцов не верил.
- Скушно у вас, - зевнул он, отказавшись от сигареты.
- Повеселим, - согласился Артист, берясь за гитару:
Я оживу, когда погаснет сигарета.
Я оживу, когда допью бокал.
Я оживу, когда, теплом согретый,
Я выпью яд, который будет ал.
На свет печальный, невосходный
Я посмотрел, раздвинув грусть.
Ну что ты, друг мой благородный…
Мы оживем когда-нибудь.
Леденцов не понимал, почему они вот так, все вместе, не идут в театр или на волейбольную площадку, не отправляются в лес или, в конце концов, почему не ходят вместе на работу - бригаду могли бы сколотить. Почему сидят в сумраке кустов, тупо вперившись в сигареты, что их держит тут? Видимо, причин много. Но одну Леденцов уже видел: скука. Этих подростков скручивала зевотная скука. Вчетвером им казалось веселее.
- Скучать-то можно и в одиночку, - бросил Леденцов.
- Я одна не могу, - призналась Ирка. - Сидишь дома, а где-то и что-то происходит.
- Один спятишь, - согласился Шиндорга.
- Мы вместе тусуемся. - Бледный выдохнул дым. - Нам весело, все поровну, никого не боимся…
- Хотим - балдеем, хотим - панкуем, хотим - фанатеем, - добавил Артист, побренькивая на гитаре.
И Леденцов прибавил вторую причину: они все одиноки. Лезут в этот Шатер от скуки и одиночества.
Ребята беспрестанно курили и перебрасывались какими-то дежурными словами, не всегда Леденцовым понимаемыми. За листвой давно стемнело. Зажглись окна, ушли со дворов дети, и попритихли улицы. Леденцов, привыкший беречь каждую минуту, удивлялся их обращению со временем - вечер уплывал в никуда. То ли они чего ждали, то ли они так жили… У Леденцова были к ним десятки вопросов, но он боялся спугнуть эту вторую и еще хрупкую встречу. Поэтому тоже чего-то ждал, затянутый их шатровым временем, которое не имело вех людской жизни и тянулось вообще, как в космосе.
- В школе ребята тоже вместе, - вернулся он к одиночеству.
По скрипу скамейки, по жужжанию басовой струны, по тугому шороху Иркиных джинсов Леденцов понял, что сказал не то. Ребята молчали, выжидая других его слов, но добавить он побоялся.
- Ты сам-то в школу шлендрал? - насмешливо поинтересовался Бледный.
- Десять классов.
- Нравилось?
- А что… неплохо.
- Только не надо песен, - зло проныла Ирка.
В сумраке Леденцову показалось, что они обступили его. Он непроизвольно повел руками. Но ребята сидели на своих местах, видимо лишь повернувшись к нему.
- Я бы все школы пережег, - мрачно сообщил Бледный.
- За что? За двойки?
Бледный не ответил. Ирка сказала, противным сюсюканьем изображая учительницу:
- Дети, для сочинения вам предлагаются две темы. Первая, несвободная: роман "Что делать?". Вторая, свободная: "Что школьникам нельзя делать".
- А меня, Желток, знаешь за что педсовет по стенке размазал? - лениво спросил Шиндорга. - Задали сочинение на тему "Кем ты хочешь стать". Я нашкрябал: "Не скажу". И все. Ну и поволокли.
- Зачем же скрыл?
- А какое их собачье дело? Могу я иметь тайну?
- Педсовет, - усмехнулся Артист. - Меня чуть не вышибли из школы знаешь за что? За одежду.
- За какую одежду?
- Я пришел на урок в лаптях, онучах, портах и армяке.
- Непорядок, - вяло возразил Леденцов, не уверенный, можно ли выгонять из школы за маскарад.
- Разве это хулиганство? Шутка.
- У тебя на поясе деревянная ложка болталась, - вспомнила Ирка.
- И миска деревянная была, - добавил Шиндорга. - И квас. Ты на уроке стал тюрю хлебать.
В этих ребятах Леденцов вдруг узрел какую-то несуразность, какое-то дикое несоответствие, пока им не понятое - чего с чем? Он даже поочередно вгляделся в светлые пятна лиц, но глаза уже не видели - видела память. В Шатре сидело трое парней, плотных и крепких, басовитых, с растущими усиками; сидела девица с женским бюстом, широкими бедрами и грудным хрипловатым голосом… Три дяди и одна тетя. Но говорили и вели себя, как пятиклашки. Будто сказочные детки, обожравшиеся таблеток роста.
- Пора, - решил Бледный, вставая.
- Домой? - удивился Леденцов, все чего-то ждавший.
- Нет.
- А куда?
- Узнаешь.
И он вспомнил: проверка. Его будут проверять. Интересно: на какие качества? На смелость, на хладнокровие, на выдержку?.. Или на сообразительность, на товарищество, на рискованность?.. Скорее всего на силу. Излупят скопом или заставят драться с Бледным. Короче, в шахматы играть не предложат.
Они шли дворами, скверами, какими-то пролетами и закоулками, избегая людных мест. Впереди Бледный с Шиндоргой, за ними Ирка с Артистом, а сзади в одиночку плелся Леденцов. Он вертел головой, как уносимая из дому кошка, стараясь запомнить дорогу и знать свое местонахождение.
Но шли недолго, может быть, квартал. И оказались в невысоких, с человека, густых кустах детской площадки, втиснувшейся меж домами и выходившей в узенький проулок.
- Тут, - сказал Бледный.
Стали они тесно, примкнув друг к другу плечами. Леденцов тоже прижался к кому-то, уже захваченный ночной тишиной и общим делом. Все смотрели в безлюдный переулок. Леденцов узнал его: Второй проезд, соединяющий два проспекта. Между прочим, райотдел был недалеко. И ему до нетерпения захотелось туда, в прокуренные деловитые кабинеты, к своим веселым ребятам, к непереставаемо звонящим телефонам, к шуткам, к разговорным ночным чаепитиям, к тревогам и беготне, к поискам и розыскам…
По переулку брела неразъемная парочка, ничего не видящая и не слышащая.
- Нет, - шепнула Ирка.
Они чего-то выжидали. Леденцов догадался, что его заставят избить какого-нибудь парня. И сразу забеспокоилось сознание, отыскивая выход: он хотел заработать доверие этих ребят, но не любой ценой.
Прошел пожилой мужчина, пробежали две запоздавшие девчонки, прошмыгнула кошка… Они ждали. Это была засада. Леденцов сиживал в них - в снегу и в болотах, в сараях и на крышах, часами и месяцами. Но в тех засадах не было противного озноба, который теперь мурашками бегал меж лопатками; не было озноба ни в снегах, ни на крышах, а сейчас вот, в теплую августовскую ночь… Выходит, что неправота дела кривит восприятие? Температуру меняет?
- Не дрожишь? - тихо спросил Бледный.
- Я не в холодильнике, - буркнул Леденцов.
В переулок свернула женщина. Ее фигура была далеко, у первого дома, и еще освещалась проспектными фонарями.
- Она, - прошептала Ирка.
- Она, - подтвердил Шиндорга.
- Иди, Желток, - приказал Бледный.
- Куда? - опешил Леденцов.
- У этой стюардессы золотые часы с браслетом. Сними.
- Да вы что, ребята?
- Иди! - повторил Бледный.
- Волочить срок мне неохота, - отрезал Леденцов.
В слабом свете, который всегда есть в ночном городе и как бы рассеивается с неба, он видел лица ребят: позеленевшие плоские щеки Бледного, запрятанный в волосы лоб Артиста, черную, почти синюю челку Шиндорги, блеск Иркиных скул, которая сейчас походила на индианку. И по этим непреклонным лицам он понял, что ребята готовы на все.
- Да он сдох от страха, - сказала Ирка.
- Ему нужен подгузничек, - подсказал Шиндорга.
- Не заплакал бы, - усмехнулся Артист.
Неожиданной стеной они вытолкнули его на детскую площадку, закрытую кустами от всего города.
- Фотка его расцвечена, - решил Бледный. - Шиндорга, поцарапай-ка ему торс.
Леденцов обернулся. В свете, павшем из какого-то невысокого окна, увидел он в руке Шиндорги непонятный предмет. Шило, обычное сапожное шило. Мураши, снующие по спине, мгновенно разбежались: к Леденцову пришло то состояние, которое бывало на работе в опасные минуты. Мысль, подстегнутая этим состоянием, решала задачу с двумя неизвестными: если он не пойдет грабить, они его отринут; если он пойдет грабить под угрозой шила, они запишут его в трусы. А если…
Шиндорга сделал скраденный шаг и оказался на расстоянии вытянутой руки. Леденцов присел, будто от испуга. Но в следующий миг жилисто распрямился, перехватил уже нацеленное шило и подсек Шиндоргу с такой силой, что тот припечатался спиной к песку с каким-то влажным шлепком - точно мокрой простыней хлестнули. Шило оказалось в руке Леденцова, он бросил его Бледному. И не медля выскочил в переулок.
Стюардесса удалялась. Он нагнал ее под фонарем. Девушка стала, тревожно обернувшись.
- Гражданка, проводится социологический эксперимент, - скоро и сдавленно заговорил Леденцов. - У вас есть дома телефон?
- Что вам от меня угодно?
- Я спрашиваю про телефон…
- Отстаньте, пожалуйста!
- Гражданка, - зачастил он. - Некогда объяснять, у меня всего десять секунд. Позвоните в милицию и скажите, что Леденцов снял с вас золотые часы.
- Что вы городите? Часы на руке.
- Я их сейчас сниму. Таково условие эксперимента.
- Господи… Я закричу!
Не моргавшими от страха глазами смотрела она на суровое лицо, на зеленый синяк, на плоскую кепочку. Сейчас бы ему так пригодилось удостоверение, но в Шатер документы он не брал.
- Милая девушка! Неужели вы не можете поверить человеку? Часы завтра вам вернут. Снимайте! Скорее!
Она сорвала браслет и опасливо протянула ему. Леденцов схватил часы.
- Теперь бегите!
Сперва она пошла осторожно, чуть не на цыпочках, - так уходят от заснувшего ребенка. Потом шагу прибавила. И, только отойдя на расстояние, казавшееся ей безопасным, побежала, размахивая сумкой и цокая каблуками в тишине уже засыпавшего города.
Леденцов вернулся в кусты. Все видевшие ребята стояли молча и тесно. Он пошел на детскую площадку, к малому свету. Они двинулись за ним каким-то покорным табунчиком.
Леденцов протянул часы Ирке, даме.
- Было никак не снять, - устало объяснил он.
Ребята разглядывали маленькие золотые часики на золотом браслете деликатно и вроде бы растроганно. Осматривали, ощупывали, оглаживали…
- Поносить бы, - помечтала Ирка.
- Чтобы засыпаться? - испугался Леденцов за судьбу браслета.
- Надо скорей загнать, - предложил Бледный.
- В комку? - спросил Артист.
- В комиссионном заметут, - не согласился Шиндорга.
- Я сам толкну, - решил Леденцов непререкаемо, как добытчик.
- Рублей пятьсот стоит, - предположил Артист.
- Краденое дешевле, - опять испугался Леденцов, уже думая, где взять деньги.
Бледный вдруг положил руку ему на плечо:
- Теперь ты наш!
- Мушкетеры, - сказала Ирка, - возьмем его?
- Клевый мэн, - согласился Артист.
- Доказал, - буркнул Шиндорга, почесывая спину.
- Когда придет день икс, - громко, не таясь, заговорил Бледный, - пойдешь с нами на операцию "Отцы и дети"! А теперь разбежались.
10
Петельников дежурил. Пока было два недолгих выезда. Вернувшись, он сел писать бумаги, которых, как ни странно для такой живой работы, в уголовном розыске скапливалось многовато.
Город затихал. Успокоился и райотдел - перестали хлопать двери, топать ноги, звонить телефоны… Только в дежурной части говорили на повышенных и нетрезвых тонах. Петельников глянул на часы: без пяти двенадцать. Сейчас он допишет справку и ровно в полночь возьмется за литровый термос кофе, который сварил дома собственноручно, основательно заправив молоком и сахаром. Петельников усмехнулся: есть куча игривых правил, не советующих загадывать. Учеными даже придуманы остроумные законы типа "если какая-нибудь неприятность может случиться, она случается". Надо понимать так: ровно в двенадцать, когда он снимет крышку с термоса, вызовут на происшествие, да на такое долгое, что за это время кофе испарится досуха.
Петельников пошел в дежурную комнату заглянуть в журнал происшествий. Он листал его, прислушиваясь к разговору дежурного по телефону.
- Нет, Пастилкиных у нас нет. И Карамелиных нет. Девушка, и Конфеткиных нет…
- Есть Конфеткин, - перебил Петельников, закрывая журнал.
Дежурный удивился, прикрыв трубку ладонью:
- Кто это?
- Леденцов.
- С девушки сняли золотой браслет с часами. И преступник якобы назвал свою фамилию и велел ей немедленно позвонить в милицию…
- Разреши.
Петельников взял трубку, представился, расспросил заявительницу и записал ее адрес.
- Гражданка Ковалева, приношу официальные извинения за причиненное вам беспокойство. Но это действительно был социологический эксперимент…
- Что же вы изучали? - спросил обиженный голос.
- Все ли потерпевшие заявляют о преступлениях, - нашелся оперативник.
- Зачем это знать?
- Как зачем? - Теперь Петельников удивился от души, поскольку вопрос этот изучался криминологами. - Если бы вы не заявили, то преступник гулял бы на свободе и пошел на новое преступление.
- Значит, часы у вас?
Он чуть помедлил, но сказал твердо:
- Разумеется. Если вы не ложитесь спать, то через полчаса их привезем.
- Пожалуйста…
Старший оперуполномоченный не знал, что произошло с Леденцовым, где сейчас лейтенант и куда делись часы. Но одно он знал определенно: золотой браслет должен быть возвращен хозяйке через обещанных полчаса. И Петельников впервые усомнился во всей этой затее с Шатром.
Что же выходит? Некие педагоги в школе, заботясь лишь об успеваемости, позабыли про души всяких Ирок, Грэгов и Шиндорг. Некие учителя и мастера в технических училищах давали им специальность да толковали о производстве. Некие родители кормили их, поили, одевали, полагая, что это и есть воспитание. В сущности, шатровыми ребятами никто серьезно не занимался. И вот он, Петельников, посылает в Шатер не педагога и не учителя, не умудренного годами и опытом человека, а лейтенанта Леденцова, двадцати четырех лет. Не для воспитания, - это бы еще ничего; не для довоспитания, - это бы еще можно; а для перевоспитания. Уже воспитанных, уже сложившихся, уже выросших ребят…
Петельников ставил себя на место Леденцова. С чего бы он начал? Не с нотаций, не с поучений, не с примеров из личной жизни, не с бесед о-выдающихся личностях… Ребятам все это обрыдло. Начинать надо…
Петельников удивился: оказывается, он не знает, как взяться за этот Шатер. Все им сейчас придуманное тихо разбивалось о какую-то подспудную преграду. Разумеется, сперва бы он… Нет, не так и никак, потому что для воспитания, а тем более для перевоспитания требуется прежде всего время - много, протяженного, спокойного. Но времени не было - начальник уголовного розыска уже справлялся о Леденцове.
Правда, вроде бы есть "теория взрыва" - перевернуть души подростков единым махом. Но для этого нужен поступок особой яркости, который лег бы на разноликих ребят единой силой. Леденцов на это не способен, да и кто знает, что это за поступок? Наверняка не грабеж гражданки Ковалевой. Леденцов перепутал воспитательную задачу с оперативной.
Петельников набрал номер телефона, не очень надеясь услышать высокий и чуть настырный голос. Но этот голос отозвался:
- Вас внимательно слушают!
- Мне бы гражданина Конфеткина…
- Я, товарищ капитан.
- Часы у тебя? - посуровел Петельников.
- Так точно.
- Сам отвезешь гражданке. Машину вышлю.
- Есть, товарищ капитан.
- И с понедельника на работу.
- Вадим Александрович, я только что при помощи этих часов прошел суровую проверку…
- А подумал ли, кто ты теперь для них? Грабитель, такой же, как они!
- Потом признаюсь, что была мистификация…