Застав его за работой, Макарыч улыбнулся:
- Торопишьси? А куды?
- Я боялся, что не разрешишь.
- Зря эдак. Смотри и сам берись. Не получитца, ишо покажу.
- На обход возьмешь меня завтра? Я на лыжах уже умею.
А на следующий день лесник обрадовался настойчивости мальчишки, его выносливости. Теперь так и повелось у них: Макарыч и Колька все делали имеете. Хуже приходилось Мэри, она часто болела и не могла ходить в тайгу Даже зайца не догоняла, как раньше. Макарыч заметил это и сказал однажды:
- Стареешь? Так-то, шельма. Вона у печки тибе трясеть. Тепла не чуешь, хочь шшенка ба принесла взамен сибе. А то што? Пропадешь без проку, Короткая твоя жисть собачья. Добра в ей не видывала.
Макарыч вспомнил свое упущенное. Вот в отпуске был. Кое-что повидал. Поглядел, как люди живут. Вроде и не плохо, а не притянуло. Вернулся в тайгу.
Старость… Она подкрадывалась к нему незаметно. Все короче становились сны, все резче ломота. Иногда ноги совсем отказывались идти. А спина не разгибалась, словно наваливали на нее тяжкий груз. Да… Годы делали свое. В деревне, где родился Макарыч, слышал от людей, что раньше старики тут по сто годов без хвори жили. На свадьбах правнуков переплясывали. В его-то, Макарычевом возрасте, детей заводили, не боясь, что не успеют их вырастить.
А лесник вдруг испугался. Испугался за Кольку. Ему так хотелось его вырастить, увидеть взрослым. Макарыч скрывал все свои болячки. Когда боль слишком одолевала, лез к Кольке на печку поджаривать хворобу.
Мальчишка быстро привык к леснику. Вдвоем им жилось легко. Незаметно наступила весна. С нею пришли новые заботы. Домой возвращались затемно усталые, голодные.
Весна в тот год выдалась дружная. Реки тащили в устье коряги, деревья, смытые талой водой. Лесник знал по этой примете, что осень должна быть богатой. Вот только суждено ли дожить до нее? Недавно во сне книжника видел. С которым каторгу отбывал. Тот все звал с собой Макарыча. Лесник знал: не к добру это, коли мертвый во сне является да с собой зовет. Словно подтверждая его мысли, исчезла из дома Мэри. Сколько дней прошло, а ее все нет. А тут Колька пристал репейником: покажи, мол, что такое черемша. Попробуй, объясни, как идти в тот распадок. Все нутро не соглашается, будто плохое чует. Пытался задавить предчувствие, не получилось. И, махнув рукой на все, решился пойти. Колька скакал по распадку зайчонком. Краюха черного хлеба с солью и черемшой пришлись кстати. Да только забыл Макарыч об осторожности. Вспомнил поздно. А медведица была уже совсем рядом. Мальчишка и не видел, что слишком близко подошел к двум ее медвежатам, что паслись на черемше.
"Эх! Дурень старый, пень трухлявый", - ругнул себя лесник. И страшная догадка промелькнула тут же. Ведь у медведицы уже вышла пробка. Теперь ей лишь бы брюхо напихать. Что было дальше, он плохо помнит. В уши впился плач откинутого Кольки. Кажется, успел крикнуть, чтоб убегал.
Очнулся Макарыч от холода. Понял: Колька облил его водой, а теперь сидел рядом, сцепив в
страхе зубы. Дрожал. Увидев открытые глаза Макарыча, наклонился к нему.
Лесник еле открыл рот. В голове шумело, звенело на все голоса.
- А ты у меня сильный. Я и не знал. Вон как разделался с ней.
Макарыч сам себе не верил, - в нескольких шагах от него лежала медведица.
- Как же мине так угораздило, мать честная? Таково зверя уложил?
- Ты ей живот проткнул, а она тебя как стала кидать, только кишки ей мешали. Она каталась гут, что бочка. А потом замолчала. Я тебя смотрел, нигде крови нет, только на руке. Это ее кровь, - рассказывал Колька. И добавил: - Вот только ушибить могла тебя.
- Ну, Колюнька, считай, мы везучие. Пронесло беду. Могло статца худче. Не то в другой раз сиротой остался б.
- А что мы теперь с ней делать станем?
- Домой перетащим. Вот, поначалу, ее ребятишек найтить надоть, малые оне, без матухи сгинуть. Нехай у нас живут. Подрастут - выпустим. Не то с нас спроситца, - говорил Макарыч,
- Где их искать-то?
- Далеко не сбегли. Давай запрячимси. Оне к матке сами придуть. Ить глупые.
Вскоре к медведице подкатили два лохматых клубка. Они тормошили матуху, лезли под брюхо. Никак не могли понять, что случилось. Тут их и словил Макарыч.
- А ты, что козел, за ними скакал, - смеялся Колька по дороге домой.
- Зато нынче у тибе други имеютца. Как наречем их?
- Женька и Сенька, у меня друзья были такие.
- По мне хоть как. Абы жили. Вот и сходили мы за черемшой, - смеялся лесник.
Вечером, приехав на лошади, Макарыч быстро разделал тушу.
- Господи, не покарай мине за грех. Не с жадности сгубил. Мальчонку спасал, - просил Макарыч и, повернувшись к Кольке, буркнул: - Едрить твою жисть, она ж кормящей была… Грех на душу мы приняли.
Медвежата быстро освоились в доме. Не полюбила их только бурундучиха, квартировавшая здесь много лет, видевшая тут немало медвежат. Все они повырастали и живут в тайге. Но каждый досаждал ей своим любопытством.
А ночью, когда в доме все засыпали, Макарыч выходил подышать в тайгу. Весенняя теплая ночь дышала ровно. Зацепившись за макушку пихты, дремал месяц. Где-то далеко в тайге хоркнул потревоженный олень. И снова тихо. Тихо так, что кажется: подойди к дереву и услышишь, как лопаются назревшие почки. Как вздыхает под ногами земля.
Макарыч, осторожно ступая, шел к березе, стоявшей над обрывом. Дерево встречало его тихим шепотом. Что-то рассказывало. Цепи заснули и, словно не желая их разбудить, оно боялось радоваться в полный голос приходу лесника. А тот садился под березой, прижавшись спиной к стволу, слушал, о чем шумит тайга. Он спиной чувствовал, как начинала скрипеть береза.
"Што, и ты не выдюжила, стареешь? Или сердце сохнет? Вона какая корявая да ободранная. Видать, скоро отскрипим мы с тобою. Оба над обрывом стоим. Долго эдак не выдюжим".
Дерево, словно поддакивая, скрипело. Закованная в цепи, обглоданная зайцами, прострелянная пулями береза продолжала жить. Все меньше листьев дарила ей весна, все нестерпимей обжигали морозы, все меньше шансов оставалось на жизнь. Давно ушла ее молодость. Вон сколько красивых берез дала она тайге! И кривое дерево, встречая весну, не боясь, смотрело с обрыва в уходящую жизнь.
Макарыч закурил. Учуяв дым, испуганно соскочил с ветки бурундук. Побежал. Потом остановился, принюхался. Таежное зверье не боялось лесника. Признало его давно. Знало, не обидит их человек.
Макарыч медленно возвращался домой. Под ногами тихо шуршала подрастающая трава. На душе у лесника спокойно. Теперь у него есть Колька, его Колька, записанный в метрике Николаем Дмитриевичем Касюгиным.
Лесник решил назавтра съездить в село, чтоб приготовить дите к школе, подыскать заранее жилье, а потому зашел в сарай, глянул, есть ли у лошади овес. И уж только после этого вошел в избу.
…Колька заметно вырос. Макарыч и радовался за него, и боялся. Он не сказал, что в сельсовете видел Колькиного отца. Тот приехал с отрядом геологов. Лесник не выдал себя, услышав знакомую фамилию.
- Макарыч, этим тоже проводник нужен. Всех переспросили, никто к ним не соглашается. Может, ты решишься? - шутя спрашивали мужики.
- Нет, стар я.
- А мы молодых и не берем. Так как, может, подумаете? - подошел к нему долговязый и, протянув руку, сказал: - Будем знакомы. Потапов.
Макарыч забыл назваться. Он увидел, что не только фамилией, а и лицом Колька схож с этим, припомнил, что отец, как говорил мальчишка, геолог. Часто ездил на север.
- Из мине нынче проводник, што из козла певчий.
- Что ты скромничаешь? Вон медведя на днях завалил, сам сказывал, - перебили лесника.
- Если б не Колька…
Макарыч даже закашлялся. Как это он так неосторожно? Но, глянув на Потапова, понял, что тот, видимо, давно считает сына умершим. Даже не спросил, а кто такой Колька. И Макарыч, не выдержав, сказал, уходя:
- Коль не идут с вами люди, знать, неспроста. Хто-то поганай имеитца. С каким не то в тайгу итить, с единова ручья пить не захочь. Народ эдакое чует.
- Постой, дед, - остановил Потапов и спросил: - Это ты кого в виду имеешь? На кого намекнул?
- А хто у вас за старшова?
- Я, положим.
- Ты слыхал, што рыба с головы гниеть?
- Слыхал.
- Вот теперь и положи, али ишо, как захошь.
- Слушай!
- А я не то воду пить, но и видать тя не жалаю.
Макарыч сразу поехал домой, забыв, зачем приехал в село. Рассказать Кольке долго не решался. Исподволь спрашивал об отце. Мальчишка отвечал неохотно.
- Я-то ему каждое утро сапоги чистил. Кирзовые. До лакового блеска тер. А он мне конфет ни разу не принес. Говорил, что не заработал. Сам же каждый день пьяный приходил. Да ругался на нас.
Макарыч недовольно кряхтел, слушая такое.
Колька… К нему старик привыкал недолго. Изучал его привычки, характер. Вкладывал ему в душу то, что было дорого самому. И часто говорил:
- Люди-то они разные, как деревья в тайге. Подойдешь к одному, оно что ядреный мужик. И плечи втроем не объять. Маковкой дом Божий подпираит. Стукни его кулаком, оно и хохотнет листьями. Сурьезное, крепкое. За земь, жизнюшку свою, прочно уцепилось. А случаетца, рядом с таким хиляк приживется. Ен и спереду, и сзаду горбатай. Чихни около во весь дух, распадетца в прах. И ни души в ем, ни тела. Тлен единай. Вот и пораскинь мозгой, отчево эдакое. Одному, знать, што ни пошли судьбина, все стерпить. Другой от малова ветра, што дите, плачетца. Смальства, видать, в ем нутро ослабелое сидело. Такой ни то за сибе постоять, травинку от ветра не укроить.
Колька любил слушать Макарыча. Любил его спокойный хрипловатый голос. Его глаза. Он часто смотрел в них и тогда казалось, что они похожи на две проруби в студеной речке. Синие-синие, они умели смеяться так, что даже слезы наворачивались на них. Будто что изнутри разогрелось. А случалось, сядет Макарыч перед открытой дверцей печки. Гудят дрова. Пламя заглядывает в самую душу. А старик ничего не видит. Глаза… Они живут по-своему. И видел Колька, что Макарыч сейчас далеко от него, от зимовья. Его глаза бывали похожи на те, какие мальчишке приходилось видеть у зверей, пойманных в петлю. Они кричали. Они были одиноки и слабы.
В такое время Колька не трогал Макарыча, давал ему возможность побыть один на один с собой. И тогда в доме становилось тихо так, что было слышно, как скулит на непогоду больной порог избы.
"Сказать аль умолчать Кольке про отца?" - думал Макарыч. Он боялся, что тот сбежит из зимовья. Уйдет к отцу. Как-никак - родная кровь. А не скажи - не легче. Вдруг сам прослышит. Отряд знают в деревне. Да и в школу мальца вот-вот отдавать. Макарыч и сам не знал, как сорвалось непрошенное:
- Слышь, Коль, а, кажись, отец-то твой в наших местах объявился. Вместях с отрядом. Проводника ишшуть.
Макарыч не сразу посмотрел на мальчишку. Оглянулся: тот сидел, подтянув коленки к подбородку, закрыв лицо руками. Плечи, спина вздрагивали. Словно от холода.
Макарычу стало неловко и больно.
- Ты охолонь, а там сам реши. Тибе лучче знать, как надо. Коли сустренутца хошь - в село свезу. Поглянешь.
- Не хочешь, чтоб я тут был? Так и скажи, что мешаю. Я всем всегда мешал, кроме мамки.
Колька встал, начал одеваться.
- Ты куды навострилси?
- Пока не знаю.
Но Колька продолжал одеваться. Макарыч подскочил к нему, как перышко, закинул на лежанку:
- Ишь, бестия, черт непутный! Горшок на макушку перерос, а уж и харахтер показывает. Я те уйду, дьяволенок!
- А чего гнал? - хныкал из-под тулупа Колька.
- Цыть! На што ба привозил? Ить всю землю с тобой прожал. Думаешь, мине охота тибе отдавать тому анчихристу?
Колька давился молчанием.
- Я сам с тибе геолуха изделаю. Не то што он будишь. От ево народ отворачиваетца, што от прокаженново. Нихто в проводники не идеть. К тебе пойдуть. Ты жа Касюгин. А мине, почитай, половина Сахалина за руку держала. Коли возьмешь, сам стану у тибе за проводника.
Мальчишка все еще потихоньку всхлипывал. Как мог, душил недавний страх.
А наутро их разбудил громкий стук в дверь.
- Каво его к нам Бог послал? - конфузливо подтягивая исподние, удивлялся Макарыч. Сунув босые ноги в обрезанные валенки, тяжело шагнул к двери. Колька прислушивался.
- Тибе чево тут надобно? - услышал он голос Макарыча.
- Услышал кое-что, пришел, - ответил кто-то.
- Я тибе не звал.
- Подождите, поговорить надо.
Колька спрятался под тулуп, сжался в комок, крепко зажмурил глаза. Даже задышал вполсилы, когда к столу протопали чьи-то шаги.
- Может, уговорю в проводники? - спросил вошедший. Макарыч засопел зло. Колько приоткрыл тулуп и чуть не вскрикнул. Отец. Он отвык от его голоса. Забывать стал.
- Один живешь. Чего к нам не пойти? Заработок хороший. Харчи готовые. Одному плохо. Тут на людях жить станешь. Слышал, ты хорошим проводником был, места знаешь.
- Ране жил один. Типерь нет. Сын есть. Привез. Об ем надо печьца. А и единой душой жил ба - к тибе не сшел.
- Почему?
- Я людей душой чую, покудова ни раз не просчитался.
- Думал - столкуемся.
- Толковать мине с тобой не об чем.
Колька видел, как отец встал. Натянул на самый лоб пипку. По знакомому, как и тогда, завязал на затылке. Да так и вышел из избы, непривычно громко хлопнув дверью.
Колька думал - его отыскали. Вспомнили. Ждал, может, спросят о нем. А может… позовут.
Мальчишка не плакал. Не кинулся к окну. Он молча прощался с детством.
- Чево поутих, пострел? Напужалси? В портки напузырил? Давай, вылазь! Поедим, чево Бог послал, - окликнул Макарыч. И, спохватившись, пошел закрыть дверь, где отругал медвежат: - Пошто всякое дерьмо в дом пускаети? Аль зазря ен к вам спиной стоял? Забыли, на што тут приставлены, бестии лохматые?
Медвежата ничего не поняли. Они улыбались хозяину. Лениво по-мужичьи почесывались, словно оправдывались за оплошку.
Прошло пять лет. Колька собирался ехать домой на летние каникулы. А тут в школе объявили, что сегодня в школе будет концерт для родителей и геологов, приехавших в село. Мальчишка побежал сообщить об этом Макарычу. Тот еще утром приехал за ним.
- Ну и што?
- Мне петь надо, так учительница сказала.
- Веди к ей, я враз пропою, аж слухать заморитца. Я к вам, барышня, - обратился Макарыч к Колькиной учительнице.
Та удивленно разглядывала старика.
- На што мому пацану голову засорять? Пред кем ен горло драть должен? Ен мужик, а не клован. И я не дозволю пустым баловать.
- Зачем же так? Коля хорошо поет. Вот останьтесь и послушайте. У нас все мальчики и девочки в концерте участвуют.
- Ты, едрить тя в лапоть, подраскинь мозгой, как мы с им в ночь поедим? Ить путь не близкий.
- У меня заночуете. А завтра…
- Эх! Да што с. тобой долго толковать? Уломала, - махнул рукой Макарыч.
Он с нетерпением ждал появления на сцене Кольки. Тот вышел неожиданно. И тут же Макарыч углядел в клубе Потапова. Но вскоре забыл о нем.
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит…
Макарыч и сам не знал, почему вдруг вот так внезапно брызнули из глаз слезы.
"Колька, Колька, зачем разбередил душу, зачем напомнил?" И Макарыч, сморкаясь в полу рубахи, благо в зале темно, выдавился из клуба. А в коридоре его нагнало:
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего, жалею ли о чем?
Лесник отошел в сторонку. Присел на траву. Закурил. На душе свербило, будто кто из шалости сыпанул туда жгучего перца добрую пригоршню. И не спросил, не подумал, как дышать-то теперь? Сквозь горячий туман видел Макарыч, как луна, смешной желтый цыпленок, почему-то плачет. То ли с устатку, то ли со старости блажь нашла.
Макарыч долго сидел, задумавшись. Вдруг нaсторожился, прислушался.
- Парнишка тот на моего похож чем-то. Сам не знаю, но таким же вот должен быть. Сбежал куда- то. Не усмотрел я тогда.
- Откуда твой тут окажется? - говорил второй голос.
- Да вот и сам думаю. Фамилия не моя, а звать тоже Колькой.
- Терять плохо. А находить порой куда хуже. Сколько ты его не видел?
- Лет шесть, примерно.
- Ого! За такое время он тебя давно забыл.
- А я напомню…
- Я те, кобель, напомню! - Макарыч в один прыжок оказался около. Ударил Потапова в скулу. Резко: - Паскуда! Я напомню.
Второй замахнулся, но тут же слетел с ног, коротко тявкнул, отполз в сторону. И сел там, по-лягушачьи раскрыв рот. Потапов все же успел подвесить Макарычу под глаз. Тот, потирая ушибленное, буркнул:
- От погань! И дратца не могуть. Скопом норовят. Что шпана подворная.
И, поплевав на полу рубахи, протер заплывающий глаз. Они не сразу заметили, что Колька уже вышел из клуба.
- Коля! - позвал его Потапов.
Мальчишка шагнул было к нему. Но вдруг резко повернулся, бегом бросился к Макарычу.
- Пап, поедем домой!
По дороге Колька пел ту же песню. А Макарычу все виделся книжник: ободранный, почти прозрачный, он сидел на нарах; как кузнечик, подтянув коленки к самой бороде, и пел:
"Я б хотел забыться и заснуть…"
Макарыч почувствовал, что глазам снова становится жарко. Он откинулся в телеге. Уставился на небо. Луна сражалась с тучами. И на рыжем ее лице тоже проступили синяки.
"Что, брат, и тибе достаетца?" - подумал старик и тихо сказал:
- Тут вот вся душа в синяках запеклась. Рожа- то ладно, Бог с ей. Заживеть.
- Что? - спросил Колька.
- Да это я так, - сконфузился Макарыч.
Он вспомнил, что сегодня Колька впервые назвал его отцом, и теплая волна разгладила морщины на лице. Будто кто родной провел по ним ласковыми руками. Успокоил. А дорога подкидывала телегу, трясла, раскачивала, баюкала, тараторила.
- Ты спи, отец. Тут я и сам справляюсь. Дорога мне ведома.
Разбуженная весной ночная тайга дразнила запахами. При седом свете луны она оказалась загадочной. Словно невеста под фатой. Макарыч не выдержал:
- Погодь малость. Пойду отдыхну на травушке.
Он засучил корявыми пятками по непримятой
траве. Как будто она, ершистая, виновата в его безвозвратно промелькнувшей молодости. Старику было не до мести. Он знал: живое для жизни рождается. А потому радовался каждому дню, подаренного ему судьбой. Он сел на обомшелый пень. Отсыревший табак горчил, шипел. Дым щекотал ноздри.
- Эх, табак и тот заплесневел. Забыл просушить. Да што там табак, душа гниет. Вон мужики- то по весне не то своих, а и чужих баб имеют, тут жа ровно выложенный пес. Печь и та не греет. А леты-то растуть. Вона ужо бородища вымахала по пуп. Бабы пужаютца. А ить понарошку рашшу. Мол, мужик я ишо, - бормотал лесник. И вдруг заслышал легкий шум белки на дереве: - Ну, што, касатка? Ухи навострила. Живи, дуреха. Жируй покудова в силе. Не то пропадешь ни за понюшку. Бобылкой плохо оставаться.
- Отец! - послышалось с дороги.
Макарыч подморгнул зверьку и торопко затру сил к телеге.
- Колюшка, иду! - крикнул он, по-медвежьи раздирая подвернувшийся под руку куст. Выдравшись из него, по-козлиному сиганул через канаву. В спутавшейся бороде старика застряла ночная бабочка.