Проводила я тебя с тяжелым сердцем. Зашла на кухню, девчонки пили чай, пришел Лешка, он как всегда травил анекдоты. Когда ты приезжал, я из всех по комнатам разгоняла, а тут они все высыпали на кухню, Лешка мне знаки оказывает, табуретку пододвигает, старается посадить рядом с собой, а сам языком молотит без устали:
– Садись, садись, подкормить тебя срочно треба, а то вон худющая какая стала. Твой, наверно, пришел, увидел тебя такую, подумал, что это ты по нему сохнешь.
Правильно говорят, язык без костей. Обидно мне стало, возьми я и скажи:
– Я ни по ком не сохну, может, это ты по мне сохнешь?
Шуткой сказала, но в каждой шутке есть доля истины. Когда я болела, мне показалось, что Лешка повышенное внимание мне оказывает. Рассмеялись. А девки зубастые у нас были. Зойка, та вообще злая на язык, а может быть из-за того, что я ее из своей комнаты выгоняла, возьми и ляпни.
– Ты Арина, пока твоего Рюрика нету, Лешку научи кое-чему. А то он здоровый как бугай вымахал, а к девкам, не знает с какой стороны подойти. Языком болтать мастак, а на деле тюфяк.
Лешка смеется.
– Чего меня учить? Ученого учить, соленый огурец мочить. Я и так всю ее анатомию знаю. Сколько раз больную переодевал, переворачивал, пока вы дрыхли. Могу, хоть сейчас пойти и без примерки ей купить лифчик и все остальное.
Ну, сказала Зойка и сказала, только смотрю Настя, из угловой комнаты, вся вспыхнула, резко вскочила и выбежала. Нехорошо получилось. Да, что с них возьмешь, у них все шутки ниже пояса были. Мы спокойно допили чай, еще поболтали, я помыла посуду и пошла к себе в комнату.
Хотела я поправить подушку, сдвинула ее, а под ней листок лежит. Развернула его, а это записка от тебя.
"Ты клевая девчонка. Но у нас с тобою ничего не получится. Прощай!
Любимый мой. Чувствовала я что-то такое, когда ты уходил. Неспокойно у тебя было на душе. Женщину не обманешь. Держал ты камень за пазухой. Хотел видно мне сказать, да не мог, не решился. Или не хотел. Ты же мне не давал никаких обязательств. Все у нас тобой было по взаимному согласию. Так что мне не на что было обижаться. А в какой форме было сказано о разрыве, устно или письменно, суть от этого разве поменялась.
Вот и выяснилось, почему ты был напряжен. Спасибо, думаю, что хоть так сказал. А то вообще мог бы в безвестности оставить. Спрятала я записку в карман, открыла окно, жарко мне стало, стою, ничего не вижу. Снег сыплет большими хлопьями, отдельные снежинки попадают на стекло, тают и стекают вниз. А мне кажется, что это мои слезы. Стою и думаю, почему записку написал, а ни одного ласкового слова на прощанье не сказал. Ты же эти три дня был такой нежный, такой ласковый.
Решила, не написал, потому, что уже мыслями был далеко. А ласковый был потому, что прощался, вину свою чувствовал.
Зойка зашла. Увидала, что я стою, у открытого окна, всполошилась.
– Ты что делаешь? Вчера только воспалением легких переболела. Что случилось? На тебе лица нет. Умереть хочешь?
Мысль черную, навязчивую она мне подбросила. Закрыла я окно. Зойка вышла. А мне жить не хочется. Легла я на кровать, отвернулась лицом к стене, а подушка еще волосами твоими пахнет.
И вот тогда я поняла, что мне без тебя жизни не будет. Не смогу я пережить разлуку с тобой. Никто мне не нужен. Достала я записку, прочитала ее еще раз.
"Ты клевая девчонка. Но у нас с тобою ничего не получится. Прощай".
Ну, хоть пол словечка бы добавил, что любимая. У меня снова этот белый шарф возник перед глазами. Она, та девушка, мне такой красивой, уверенной в себе показалась. Увела, значит, подумала я, увела моего любимого. Ей, этой красотке, и престижный институт, ей и машина, ей и мой красавец жених, ей и белый шарф, и сапоги модные. Все ей! А что же мне?
А мне тяжелая работа на стройке и в лучшем случае объедки с ее стола, это если ты вдруг вспомнишь обо мне, и еще захочешь прийти. Я, честно сказать была бы и такому варианту рада, но ты написал – прощай.
Ты приходил, для меня все вокруг расцветало. Я даже зимой кругом яркие краски видела. И вдруг все стало таким серым, и снег и вечер, и это общежитие, и мои соседки. Зойка на кухне была с девчатами. Я захлопнула дверь, вытащила поясок из халатика, стала на стул, прикрепила его к ручке на антресолях, сделала петлю и шагнула вперед.
Стул видимо упал, грохоту наделал, Зойка вбежала, а я неживая на пояске болтаюсь. Как она закричала… Только мы женщины можем только так кричать, мышь увидим, или бабочка, кузнечик нам под кофточку запрыгнет.
Хорошо Лешка еще не ушел. Вбежал он, и этот злосчастный поясок вместе с дверцей от антресолей оторвал. А я лежу безжизненная, от потрясения обморок у меня случился или действительно полузадохнулась. Потеряла я, одним словом, сознание. Вдруг слышу, как в предрассветном тумане, рядом взволнованные голоса, шумят:
– Искусственное дыхание делай.
– Нос зажми ей!
А мне кажется, ты вернулся. Целуешь меня, одной рукой голову придерживаешь, а другую мне на обнаженную грудь положил, и давишь на нее от возмущения за мой неразумный поступок. А мне так сладко и приятно. Пусть думаю, все девчонки увидят, как ты меня любишь. Кто-то кричит:
– Скорую вызвали?
– Девчонки, вроде дышит она!
– Вот, нахаляву присосался!
– Сердце у нее послушай.
Ты в это время, послушался их совета, перестал меня целовать, голову мне на грудь положил и слушаешь, бьется ли у меня сердце? А оно не бьется, а от радости из груди выскакивает. Осторожно я открываю один глаз, гляжу все девчонки из нашей квартиры надо мной столпились, лица испуганные. И лишь у Настены глаза злые, презлые. Она вдруг громко заявляет:
– Лешка, хватит ее лапать!
Я как подскочу. Оказывается это не ты был, а Лешка. Платье на груди разорвал, лифчик отстегнул. Лежу я перед ним в одних трусиках, а он лапищу мне на одну грудь положил, а на вторую – голову и слушает, как я дышу, экскулап чертов. А что там слушать и так видно, что я жива, обморок прошел.
Оттолкнула я его. Тут еще народ в комнату набился. Скорая быстро приехала. Потом участковый приходил. Девчонки меня на кухню увели, чаем стали отпаивать, начали строить догадки, что случилось. Участковый наверно, мысль и подал, что ты бросил меня. Стали девки, по новой рядить, что же дальше делать, как быть, если ты не появишься на горизонте. Одни говорят: не придет, другие – придет. Как отвести меня от беды, если такая любовь.
И тут Лешка во всеуслышанье заявляет:
– Не бросал он ее!
Как насели на него со всех сторон.
– Что ты в жизни понимаешь?
– Не видишь, что вокруг тебя творится.
– Ходишь, увалень, как котенок слепой.
Лешка обиделся.
– Чего это я слепой? Что я не понимаю!
А ему поясняют:
– То и не понимаешь, что у человека трагедия. Жизнь рушится.
А Лешка гнет свою линию.
– Ничего, не рушится. Не волнуйся Арина, Появится, твой студентик, через месяц, в крайнем случае, через два. Никуда не денется.
– А вот и не появится! – заспорили с ним девчонки. – Бросил он ее.
Однако Лешка занял круговую оборону и стоит на своем.
– Что вы в любви понимаете? – наехал он на них. – Таких не бросают.
– Ох! Ох!
– Ха! Ха!
– Каких, это таких?
– А мы чем, Настя хуже? – вдруг заявила Зоя.
Обидел он остальных девчат. Лешка разгорячился.
– А я повторю, таких, не бросают! Я сам на ней женюсь, если, если… – Лешка давал себе приличную фору, – если ее Рюрька не появится в течении шести месяцев. Вот! Слышали?
Настя, залившись краской, так что еще сильнее стали видны прыщи, стоит кусает губы. Смотрю, слезы у нее на глазах наворачиваются. Вскочила, и к себе в комнату. Кто-то Лешке советует:
– Ну, ты женишок, иди успокой Настю. А то еще и там натворишь дел.
– А с чего ты взяла, что это я? – вдруг заявил Лешка. Глаза вороватые, стрельнул ими по сторонам, но с кухни убрался.
Тогда, я совершенно не обратила внимания на его слова. Это потом я их вспомнила.
Медленно потекли деньки. Один, второй, третий, неделя, месяц, два, три… Зойка не выдержала, и поехала в университет искать тебя. Она слышала, как я рассказывала о том, как мы вместе поступали. Только тебя там не оказалось. А про то, что ты учишься в финансовом, я промолчала.
Лешка чуть ли не каждый день заходил. Девчонки дни на пальцах считали и смеялись, деньги, мол, на свадьбу женишок, копишь? Господи, как же злилась Настя, а он на нее ноль внимания. Скажу честно, не докучал он мне. Но стал все чаще и чаще многозначительно поглядывать в мою сторону.
Полгода отлетели, как один день. Приходила я с работы, становилась к окну и пока не стемнеет, глаз не отрывала от дорожки, что вела к нашему дому. А тебя все нет и нет. Смотрю, на сто восемьдесят первый день Лешка вдруг заходит, жмется и цветы на стол кладет.
– Чего тебе? – спрашиваю его.
– Вот, пришел предложение делать! Прошу руки. Я не из-за спора. Я от чистого сердца. Это, даже хорошо, говорит, что так получилось тогда, а то я бы никогда не осмелился к тебе подойти. Ты такая строгая.
Я его спрашиваю:
– Ты хоть думаешь сначала, прежде чем сказать?
Он отвечает, да, мол, подумал, хорошо. Я мол, слишком давно, подумал, только боялся тебе в этом признаться. Ты ведь занята была. Я, тебе не мешал. А теперь, когда ты освободилась, я тебе делаю, официальное предложение. Выходи за меня замуж. Я тебя на руках носить буду.
– Я тебя не люблю! – говорю я Лешке. А он мне отвечает:
– Зато я тебя давно люблю. Еще с первого дня, как с этим типом тебя увидал.
Обиделась я за тебя, за то, что он тебя типом обозвал. Выгнала его. А сама думаю, ты ушел. Годы у меня идут. Семью надо заводить, детей. Жить надо как-то. Выйду замуж, а буду тебя одного любить. Душу купить нельзя.
Лешка каждый день заходит. То конфет принесет, то розу в вазу поставит. Не торопит с ответом, измором крепость берет.
– Ты когда, мне ответ дашь? – спрашивает он один день.
– Два месяца с твоего срока пройдет! Получишь ответ.
А еще два месяца, это уже восемь месяцев получается, шесть его да моих два. За восемь месяцев, можно было бы хоть раз обо мне вспомнить. А этот хитрец, знаешь, что придумал?
– Хорошо, – говорит, – два месяца, так два месяца. Пойдем заявку подадим. Тебя ведь никто не обязывает, замуж выходить, можешь в любой день забыть о ней. А у тебя как раз время будет подумать.
Вот этим отведенным временем, что отводится на проверку чувств, он и попутал меня. Что значит подумать? Если ты решил, делай, а нет, так и нечего затеваться.
Мне так плохо было в то время, очень плохо. Я даже не сознавала, какой опрометчивый шаг сделала. Вдруг смотрю, девчата перестали над Лешкой издеваться, а Настя неожиданно поменялась местами с девчонкой с первого этажа. Еще два месяца, день в день я простояла у окна выглядывая тебя. А затем мне Зойка и говорит:
– Дурой, говорит, будешь, если Лешку упустишь. Твой Рюрик не где-нибудь, а здесь в Москве. Захотел бы, за это время десять раз пришел. А то ни бэ, ни мэ, ни кукареку, а ты все стоишь, лбом стекло протираешь, его ждешь. Все в меру должно иметь. Поехали свадебные платья смотреть.
– Нет!
– Тогда отдай талон.
А у меня туфлей не было приличных. Дай, думаю, хоть так талон, использую.
– Поехали, говорю.
Зойка мне отвечает, что надо бы и Лешку взять. Пусть парень себе нормальный костюм купит, а то на него нигде ничего не найдешь. В общем, втроем приехали мы в салон, Зойка заставила меня платье одеть, а Лешку я первый раз увидела в костюме. Мужчина, высокий, статный, грудь колесом, голос бас, оделся он и стал рядом со мной. Так ты не поверишь, на нас стали заглядываться. А я разнервничалась, платье сняла, на Лешку покрикиваю, давай, мол, быстрее собирайся, ничего мне от тебя не надо. Он ходит за мною, помалкивает. Вдруг слышу за спиною, кто-то шепчет, парочка молодых стоит:
– Еще замуж не вышла, а привередничает. Ты глянь, Таська, парень красавец, завидки берут, а она замухрыжка рядом с ним. Я бы на такую, – объявил Таськин женишок. – никогда не позарился. Ты у меня рядом с нею, царевна. Бери Таська, ее платье, оно единственное, тут такое красивое.
Вот это оскорбление и сыграло со мною злую шутку. Женщина живет чувствами, а не умом. Они мое платье забрали и идут в примерочную. Я выхватила его у Таськи обратно, и громко объявила:
– Мы его берем.
У меня за спиной вырос Лешка. Пара недовольно отошла в сторону. А через две недели мы сыграли свадьбу. Зойку из комнаты выселили, а вместо нее вселился Лешка. А еще через неделю ты как из-под земли нарисовался. Почти год тебя не было.
– Я тебе, моя любимая, эту записку не писал. – сказал Скударь. – Поверь мне.
Арина гладила волосы Рюрика.
– Верю. Я сама на третий день после свадьбы об этом догадалась, мой драгоценный! Поэтому и предложила тебе тогда остаться. А ты обиделся и не захотел.
Скударь стал вспоминать, тот свой визит, после долгого перерыва. За любым действием стоит чей-то интерес. Записку эту мог написать только Лешка, и больше никто. Именно поэтому, через неделю после свадьбы, когда муж уехал к родителям, Арина предложила ему остаться ночевать. В отместку мужу; за то, что обманным путем женился, за то, что она чуть не лишила себя жизни, за то, что выставил меня в неприглядном свете, за то, что насмеялся над ее любовью, за то, что обманул ее. Вот он Рюрик, живой и здоровый пришел, вернулся. И, пожалуйста, можно все начать сначала или продолжить.
Но оказывается, ни начать, ни продолжить, ни помириться, ни обидеться, ничего нельзя сделать. Для него она уже была – отрезанный ломоть. Арина это хорошо сознавала. Роковая эта ошибка, разверзла между ними пропасть.
Оставляя его ночевать, она мстила мужу. Мстила, как могла. Нет ничего оскорбительнее для мужчины, чем сознавать, что жена ему изменяет. На его обман – равноценный, справедливый ответ. Какие претензии мог ей Лешка предъявить? Не пиши записки, не лезь грязным сапогом в чужие, пусть и непростые отношения, без тебя разберутся.
Приблизительно такие мысли промелькнула у Скударя в голове. С какой радости она должна была выйти замуж за какого-то Лешку, который при нем даже на горизонте не маячил?
– Эту записку написал, твой муж, Лешка! – уверенно заявил Скударь.
Арина улыбнулась печальной улыбкой и отрицательно покачала головой.
– Ты слишком плохо о нем думаешь. Он намного благородней оказался. Когда я тебя оставляла в ту последнюю ночь; молила про себя, хоть до утра, хоть напоследок, хоть надышусь тобой, тобой пропитаюсь. Мне было все равно, что подумает, обо мне Лешка, что подумают обо мне соседки. Я хотела проститься с тобой.
Но ты обиженный, оскорбленный ушел. Тебя я отлично понимаю. Мы с тобой не ссорились, не ругались, не обманывали друг друга. Редко виделись последнее время? Ну и что? Я готова была ждать тебя всю жизнь, только бы ты мне об этом сказал. Люди годами служат вдали от семьи, на полярных станциях живут годами. И ничего.
Этим я сама себя успокаивала, когда тебя долго не было. Я искала любую причину, только чтобы оправдать тебя, твое долгое отсутствие, и представь, находила. Так вот в тот день, когда ты через девять месяцев появился, я обратила внимание, что записка оставленная тобой, написана совершенно другим почерком.
У тебя он размашистый, корявый, с завитушками у буквы "к", буква "т" – это навес от солнца. А тут, совершенно другой почерк. Меня холодный пот прошиб. Может быть ты в больнице лежишь, может быть ты в тюрьму попал, может быть ты уехал к себе на родину и адрес забыл, весточку не можешь подать.
Смотрю я на эту злополучную записку, и вижу, что к тебе она не имеет никакого отношения. Господи, как легко и светло сразу стало на душе.
Но я тут же поняла, что мне нечего будет тебе сказать, разве только со слезами припасть на грудь. Я замужем. Я несвободный человек. Я не смогу тебя принимать так, как принимала раньше. У меня есть обязанности перед другим человеком, перед общим окружением. Есть условности, который переступать нельзя. У жизни иные законы, где нет места влюбленным. Муж – твой высший судия, твой единственный закон. Родители, дети – прочные цепи, которыми ты прикована к нему. Всем есть место на земле – одни влюбленные остались неприкаянными.
У меня сразу, как и у тебя, мой любимый, возникло подозрение, что эту записку мне подкинул Лешка. Он давно на меня глаз положил. Любая женщина отлично чувствует, кому она нравится. Только ты между нами все время был. Лешке вообще ничего не светило, и он об этом прекрасно знал. Чтобы проверить свою догадку, я полезла в его документы. Попалась автобиография, написанная его рукой. Никакая графологическая экспертиза не понадобилась, чтобы понять, что записка его рук дело. Я сравнила, почерк тут и там. Одно и то же. Получается, он меня на бумажку купил. Обманул он меня. С первого дня обманул. И как дальше жить с таким человеком? Он решил разрушить наше с тобой хрупкое счастье, чтобы на чужом несчастье, построить собственное счастье. Так не делают.
Я еще раз перечитала записку.
"Ты клевая девчонка. Но у нас с тобою ничего не получится. Прощай."
Какое его собачье дело было, получится, не получится. Не ему решать? Мы бы сами без него решили, как нам дальше быть. Мы ведь еще упивались друг другом. Нам еще до свадьбы-женитьбы было далеко.
– Не писал я эту записку! – глухо сказал Скударь. Арина, не слышала его. Она только согласно кивнула головой.
– Как я сразу не догадалась, что если бы ты писал это письмо, это был бы целый роман, с объяснениями, с извинениями, с заверениями в любви, ты бы тысячи ласковых слов сказал. Да у тебя и в лексиконе такого слова не была "клевая". Я до сих пор живу твоими словами: ласточка, любимая, зоренька моя, ясноглазая, касаточка, горлинка, луноликая. И тут вдруг какая-то "клевая".
Дождалась одним словом я Лешку с работы, он влетает как обычно, счастливый, радостный. Хочет обнять меня и поцеловать. Я его отстраняю рукой, ставлю с одной стороны тарелку с борщом, с другой кладу эту злополучную записку. Он мгновенно изменился в лице.
– Твой почерк? – спрашиваю.
– Мой! – отвечает.
– Ты писал ее?
Он еще раз мельком глянул на листок.
– Я писал. Только…
Я его перебиваю.
– Ты, ешь! Ешь и слушай. И не перебивай меня, пожалуйста. И все я ему выдала, что о нем думаю и как представляла себе семейную жизнь; что не должно быть лжи между мужем и женой, что он мог уехать надолго, и положиться на меня. Я ему была бы, если не любящая, то верная жена. А теперь я снимаю с себя любые обязательства, данные и перед богом, и перед собой, и перед законом, и не желаю его знать.
– Доедай, борщ, чтобы не сказал, что не покормила. Есть еще мясо жаренное. Съешь и его. Для тебя готовила. А потом, собирай свой чемодан. И съезжай обратно к ребятам.
Он попробовал со мною объясниться, но я была непреклонна.
– Съезжай и все! Я с тобой жить не буду. Ты меня обманул. Свою жизнь на обмане я не собираюсь строить. У нас с тобой, разные взгляды на жизнь. Я предпочитаю, есть хлеб свой, пусть черствый, но свой. Ни икры, ни украденного торта мне не нужно.
– Поел?
– Поел!
– Прощай!