- Да так себе, - отхлебнув чай, ответил Озадовский. - Я не о нем, о книге. - Выражение лица стало таким, каким оно бывает у человека, который силится и не может пересилить зубную боль. - Знаете, с определенного возраста каждый мальчишка начинает что-нибудь копить. Чаще всего деньги. Опять-таки до определенного времени. Потом наступает пора всевозможных расходов. - Он еще раз поднес стакан ко рту, подул в него и сделал большой глоток. - Вторая волна накопительства захлестывает в старости. Круг замыкается. А я, - он отставил стакан с недопитым чаем, - ужасный скряга: всю жизнь собирал книги.
- Да, я видел. Даже Ницше есть.
- Ну, это что! - вяло отмахнулся Озадовский. - Сколько книг пропало…
- В годы культа?
- В основном тогда. Сжигали, знаете, боялись.
- Но все равно библиотека у вас просто уникальная.
- Последние несколько лет мне везло, я приобрел такие раритеты, - он покачал головой, - сам восхищался. Хотя любимое занятие стариков - составлять завещание. Простительный в моем возрасте солипсизм.
- А… что это такое? - поинтересовался Климов, исподволь приучая хозяина к своему профессиональному любопытству.
- Солипсизм?
- Да.
- Крайний эгоизм. Составляя завещание, старики пытаются заглянуть в будущее, воздействовать в какой-то мере на ту жизнь, в которой им уже нет места, и в этом есть рациональное зерно. Да вы ешьте, не стесняйтесь. Вот сервелат, грузинский сыр, а в холодильнике есть буженина. Я достану? - Озадовский приподнялся со стула, но Климов прижал его руку к столу:
- Честное слово, не надо. Я вас слушаю.
- Так вот, - утер рот салфеткой хозяин, - старики пытаются хоть одним глазком заглянуть в будущее, а далеко вперед заглядывают лишь философы, иногда писатели, и почти никогда, заметьте, - он аккуратно сложил салфетку и посмотрел в глаза Климова, - политики.
Кажется, он оседлал любимого конька.
- Люди чем беднее, тем тщеславнее. Я говорю о бедности духовной. А поскольку любую идею нужно уметь преподнести, часто происходит так, что одни обдумывают замыслы, а другие, ничего порой не смысля, проводят эти задумки в жизнь. Взять, к примеру, поэтическую мысль о красоте, той самой, которая спасет мысль, простите, мир. - Лицо Озадовского порозовело, голос смягчился. Он поправил на горле шарф, подлил себе чаю и передал чайник Климову: - Продолжим. Красота неизменна? Чушь! - Сверкнул он глазами и забелил чай молоком. - Понятие красоты заложено в нас, а мы, слава Богу, постоянством никогда не отличались. Я имею в виду человечество, о котором Гюстав Флобер высказал прелюбопытнейшую мысль. Сейчас я вам ее процитирую. - Поднятый палец призывал к максимальному вниманию. - По мере того, как человечество совершенствуется, человек деградирует. - Взгляд хозяина выразил одобрение сосредоточенности гостя. - И мне как психиатру это особенно ясно видно. Язычество - христианство - хамство! Вот три главные стадии в развитии обожаемого нами человечества. В общем-то, идея счастья - почти единственная причина наших бед. И знаете почему?
Климов пожал плечами.
- Да потому, что на большом шахматном поле жизни всегда соперничали и будут противостоять друг другу фигуры нападения и фигуры защиты. Жаль, но это так. И в общем масштабе, и применительно к ограблению моей квартиры. В данном случае преступник, лицо нам неизвестное, является фигурой нападения, а вы, следователь, я правильно вас называю? - Климов кивнул: можно и так. - Вы предстаете в роли противоположной, являясь уже фигурой защиты…
Создавалось впечатление, что чем больше он волнуется, тем вежливее становится его голос.
- Согласен, но с поправкой, - допил чай Климов и поднялся из-за стола. - Фигурой защиты, как мне кажется, становится преступник. Совершив злодеяние, он пытается сохранить тайну своего "я", свою жизнь и свободу. Он хитрит, изворачивается, уходит от возмездия и очень часто использует прием подмены, выдвигая на первый план еще одну фигуру, которая, в свою очередь, так же выполняет защитную роль. И тогда мы имеем дело с вариантом двойной страховки.
- Двойной защиты?
- Да. И я, следователь, - помогая Озадовскому убрать посуду со стола, развивал свою мысль Климов, - становлюсь фигурой нападения, не даю преступнику покоя, дышу у него за спиной, гоню и настигаю.
- Всегда?
Вопрос как подножка бегущему в темноте… Сразу оказываешься поверженным, рухнувшим со всего маху на землю.
- Нет, конечно, - не стал кривить душой Климов и, глядя, как ловко управляется на кухне Иннокентий Саввович, подумал, что, если одинокий мужчина умеет поддерживать в квартире безупречный порядок, женщина, решившаяся выйти за него замуж, очень рискует: умение вести хозяйство может стать серьезной помехой для совместного проживания.
- Вот видите, - вытирая руки полотенцем, весело произнес Озадовский, - не всегда. И я чрезвычайно признателен вам за откровенность. Тайное имеет право на существование, но при одном условии…
- Что оно никогда не будет предано огласке.
- Совершенно верно! - воскликнул Озадовский, обрадованный тем, что собеседник его отлично понимает. - Если выполняется это условие. Но я, в свою очередь, тоже поделюсь с вами секретом. Вернемтесь-ка в библиотеку.
Усевшись в кресло напротив Климова, он выбил трубку в массивную пепельницу, сделанную из панциря диковинного краба, и, захватив щепотку табака, закинул ногу на ногу. Табак у него хранился в яркой жестяной коробке из-под чая "Эрл Грей".
Климов отметил про себя, что курил хозяин дома часто, если не сказать, непрерывно.
- Итак, о наших с вами тайнах, - сказал Озадовский и стал набивать трубку табаком. - О профессиональных секретах. Так вот. Если кто и боится проявления нормальных человеческих желаний и наклонностей, так это психиатры. Да, да! Не смотрите на меня, пожалуйста, как на провокатора. Всеми силами и доступными нам способами мы стараемся эти желания загнать поглубже внутрь, сломать, отшлифовать, чтобы вместо краеугольных камней личности живые волны мира перекатывали с боку на бок простые голыши. Обыкновенные береговые камни.
- Круглые и гладкие, точно булыжники?
Это уже было настоящим откровением.
- Вы удивлены?
- Признаться, да.
- Я сам немало удивлен и огорчен своим открытием. Но жизнь прошла, а перед ликом вечности лукавить грех. Ведь чем мы занимаемся? Толкованием поступков, мыслей, настроений, а толкования всегда неоднозначны, однозначна лишь истина. И заключается она в конкретном человеке, даже если это преступник, то бишь фигура защиты, как мы условились его называть.
Климову польстило такое уточнение. Получалось так, что в их "ученом" споре он одержал победу. Хоть маленькую, но победу. И это позволило ему задать вопрос.
- Иннокентий Саввович…
- Я слушаю.
- Вы не могли бы в двух словах пересказать сюжет украденной у вас книги?
- "Магии и медицины"?
- Да. Почему ее искала инквизиция?
Озадовский на какое-то мгновение задумался, потом зажал трубку в зубах, потянулся за спичечным коробком. Взяв его со стола, достал спичку, чиркнул. Держа ее на весу и глядя на колеблющийся язычок пламени, ответил:
- У книги не может быть только один сюжет. Так не бывает.
Климов смутился.
- Может, я коряво выразился…
- Ничего, я это к слову.
Прикуривая, Озадовский смежил веки, и стало видно, как дрожат его ресницы. Глубоко и жадно затянувшись, он выдохнул дым и откинулся в кресле.
Возникла небольшая пауза.
Климов заметил за ним привычку дожигать спичку до конца и в тот момент, когда он перехватил ее за сгоревшую, источенно-скрученную часть, изменил свой вопрос:
- Я хочу понять, кому она сейчас нужна? Ведь эта книга…
- Вы хотите сказать, книга прошлого?
- Да.
Черный, догоревший остов спички был опущен в пепельницу. Озадовский улыбнулся.
- Не бойтесь власти прошлого, каким бы оно ни было, оно вас не обманет, чего нельзя сказать о будущем и настоящем. Понимаете?
- В какой-то мере.
- Вот и хорошо. А книга… На чей-то взгляд, она не что иное, как средневековые поверья, ужасы и бредни, а при внимательном дотошном изучении становится понятно, что ужас берется из неизвестности.
- В каком смысле?
- Мы просто мало осведомлены о жизни вообще.
- В масштабе Вселенной?
- Если хотите, именно так. У нас до сих пор нет критериев, согласно которым можно отделить живую природу от мертвой.
- Совершенно?
- Совершенно.
- То есть ни идеалисты…
- Ни материалисты, - покачал головой Озадовский, - истины не знают. А эта книга, - он вынул изо рта дымящуюся трубку и, наклонившись вперед, в упор посмотрел на Климова, - дает ключ к распознаванию живой материи в любом загадочном явлении, а применительно к людскому бытию содержит тайные рецепты психогнозии…
- А что это такое?
- Особенные знания, благодаря которым используется психика другого человека.
- В своих целях?
- Да.
Сказано это было с такой гипнотической силой, что Климова пробрал холодный озноб. И почему-то страшно потянуло оглянуться. Он еле справился с этим желанием. С этим своим… Своим? А может быть, как раз наоборот? И что я потеряю, если оглянусь? - Мысли его стали путаться. - Возьму и оглянусь. Что здесь такого? Мало ли причин. Не все ведь поддается точному определению…
От внутренней борьбы у него пот холодный потек меж лопаток. Чушь какая-то!
И чья-то властная настойчивая сила повернула его голову назад.
Стены, отделявшие библиотеку от кухни, исчезли, их не было, да и кухни в ее обычном понимании не существовало… В воздухе висели два стакана с торчащими в них мельхиоровыми ложечками, сахарница… блюдце с сервелатом… Красивый букет хризантем в хрустальной вазе. Цветы крупные, просто огромные, неизъяснимо чудные… А за ними, во дворе кооперативного дома злобно орали, взмахивая крыльями и задиристо наскакивая друг на дружку, береговые чайки, собиравшиеся по утрам возле мусорных ящиков. Дождь перестал. В лужах сверкало солнце, и растленно-хамские глаза ангорской кошки, сидевшей на лавочке возле подъезда, в котором жил Иннокентий Саввович, презрительно сощурились при виде Климова… Это уже было слишком! Он резко повернулся, и та, мяукнув, спрыгнула на землю. Видит Бог, сделала она - а может, это кот? - тогда сделал он это с какой-то гнусной сутенерской улыбочкой… Климов заозирался: какое утро? Откуда солнце? Уже, наверное, полдень… Что с ним происходит? Ничего… Он просто должен ехать в психбольницу… Бзик, заскок… Не выспался как следует. Банальнейшее переутомление…
"Кто много видит, тех стремятся ослепить".
Чей это голос?
Климов яростно потер виски. - Очнулись?
Хозяин дома сидел в той же позе, держа дымящуюся трубку в руке и резко подавшись вперед, но участливый тон вопроса не мог скрыть торжествующей окраски голоса, словно профессорского сердца коснулась никому не ведомая радость.
- Наваждение какое-то, - слабо усмехнулся Климов, хотя намеревался сделать вид, что ничего особенного не произошло. Так, незначительное головокружение по типу гипогликемии.
- Впечатляет, правда?
По всей видимости, это была старая, испытанная шутка. И реакция гостя пришлась по душе хозяину дома. Но Озадовский опроверг его догадку:
- Наша работа почти всегда экспромт. Впрочем, как и ваша, наверно.
Климову показалось, что он всецело находится в чужой власти. И это вполне понятно: профессор всю свою жизнь изучал магию и медицину. Что ему чья-то воля, если он умеет ею управлять. И как только Климов пришел к такому выводу, из кухни пахнуло душистой среднеазиатской дыней, а на столе вместо пепельницы появилась роскошная ваза с крупным виноградом.
- Угощайтесь, пожалуйста. Климов отрицательно помотал головой.
- Спасибо, не хочу.
- А что же вы хотите?
- Ничего.
- Неправда. Вы пришли, чтобы узнать, кто убирает дом и кто готовит мне еду. Я не ошибся?
- Нет.
Ваза с виноградом исчезла, но запах дыни ощущался явно. Климову впервые стало страшно. Теперь не он, его допрашивали. Четко, жестко, деловито.
Поглощенный мыслью о том, что он стал жертвой изощренного гипноза, Климов сделал над собой усилие и попытался встать, но рука Озадовского мягко, властно, успокаивающе легла на его плечо.
"Когда он успел встать?" - подневольно изумился Климов, и то обстоятельство, что собственное тело и мысли неподвластны ему, подействовало на него удручающе.
- Вы когда-нибудь пробовали повесить кошку? - Хозяин дома испытующе смотрел в его глаза и ждал ответа.
- Нет.
- А я вот знаю. Неимоверно трудно. Чувство надвигающейся смерти озлобляет кошку, и она загодя бросается на вас. Не убегает, нет, как прочее зверье, а целит выцарапать глаза… Не говоря уже о том, что она с сатанинской ловкостью высвобождает голову из петли, как ее ни вешай.
- Это вы к чему?
- А к тому, - запах табака и хризантем вытеснил из комнаты безумный запах дыни, - что человек, укравший мою книгу…
- Чует смерть?
Климов и не заметил, как к нему возвратилось сознание. Хозяин дома сидел в своем кресле, покуривая трубку, и в его взгляде не было ничего сверхъестественного, потустороннего.
- Вы угадали: чует. Мало того, человек, укравший мою книгу, способен убить.
- Кого-нибудь подозреваете?
Наступил тот момент, ради которого он и пришел к Озадовскому.
- Трудно сказать.
(Чего он темнит?)
- И все-таки.
- Однажды, - Озадовский покрутил на столе панцирь краба, - я имел неосторожность пригласить к себе сотрудников… Был какой-то юбилей, уже не помню… в общем, кафедральные работники пришли ко мне домой… Ах, да! - оставил он в покое пепельницу, - в Лондоне издали мою монографию… И моя жена…
- Это в каком году? - с назойливым любопытством тупицы спросил Климов, и Озадовский поморщился:
- Дайте подумать. Чтобы не ввести вас в заблуждение… Семь лет назад.
- И ваша жена…
- И моя жена похвасталась редчайшей книгой.
- "Магией и медициной".
- Да.
- И ее секретами? - уточняюще задал еще один вопрос Климов и погладил ручку кресла.
- К несчастью.
Голос Озадовского заметно потускнел.
Записав фамилии сотрудников, приходивших к Иннокентию Саввовичу на торжественный ужин, Климов отметил для себя Задереева и не преминул поинтересоваться, почему стоматолог оказался среди психиатров?
Озадовский смущенно кашлянул, прикусил чубук трубки, которая давно погасла. После короткого молчания ответил:
- Видите ли, он в то время делал "мост" моей жене, ставил корневые протезы, коронки… Зубы у нее были плохие, ну и…
- Понимаю.
- С тех пор я никого к себе не приглашал.
Климов не поверил.
- Так-таки и никого?
Придвинув к себе пепельницу, Озадовский снова покрутил ее.
- Пожалуй, приходил… Семен Петрович.
- Кто такой?
- Лифтер… Помочь расставить мебель. Кстати, эти полки делал он…
- Хороший мастер, - оценил его работу Климов. Книжные тома подписных изданий стройными рядами помещались на искусно сделанных полках темного дерева.
- Заметьте, все под старину.
Климов кивнул. Замок профессорской квартиры открыли настолько тщательно подогнанным ключом, что эксперты в один голос утверждали о совершенном дубликате. И тот, кто его изготовил, имел золотые руки.
В прихожей, собираясь уходить, Климов небрежно спросил:
- А почему, когда я оглянулся, я не видел стен, да и вообще… Там было утро, солнце, все такое крупное?
- А кошка, кошка вам понравилась?
- Ужаснейшая тварь! И этот взгляд… какой-то…
- Хамский?
- Да.
- И дьявольски порочный?
- Близко к этому.
- Вы понимаете, - Озадовский коснулся его плеча, - я в это мгновение думал об одной санитарке в нашей больнице. Миловидна, добра, и не больше. Хотя на язычок остра… Так вот… Не знаю, как бы это правильней определить… Порой она бывает агрессивно-угодлива и, простите за нескромность, как-то чувственно жеманна, похотлива… Я слышал…
- Что? - насторожился Климов, хотя никакой связи санитарки с кошкой пока не улавливал.
- У нее… в некотором роде… связь со стоматологом. Наверно, это все и спроецировалось в вашем подсознании.
- В моем?
- Ну да. Я ведь индуцировал вам наваждение. А утро, солнце… Это объяснимо: я постарался вызвать лишь приятные ассоциации.
Климову сразу вспомнилось то утро, когда он решил пройтись пешком, и облегченно вздохнул. Значит, никакого у него заскока нет, а в психбольницу потянуло оттого, что Иннокентий Саввович в это мгновение представил санитарку.
- А почему все было таким крупным? Особенно цветы? - Он уже не сомневался в своей психике.
- Все дело в том, - поправил на шее сбившийся шарф Озадовский, - что когда останавливается время, детали мира укрупняются.
- Понятно…
Климову захотелось попросить хотя бы на ночь книгу Карлейля "Этика жизни", но вслух он спросил совсем иное:
- Скажите, а вы сами…
- Что?
- Корыстно чужой психикой не пользуетесь?
Хозяин дома рассмеялся.
- Ох, Юрий Васильевич! И все-то вы хотите знать, и все-то вам скажи.
- Такая работа.
- Нет. - Лицо профессора внезапно потемнело, даже посуровело. - Тут дело чести. Клятва Гиппократа: "Клянусь Аполлоном, врачом Асклепием, Гигией и Панаксеей… всеми богами и богинями, беря их в свидетели… Чисто и непорочно проводить свою жизнь и свое искусство…"
Расстались они почти друзьями.
12
Крупную, угадываемую издали фигуру подполковника Шрамко он заметил в конце коридора, как только поднялся к себе на этаж.
Тот шел ему навстречу.
- Юрий Васильевич, зайди ко мне с Гульновым, - ответив на климовское приветствие, озабоченно сказал он и своим быстрым, деловым шагом направился дальше.
Распоряжение было отдано, и его надо было выполнить. Хотя Климов мог вообще не появляться на работе: у него отгул. Но пререкаться не стал. Служба в милиции даже словоохотливых делает молчунами.
В кабинете его ждал Гульнов. В его воспаленных бессонницей глазах играл огонек самодовольства.
Климов бросил свою тощую папку на стол и прихлопнул ее ладонью.
- И ты тут? Соскучился по нервотрепке?
Кажется, он вложил в свой голос энергии больше, чем этого требовалось, и Андрей недоуменно заморгал:
- А что такое?
- Начальство вызывает. Они, видите ли, знать не знают, что у нас с тобой отгул.
- Не может без нас жить, - сочувствующе-ироничным тоном произнес Андрей и поднялся, чтобы идти к Шрамко, в ту самую секунду, когда на столе зазвонил телефон.
Климов снял трубку, отведя потянувшуюся к ней руку Андрея в сторону, и раздраженно бросил:
- Да! Я слушаю.
Звонила Легостаева. Дрожаще-мягким горловым голосом она позволила себе узнать, "нет ли каких вестей?".
- Я себе места не нахожу…
Ах, с каким удовольствием Климов швырнул бы трубку на рычаг, но он был на службе, да и воспитание не позволяло. Он едва сдержался, чтобы не нагрубить.