- Тож мине, гнездо выискала. Поди за чучело приняла, - рассмеялся и перекинулся в телегу: - Трогай, Серый, трогай, голубчик!
И снова тайга обняла крепко, как баба, наскучившаяся по ласке. Каждый лист дрожал. Тайга дышала тихо, ожидающе.
Склонив голову на бок, о чем-то ребячьем задумался Колька. Неторопко бежал Серый. Как падай, пускавший из соломины мыльные пузыри, радовался кольцам дыма Макарыч. А на них во все глаза смотрела любопытная луна.
"Ну ить ты жа не хранцуженка, че смотришь, зенки вылупила, тя и в бок ткнуть нельзя? Хоша и жирнуща, што свинья. За баловство вона куды те загнали. Шибко, видать, нашкодила. Да што с вас, баб, и спросу. Вот и глазей типерича. Завидуй всем. Коли путево не жилось", - ругал старик луну.
Вскоре показалось зимовье. Оно вынырнуло из-за поворота черной горбатой крышей. Подходя к дому, Макарыч перекрестился. По-родному вздохнул под его ногами оживший порог. Он что- то протараторил скороговоркой и утих успокоен- но. Затеплились окна в зимовье, улыбнулись тайге. Дом задышал по-живому, дохнул в небо густой струей дыма. Будто хотел распугать рой звезд. Мирно прядая ушами, уминал траву Серый. Ему тоже было тепло.
…Колька решил стать геологом. Сказал, что работа эта - самая что ни на есть мужичья. Не в пример другим.
Макарыч, услышав такое, опешил. Думал к тайге пристрастить. К труду своему уважения ждал. Осечка получилась. Старик поскреб затылок, подумал. Поначалу осерчать хотел. Да, видать, чаю перепил. Душа от него обмякла, словно пожухлая трава. От досады и следа не осталось. Посидел с открытым ртом да только и сказал:
- Бог тибе судья.
А ночью долго мучился кошмарными видениями. Вздыхал больной коровой. То виделся ему Колька до чужого взрослым, бредущим по тайге голодным и больным. То вспоминался маленьким - поездным попрошайкой.
"Коля, сынок, зачем тебе судьба лихая? Возьми мое. За обоих возьми. Жисть-то она, как ребеночья рубаха, коротка и замарана", - вспомнилась старику пословица каторжников.
А мальчишке чудилось, будто идет он по крутобоким сопкам, спускается к звонким ручьям. Вокруг него дядьки старые с бородами и все с ним советуются, спрашивают о чем-то. И не зовут его, как маленького. Будто и рюкзак у него пребольшущий, не то что у других.
Колька перевернулся и увидел другой сон. Будто идет он по краю пропасти. Тропинка под ногами жидкая, осклизлая. Того и гляди не выдержит. А там внизу темно, как в водовороте. И вдруг оттуда услышал голос матери: "Иди ко мне, сынок. Не бойся". И уж совсем было согласился он, как вдруг донесся голос Макарыча: "Побереги, Боже, раба твово невиннова Николая. Спаси и сохрани".
Колька проснулся в страхе. Открыл глаза. Макарыч на коленях стоял перед иконой Спасителя. О чем-то жарко просил его. Вслушавшись, понял: Макарыч молится за него. Боясь помешать, Колька зажмурился, засопел, будто во сне.
Никто из них не вспоминал об этом разговоре. Лишь однажды, открыв сундук, увидел мальчишка бережно завернутую в чистую простынь теплую куртку. Такие же носили геологи. Знать, обнову к зиме Макарыч припас. Видно, в душе уже смирился с решением приемыша. Значит, стрелять неспроста заставляет все чаще. На будущее натаскивает. На немые вопросы Кольки не отвечал. Лишь иногда глянет в упор, тряхнет за плечи и скажет:
- Сгодитца, авось. Опосля лихом поминать не станешь. Небось скоро мужиком исделаешься. Все уметь должен. Усек?
А потом стал учить, как в тайге ориентироваться. По солнцу, по приметам, как погоду угадывать. Показывал травы, что хворобы лечит. Учил, как их настаивать, пить. Потом проверял, накрепко ли запомнил. За ошибки ругал Колькину голову ветряной мельницей. Но не зло. Хотя и это подстегивало. Колька накрепко запомнил: кружат вороны по низу - к пурге. Собака в снегу катается к вьюге.
Кувшинка под воду ушла - быть заморозкам. Кричат сойки хором - к дождю. Мураши не вылезают из муравейника, заклеили все выходы - тоже к дождю. Познал, как лечит аралий.
В проливной дождь он быстро разжигал костер. В считанные минуты ставил шалаш, треногу. И все же, как говорил Макарыч, на это и медведь способный. Он решил сводить мальчишку туда, где отбывал каторгу, показать карьер. Тачку-Дарью. Хотелось ему посмотреть, как воспримет все это мальчишка.
Через глухие урочища, змеистыми тропинками беглецов-неудачников, шли они несколько дней. Старик даже через столько лет не забыл этот путь. Каждое дерево со следами затесов напоминало ему прошлое. Он подходил, рассматривал след, оставленный на стволе, долго вздыхал. Эти вехи в пути для многих стали последними. В черных буреломах Макарыч заприметил, как и вовсе зарастала тропинка каторжная. Вот от памяти не уйдешь, не спрячешься…
Тот угольный карьер, будь он проклят, нашел какой-то каторжник поляк. Сослали его за смуты. А может, еще за что. Фамилию и имя его Макарыч запамятовал. Такие на Руси по черной пьянке не сбуровят. Крученые, что веревка. Помнилось, что лаялся тот поляк на царя, любил путать всякие слова непристойные. Когда озлится, мешает, бывало, их. как угли в печке. Тут, случалось, как ни сдерживайся, со смеху дня два животом помаяться. Так вот, тот поляк за свою находку на волю вышел, а люду каторжному погибель в том карьере оставил. За то его кляли в три колена. Поминая худым словом самого и всех его прародителей. На угольке том многие Богу души отдали. Недаром сказывали, будто стойки да опоры там из человеческих костей сложены. JI по ночам стоны умерших доносились. Вроде как тяжко им там.
Анчихристы, кои были среди каторжников, смеялись над этим. За глумленье биты бывали. Верующие крестились, просили Бога помочь, уберечь души свои и близких. Анчихристов после насмешек к еде не пускали. Пока рот не сполощут. Грязным языком есть не давали. Креститься, правда, их не могли заставить ничем.
Вспомнилась старику его непутно прожитая молодость. Оттого горько стало, будто полыни поел. И пожалел себя впервые. Вот уже и одышка появилась, старость подкралась незаметно черной кошкой, а жизнь была и не была. Как тог карьер: жил, отнимал жизни и сам умер позабытый. Это Макарыч понял сразу едва подошел к нему. Давно тут духа человечьего не было. Почитай, с того дня, как он ушел отсюда с геологами. Измеряли его, записывали, а вот и рукой махнули. Видать, овчина выделки не стоила.
Старик долго стоял у карьера. Молчал. Светлая капля застряла в бороде.
Макарыч подошел к тачке. Дарья жалобно пискнула, почуяв руки бывшего напарника. Цепи, которыми они были прикованы друг к дружке, ржавой змеей издыхали в траве. Вот только ручка и теперь не потеряла прежнего блеска. Ее, просоленную потом, не взяло время.
Колька много слышал от Макарыча о каторге. Да только не досказал тот. Увиденное перевернуло всю душу.
В холодном бараке по-покойничьи мерзла тишина. Даже шагов не было слышно. Будто в свою могилу пришел. У Кольки взмокла спина, когда увидел на стене бывшей камеры плеть со свинцом на хвосте. Ее Макарыч не раз испытал на себе. Шкуру со спины она сдирала исправно. Впервой познакомился с ней, когда "бугра" убил. А потом… Спина не успевала новой кожей обрастать. Сколько ее снято живьем да с кровушкой! Теперь и не припомнить.
Макарыч вел Кольку дальше. Вот отсек, которого боялись даже отъявленные душегубы. Сюда за особые провинности упрятывали. И называли этот отсек морозиловкой. Жуткие слухи о ней ходили. Будто живых людей здесь по горло ледяной водой заливали, а потом замораживали. Так это или нет, поди, узнай. Никто оттуда в камеру не вернулся. Лишь дикие крики по ночам когтями рвали души каторжников.
В морозиловку попадали больные и старики. Все, кто не мог работать, хлеб насущный себе добывать. А чтоб зря харчи не изводили, от них избавлялись.
К отверстиям в стене были подведены трубы для воды. Макарыч глядел на них и с болью думал, сколько жизней они выкачали.
Мальчишка трясся, как в ознобе. Выстукивал зубами дробь. Мертвой хваткой вцепился в руку старика.
- Что, Колюшка, хватит с тибе? Пошли. Это ить, как мы говаривали, все смерти пройтить и живым остатца, значитца, Богом быть любимым. А ишо - судьбою избранным.
Тяжело хлюпнулся со стены кусок обмазки. Как последний ком земли в могилу. Макарыч испуганно перекрестился, что-то прошептал побелевшими губами. И, взяв Кольку за плечи, повел его к выходу. Только ноги не слушались. Заплетались, словно у пьяного. Да спина коромыслом согнулась. Хорошо, что Колька не заметил, не то удивился бы, почувствовав, как задрожали добрые теплые руки Макарыча. Словно тот большую работу сделал, непосильную. Сдержать ту дрожь уже сил не было.
Макарыч стал для мальчишки совсем родным человеком. Его отцом, старшим другом и ровесником. Они даже в прятки играли. Случалось, не хотелось Кольке идти по воду, тогда они по-честному тащили жребий. И если Кольке везло, Макарыч безропотно шел к реке.
Нет, не жалость. Что-то другое проснулось в детской душе, вроде он только теперь увидел Макарыча. Понял его. Оценил. А в груди комом лежала тяжесть.
Макарыч не сетовал на судьбу, на испытания, - посланные ею. За любой удар благодарил, как за очередной урок. И часто разговаривал с медвежатами-сиротами, жаловался им лишь на то, что кровное семя опосля себя не оставил.
Время притупляло боль пережитого, вытравливало из памяти имена, лица некоторых людей, с которыми сводил случай. Вот только Марью из больницы не мог забыть. Иногда хотелось повидать ее, услышать ровный спокойный голос. Поспрошать, как живется-можется. Молча посидеть рядом. Да все как-то не везло. Тянуло к ней оттого, что чуял - не согрета баба. Холодно ей живется, тягостно. Иначе с чего бы душу на больных извела? Сама добра, знать, не видела. Немногого хотелось Макарычу: под склон лет вдвоем все бы лете. Колька-то не родный. А как бросит? Глаза- то закрыть будет некому. От таких мыслей у старика бежали по спине мурашки. И чувствовал себя он совсем одиноким и беспомощным. Особенно тяжко случалось, когда Колька уезжал на ученье. Тут одному в тайге хоть волком вой от тоски. С нею никакого сладу нет.
…После увиденного Колька враз повзрослел. И если раньше на выходной иногда оставался в селе, то теперь уезжал домой, к Макарычу. Охладел к бывшим друзьям-одноклассникам. Их забавы и игры казались ему слишком мелкими. Он стал неразговорчивым. Часто о чем-то думал. С тоской смотрел на Макарыча, провожавшего его в школу.
Тот крепился, но Колька видел, как все резче становились морщины на упрямом лбу, как въедливая седина опутывала густой паутиной голову. Слышал, как по ночам пил Макарыч отвар, лечил сердце. А потом с тихим стоном сидел до утра у окна. Видно, пережитое давало знать о себе.
Колька знал: встань он сейчас, Макарыч тут же ляжет на лавку и засопит, как ни в чем не бывало. О болячке слова не вымолвит. Посовестится. Чего стоит такая выдержка, мальчишка догадывался. Но однажды, приехав на каникулы, не выдержал:
- Слушай, отец, хозяйку нам в дом надо. Женился бы ты.
- С чево ето тибе в башку втемяшилось эдакое?
- Так у всех тетки есть, пусть и у нас будет.
- Женютца смолоду, мине ж замуж выдавать надобно.
- Ну и выдайся.
Макарыч рассмеялся так, что на глазах слезы выступили. Колька смотрел на него, ничего не понимая.
- У нас в деревне, иде я рос, исстари такой обычай завелси. Как девка долго засидитца, отец сажает ее в корзину, берет на плечи. Опосля идет с ей и блажить на всю улицу: "Перезрела!" Ето ен эдак сватов кличить. Заодно девку на народ выставлять. Мол, товар залежалси.
- И чего смеешься? Я тебе правду говорю - женись. Нам же лучше будет.
- А ежели не лучче? Ты-то баб не ведаишь. Оно ноне не те пошли. Норовять верхом на мужиках ехать.
- Зачем? У нас Серый есть.
- Дурачок! Помыкать нашим братом наловчились. Ране баба послушная была. Ноне нет. На равных жалають. Во! Свою жа благоверную не моги не то поколотить, а и ругнуть. Так я от мужиков слыхивал. Мужа-бога не боятца, окаянные. Чуть выпил, она с бранью на ево. В былое за эдакое розгой гладили. Так и сказывали про бабу - люби што душу, тряси што грушу. Нынче бабы мужиков из шкур трясуть.
- Не все же…
- То верно. Да только как их распознать-то?
- Нам хорошая попадется, - уверенно сказал Колька.
- Бог весть…
- Я в школе всегда думаю, как ты тут без меня? Ведь один живешь. Может, хватит с меня этой школы? Геологом я не смогу стать. Как тебя оставлю? Женился бы. Все спокойней.
- Мое, видать, потеряно, Колюшка, а со школой зря не мели. Учись, покуда я живой.
Отвернулся Макарыч к стене и смахнул слезу. Про себя обрадовался. "Значитца, в селе про мине пострел помнить, беспокоитца. Можа, и впрям к Марье податца?" Но тут же посмеялся над собой. "Какой я типерь муж? Старый пень, да и только. А туда жа… Женихатца захотел. Осмееть она мине, да и только".
- Ну так как, берем себе тетку? - прервал его мысли Колька.
- Иде?
- Где все берут. Я не знаю.
- И я вот не ведаю, согласитца ли?
- Кто?
- Да так я.
- Давай вместе к ней поедем, я сразу узнаю,
хорошая она или нет.
- Выходить, за свата мине будишь?
- Ага.
- Ну добро, - согласился Макарыч.
В эту ночь сон оставил их обоих. Лавка показалась леснику раскаленной плитой. Он ворочался с боку на бок. А Колька все думал. Вот если они найдут себе добрую тетку, значит, Макарыч всегда будет ходить в чистых рубахах. И обед он не будет сам варить. И мести полы в зимовье не станет. Отдохнет. Коли и занеможет, будет кому за ним присмотреть. Может даже, Макарыч забросит свои древние штаны, в каких он хозяйничает дома. Штаны те Колька прозвал латами. Все потому, что они были сплошь в заплатках. Родного тела на них не проглядывало. Но, как говорил старик, своя шкура хоть и старая, а пригожая. И добавлял: "Мине ни на гульбу в село. В своем доме аль на участки кажнай мураш мине завсегда признаить и телешом".
Мальчишке хотелось, чтоб в их зимовье стало светлее.
Заснули они под утро. Макарычу приснилась Марья. Она шла к нему улыбчивая. "Марья! Солнышко мое предзакатное!" - обрадовался он и кинулся навстречу, а вместо нее куст. Исчезла… Макарыч глянул вверх и увидел, как солнце улыбается ему Марьиным лицом. Он позвал его к себе, но солнце скорчило рожу и спряталось за тучу.
"К чему бы такое привиделось?" - проснувшись, думал Макарыч и не мог растолковать свой сон.
К Марье они решили поехать в ближайшую субботу. До того Макарыч с Колькой порешили привести в порядок зимовье. До семи потов мыли пол, окна. Починили клеть, крыльцо. Старик даже ставни резные к окнам приладил. Чтоб побольше на глаза походили. Медвежат сводил на речку искупать. Около зимовья все под метелку убрали. Вдвоем за три дня баньку смастерили. В ней себя в божий вид привели. Макарыч перед косым зеркалом петухом ходил. Грудь колесом выгибал, живот утягивал, чтоб поболе на жениха походить. Даже костюм свой с самого дна сундучьего выволакивал. Долго вытряхивал из него ромашку, которую от мышей насыпал, чтоб те обнову не погрызли. Вырядившись в белую полотняную рубаху, костюм, сапоги, он стал совсем другим. Колька удивленно смотрел на него.
- Што? Не признаешь? А ежель и она не признает?
- Ну да…
- Да хто ее ведаит.
Макарыч осторожно рассказал Кольке о Марье. Поделился и тем, что баба она занятая, мужняя. Договорились приехать к ней не домой, а в больницу. Там и пронюхать, как да что. Сговорить, коли зацепа появится. Ну, а не получится, особо не расстраиваться.
И вот суббота. Макарыч встал до света. Напоил Серого. Положил в телегу поболе травы пахучей. Сверху медвежьей шкурой прикрыл. Чтоб для солидности. Мол, охотник приехал. Не голь какая перекатная. Взвалил овса кошо про запас. Сел перекурить на крыльцо, выдраенное до цыплячьего цвета. И подумал, что эта трубка его, может статься, последняя холостяцкая.
Колька не заставил себя ждать. Заячьей прытью сбегал к речке. Оттуда возвратился посвежевший.
- Ну сынок, будто сызнова в драку иду. Вот только без кулаков. А душа-то, што овечий хвост.
- А ты давай попридержи ее.
- Ништо. Нехай ее попрыгаить. В женихах-то я впервой. Не приведи тя Бог вот так жа. Оженись смолоду. Семя морить нельзя. Да и в бобылях не сладко. Природа сильней нас, с ей не поартачисси.
Время в дороге пролетело быстро. Макарыч рассказывал разные байки, и Колька слушал их с открытым ртом. А все с того, что спросил мальчишка, удавалось ли кому из каторжников бежать.
- Рисковое ето было дело, сынок. Но отчаянные были. А то как жа. Помню, тошшой такой мужичонка был. Сослали за то, што царю подвох готовил. Ево и упекли лес валить. Поработал ен там немного и стал кровавым поносом исходить. Похудал, што ведмедь в весне. Бывало, шкуру на животе оттянет и коленки ей прикроит. На ево и голодная рысь не позарилась бы. Ну чисто страх Господень! Уж совсем собрались ево в морозилку отправлять. Ен то дело и пронюхал. От хвершала, што сторожевых собак лечил. Понял - крышка будить, все одно смерть. Как ен умудрился от конвою уйтить, токо ему ведомо. Сказывали, в дупле пересидел. Долгонько ево по тайге сыскивали. С собаками. И не нашли. В ту пору на наш ево брата, окромя стражи, гиляков натравили. Ето люди такие есть. Попадись кому с их - с ходу голову снимуть. Оне за кажново бегляка награду получали. А жилось им тож не жирно. Но тут мужик ушлый. И про ето знал. Потому на глаза не лез. Да самово пролива добрался. Ягоду да грибы сбирал, тем и жил. Думал укараулить лодку, штоб на материк махнуть. Укрылси за селом. Только люд там жил хитрой. Лодки далека на берег вытягивали с воды. Куды тому ее в обрат стянуть? Тут вона какие мужики по одному не осиливали. Вот ен и удумал подкормитца. В жисть не воровал, а здеся лиха беда заставила. Так-то на юколе ево и застукали. Вернули в обрат. Ен, бедолага, с горя-то в нашей камере усоп. Царствие ему небесное, - перекрестился Макарыч.
- А так, чтоб и насовсем, бывало?
- Не слыхивал. Може, и случалось. Ты там сказывал, што с западу у нас пролив имеетца - Погибиль. Так ен кличитца потому, што много беглых на ем погибель сыскали. Шли туды в надежде переплыть. Материк там, как на ладони, увесь виден. Ан, как говорят, близок зад, да не по зубам. То-то.
Макарыч вздохнул. Пожелал тому усопшему землю пухом и пустил коня быстрей.
В воскресенье они приехали в село, где жила Марья. Решили поначалу перекусить у кого-нибудь. Постучали в первый же дом. Отворила им баба. И не успели они и слова вымолвить, как она заорала:
- Какого черта претесь в избу! Нажрались с утра и чужого дома от своево отличить не можете. Идите отсюда, пока я вас…
Баба выхватила метлу из-за двери.
- Охолонь, дура! Аль мы на пьяниц схожи? Курица сумасшедшая. Я те, коза малахольная, промеж ушей врежу, так ты враз запамятуешь, как черта по батюшке кличуть, - Макарыч вырвал метлу.
На шум вышел заспанный мужик.
- Ну, что ты, оглашенная? Сгинь! - цыкнул он на бабу. Та трусливо нырнула в дом. Мужик огляделся для верности.