"Хоть свидеться пришлось и на том тебя благодарствую. Верно, больше не доведется. Годы поедом силы поели. Перед кончиной за твое здравие помолюся. Охолодел ты и ко мне. Знать, и на могилу не придешь. Ну да Господь с тобой. Коль душа холодна - родство не подмога. Да сохрани тебя судьба от лихих людей, да от хвори", - думал Акимыч.
Заглянуло в окно серое утро. Неприветливо царапался в стекла нудный дождь. В тайге стыли деревья, стыла трава.
- Погодили б. Што в непогодь маяться, - просил Акимыч. - Марья ногами изведется в пути. Ее пожалейте.
- Поедем, - вмешался Колька.
- Чем обидел тебя? Не гнушайся домом моим. Ты свой в нем. Поспеешь меня покинуть. Може, не приведется боле, в остатний час свиделся.
- Марья, как ты? - спросил Макарыч.
- Подождать бы.
Колька отвернулся к окну, он никого не хотел видеть. Понял: тетка предала его. Но перечить не стал. Акимыч растопил печь. Марья стала готовить завтрак. На сытый желудок Макарыч рассказывал о своей жизни.
- Помню, как опосля каторги на волюшку вышел да в магазин забрел. Глядь, а там масло коровье. Купил два фунта. И тут же слопал. Без хлеба. Баба торговка на мине, как на бешенова пса глядела. Прямо в рот. Чудо ждала. Оно и приключилось. Только с другова конца. Видать, брюхо от жирнова отвыкло.
- Со мной и тово срамней сдеялось. Притащил к купцу Сазонову пушнину. Товар начал приглядывать. Ну, а опрежь спирту выпил. Нутро-то и зашлось, ровно уксусу хватил. Ни дохнуть, ни чихнуть. Пена што с коня пошла. Очухался под забором. Поначалу-то не сообразил. В лавку к купцу направился. В середке у меня, ровно коты свадьбу правили. В глазах рябо. К купцу ввалился, а он от меня попятился. Крестится. А хозяйка ево без дыху - плюх на зад. Я не докумекал, а Сазонов пальцем на мой пуп кажет. Глянул. А я в исподнем. Сраму не оберешься.
- Товар-то к чему? - перебил Макарыч.
- Мальцу под гузно. Мокрил он ежечасно.
- И што?
- Да ништо. Дал Сазонов ситцу да рубаху грехи прикрыть. Василинка-то смеялась опосля. Ну, правду бают, беда единой в дом не ходит. Тот супостат, што пожаловал к нам с переписью, у мине почти всех соболей взял. В подарок за молчанье о Василинке. А потом… Пришлось в долг к Сазонову залезать.
- То зряшный стыд, што в долг. Кажный день у судьбы в долг берешь, - встрял Макарыч.
- Мне уж жизнь не мила. Толку в ней нету.
Маялся досыта, радовался впроголодь.
- Зато людям много сделал. Выхаживал и старых и малых, - перебила Марья.
- А-а, - отмахнулся старик. - Добро бы впрок шло, ан нет. Не завсегда.
И вспомнилось, ему, как пришла однажды к нему девка. В ноги упала. Заголосила истошно. Спасти просила: "Свадьба скоро. А я брюхатая. Помоги от дитя ослобониться. Не то свекровь с мужем со свету сживут". - "Приплод-то чейный?" Девка глаза потупила. Замялась. Скраснела. Глазами в угол зыркала: "Не от будущего мужа. От любого". - "А где он?" - "Занятой".
Акимыч не хотел помогать. Больно уж девка не понравилась. Такую, что кошку, погладь, к любому пойдет. - "Грешно плод губить. Сколь брюхата?" - "Вполовину". - "В дите душа уже имеется. Потому губить не стану". - "Дедушка! Голубчик! Помоги, спаси меня!" - забилась девка у ног Акимыча.
Знал старик, что бывает, когда баба в подоле принесет. Не прощается такое. Жаль стало. - "Не кричи. Подымись. Да сказывай, впервой ли понесла?" - "Впервой". - "А бабой когда сделалась?" - "В зиму". - "Худо. Зимний плод крепкий. Больно будет. Выдюжишь?" - "Стерплю". Акимыч налил девке черного отвара. - "Пей, блудница. Да не жадься. Не то кровями изойдешь. Опростайся тут. Я пригляжу. Одной тяжко станет. На крик люди сберутся. Домерекают". Но та упросилась домой. А через два дня приехал мужик к Акимычу. За душу тряс. Лиходеем лаял, кобелем. Грозился убить. Мол, мою девку испортил, силом взял, опозорил, чести лишил. Да плод сделал. Долго ничего слышать не хотел. И только когда старик сказал, что давно в бабах радости не видит, ровно отрезвел. Тут лесник рассказал ему все.
С тех пор Акимыч молодок не лечил. Гнал от избы, что ворогов. Выхаживал, когда просили, ребят малых, мужиков, погодков своих. Платы не брал никакой. За то по селу его святым звали. На праздниках не обходили, дарили первым куском. А минувшей зимой сам чуть Богу душу не отдал. В пургу мужик к нему приехал. Акимыч у него на постой останавливался, когда в селе бывал. Тот умолял бабу выходить. Рожает, мол, а дите не по-людски идет. Задом к свету. Повитухи никак не сладят. Того и гляди наследника скалечут. На зад дитю водой святой поливают, чтоб выпростался. Зовут его, выманивают, даже молитвы читают. А дите, мол, ни с места. Сам задохнется и мать загубит.
Поехал Акимыч. Хоть зарекался к бабе не прикасаться. Ведь все грехи и беды от их окаянных. Да больно уж мужик упрашивал.
Когда ж мальца на свет живехоньким старик вытащил, все тут же об Акимыче позабыли. Хоть тот сам хворый приехал. Всю ночь домой шел. Под конец совсем устал. Пурга вымотала. Сел под дерево передохнуть. Засыпать начал, согреваться. А тут собачонка какая-то. Тяв датяв. Подумал, мерещится. Да нет. Ей тоже, видно, холодно стало. Сначала дичилась. Потом как к хозяину прижалась. Так вдвоем и добрели. После выведал старик, что собаку ту хозяин за старость со двора согнал. Три зимы жила она у лесника. Да пропала. Ушла. Видно, смертушку почуяла. Добрым словом поминал ее Акимыч.
О чем-то вспоминал и Колька. Вот он увидел себя совсем маленьким. В праздник мамка пирог испекла с повидлом, что бывало редко. И большой кусок ему дала. Ел он его бережно. Запивал пустым чаем. Сахару не было. Мать рассказывала, что в ее семье чай пили вприглядку с сахаром. Детей было много. На всех не напасешься. Потому головку сахара над столом повесят и, глядя на него, чай пьют. От того только горше становилось ребятне. Слезами давились. А у Кольки даже на приглядку не было. Съел он пирог, крошки в рот запихал. И пошел на улицу. Там народ. Много его было. Как пескарей в теплой заводи. Все смеялись. Со взрослыми дети шли. Кто за руку, кто на плече, кто, горб окоряча, ехал на отцовских спинах. Смеялись. Завидев такое, мальчишка назад повернул. Уткнулся в угол. Его некому было взять с собой за руку, посадить на сильные, крутые плечи. Мимо него все проходили равнодушно. Даже не замечали. Чужой он был.
Задумался и Макарыч. Вспомнил свое. Затянулся дымом. Горьким, как одиночество. От него даже мысли черные пошли, побежали вприскочку. "Вот тогда я зазря. Надо было… Зубы на пуговки извести ба…" И снова перед глазами замельтешила падучая крученая поземка. Макарыча тогда здорово избили плетью. Кто-то из каторжников донес на него. Мол, лаял матерно старшего конвоя. И посулил тому скальп содрать. А содрали за то всю шкуру на спине Макарыча. В камеру еле добрался. Среди дня снег показался багровым, в крови запекшимся. Много погодя узнал, кто его ворог. Хилой такой мужичонка. По такому и кулаку разгуляться негде. Мощи единые. Так не по-людски и помер. В морозилке.
Никто и не заметил, как вышел в сенцы Акимыч. Вернулся скоро. С ружьем. К Кольке подошел.
- Прими в память. Дедово еще. Тульское. Оно по родовой переходило. Может, сгодится. Взмужаешь, везде с собой бери. Што друга. Оно не подводило. Глядишь, и тебе добрую службу сослужит. Может, меня когда-нибудь вспомнишь.
- Не гребуй, бери, - Макарыч поддержал старика. Колька взял ружье. Залюбовался вороненой сталью. Невольно дрожь пробрала. Сколько мечтал он о таком ружье!
- Ты-то как без него? Тебе оно нужней, - протянул мальчишка подарок.
- Я не хожу нонче на промысел. Ноги, руки ослабли. А ружью хозяин должен быть.
Колька тут же принялся чистить и смазывать ружье.
Дождь не прекращался. Акимыч пек в печке картошку. Усердно сопел трубкой. Макарыч что- то выстругивал ножом. Марья неслышно прибирала в избе. Колька раздувал брюхатый самовар. Время шло к вечеру.
- Эдак и дороги навовсе рассопливятца. А ему и краю нету. Откудова такая пропасть? Как домой поедем-то? - глянул в окно Макарыч.
- Поспеете.
- То ли грешник народилси, то ли хто добрай преставился, - продолжил Макарыч.
- Ноне неразбериха деется повсюду. Поди, все вместе приключилось.
- То ягодный дождь, - тихо заметила Марья.
- Да! Ентот на неделю зарядил, - серчал Макарыч. И сказал решительно: - Взавтре двинемся. Ужо доберемся помаленьку, если Бог даст.
Утром, еще не продрав глаз, Макарыч услышал за окном трескотню птах: значит, дождь перестал.
На душе повеселело. Наскоро перекусив, стали собираться. Почуяв конец отдыху, быстрее захрумкал сеном Серый: сил набирался.
Когда все вышли из избушки, Акимыч благословил Кольку. И, пожелав доброй дороги, вслед перекрестил уезжающих. Колька из-за плеча наблюдал за ним. Акимыч стоял, как растерявшийся странник на чужой дороге. Белая борода прикрывала его до пояса. Из-под нее торчали несуразные штаны, сбахромившиеся у щиколоток. Старик долго смотрел вслед телеге.
- Прости, внучок. Не поминай лихом, коли што неладное сотворил. Спросу с меня нету. Земля тянет. Знать, перед могилой судьба свела меня с тобой. Сохрани и спаси его, Господи, - шептал он еле слышно.
Тихо переговаривались Макарыч с Марьей. Все о будущем толковали.
- Как меня перевозить станешь? Скарбу-то немного, а бросать жаль. Своим горбом нажито. Да и избу еще отец покойный ставил. Продать надо. Что ей брошенной стоять? Люди-то рады будут. Она у меня ухоженная, огородишко при ней. Ягода всякая. Сарай.
- То сама смотри. Но только две избы ни к чему.
- Коровенку завести надо. Колю молочком отпоить. Оно пользительное. Ишь, малец-то намаялся без тебя.
- Как хошь, так и сделаим. Ен у меня не в обиди. А вот об молоке не думалось. По мине ни к чему оно мужику. Не еда и не питье. Одна морока. Токо знай за избу бегай.
- Ну да там увидится, - согласилась Марья. А потом спросила шепотом: - По селу один поедешь? Я ногами дойду. Ладно? Не то бабы запозорют.
- Я што у тибе? Я те слезу! Ишь чево устыдилась!
Марья притихла. Дорога пошла тряская, что живот у попадьи. Макарыч осадил Серого, пустил его шагом. В село приехали по темпу. И сразу собралась кучка баб. Они глазели через дырки в заборе. Судачили о Марье.
- Бесстыжая. Мужик только помер, она кобелиться зачала. А все тихоней ходила.
- И этого в гроб сгонит, вместе с найденушем.
Макарыч крякнул. Скокнул к забору. Выдрал
кол у носа одной. Та так и взвизгнула. Прикрыв зад руками, от забора опрометью кинулась. Без оглядки. Остальные, кудахча, понеслись вслед.
- Я вам мозги-то через задницу вправлю! - гоготал Макарыч.
Возле калитки остановился мужик. Его по огню папиросы увидел Макарыч.
- Марья! - крикнул тот. - Слышал, мужика себе нашла.
- Нашла.
- Счастья вам! Да в ладу век жить.
- Благодарствуем, - ответил Макарыч и позвал мужика на чарку за добрые пожелания.
Опрокинув стакан спирта, гость хрупнул огурцом. Подморгнул Макарычу и пошел со двора.
Утром поехали в зимовье. В телеге топорщились Марьины пожитки.
- То-то повезло бабе, отмучилась, - улыбчиво сказал старик, встреченный за околицей.
К зимовью подъезжали вечером. Макарыч торопил Серого. Заботливо укрывал Марью. Той непривычным казалось такое. А когда он стал помогать ей вылезть из телеги, и совсем растерялась.
- Эвот, што девка стыдисси, словно взамужем не была.
Марья Огляделась вокруг. Улыбнулась открыто, доверчиво. Ей здесь сразу понравилось.
Пока Макарыч распрягал Серого, Колька побежал истопить баньку.
- Иди в избу. Не простужайся. Я споро, - пообещал Макарыч Марье.
Та перекрестилась перед порогом и вошла в дом. Вскоре туда заторопился хозяин.
- По душе ли тибе у нас?
Марья согласно кивнула:
- Много ли мне надобно? Абы не бил ты меня да уважал маленько.
- Ето мине тя бить? Ты што? Ты жа баба? С крепким мужиком на кулачки - куда ни шло. С тобой зазорно. Да и не по нутру мине.
Марья незаметно вошла в их жизнь. Вроде жила она с ними испокон века. Одинаково заботилась об обоих. Недаром Макарыч про себя не раз, улыбаясь, думал: "Хозяюшка нашенская всем люба. К дому пришлась".
Незаметно обшила, обстирала. На окна цветастые занавески приладила. Теперь Макарыча все больше из тайги домой тянуло. К жене, к теплу, ровно и не жил иначе. По вечерам вдвоем с Колькой шкурки выделывал. Марье на шубу. Хотелось порадовать ее. Сам себе не раз дивился, как так скоро привязался к ней. Следил, чтоб ноги не промочила. Не застыла. Беря с собой за грибами, за ягодами, требовал, чтоб теплей одевалась. Душегрейку на нее напяливал, что сам пошил. И говорил при том:
- Береги себя. Здоровьишко твое надорвано. Коли худо - не перемогайси. Ты ведь у нас одна утеха.
Колька за лето здорово вытянулся: долговязый, нескладный, большие не по годам руки его все что-то делали. Он охотно помогал Марье по хозяйству. Ходил в тайгу на обход вместо Мака- рыча. Старался заготовить впрок на зиму рыбы, мяса, грибов, ягод, орехов. А потом до звезд пилил дрова. Чтоб зимой с ними забот не было.
Марья уже давно уговорила Макарыча и продала дом в селе. Сейчас она готовила Кольку в школу. Варила ему варенья, солила грибы. Пеклась, словно о сыне своем. Каждую мелочь углядела.
- Ты на свободные дни приезжай, Коля. Нам отрадней станет, - просила она парнишку перед отъездом.
- Ладно, буду, - пообещал тот.
Он не называл ее никак. Тетей Машей - язык не поворачивался. Мамой - и того боле. Что-то среднее меж тем и другим, но подходящего слова не находилось. От этого Колька мучился. Тетка Марья? Но слишком много заботится она о Кольке. Ночами встает укрыть одеялом, чтоб не застудился. Сама не поест, пока его не накормит. Вон и простыни у мальчишки белые, как снег. Все ее забота. А когда однажды он промок под дождем и простыл, она ни на шаг от него не отходила. Четыре ночи не спала. С лица даже спала. Плакала тихонько, чтоб никто не слышал.
Колька, конечно, не сказал никому, что подслушал ее молитву. Она стоила перед иконой на коленях в одной рубашке и просила:
- Чем прогневила тебя, Господи! Разве замужеством? Так за счастье мое не наказывай раба твоего невинного. Пошли ему здоровье и долголетие. За маяту и горе награди своей благодатью. Отгони болесть. Отдай мое здравие ему. Млад еще он. С него будет. Мой век бабий, равно короткий. Нехай же Николай, сын мой неутробный, побольше радостей изведает. Не гневись, Боже, на него…
У Кольки тогда даже комок к горлу подкатил. Колючий. И глаза зачесались. Так о нем еще никто не молился. А Мария, совсем простоволосая, уже тихо склонилась над ним. Ощупала лоб. Поправила подушку. Вытерла потное лицо мальчишки и прошептала:
- Спи с Богом. Во сне здравие приходит.
Мама… Но так он называл только свою мать.
Ту, что любила его больше, чем себя. Откуда было знать мальчишке, что умерла она с голоду, отдав сыну все, что могла? Вот и ушла безвременно. Он любил ее по-своему требовательно. Продолжал любить и мертвую. Видел ее во снах, когда говорил с нею, как с живой. Эту память он боялся омрачить. Назвать этим словом другую? Мальчишке это казалось предательством.
Макарыч понимал состояние Кольки, а потому сказал однажды, когда они были в тайге вдвоем:
- Ты, сынок, таво, не шибко мозгуй. Все перемелетца. Душу слухайси, она сама подскажит, стребуить. Всему свой черед. Усек? То я насчет Маши…
Но и это не успокоило. Потому, прощаясь с нею даже перед отъездом в школу, он не мог вымолвить ни слова. Ткнулся по-щенячьи в теплое плечо. Шмыгнул мокрым носом и отскочил, неловко задев Макарыча мослатыми ногами.
Колька учился легко. Не корпел подолгу над уроками. Быстро решал задачи. Пристрастился к шахматам. У него не было трудных предметов: учителя считали его способным. Только уж слишком взрослым, не по годам понятливым. Макарыч на эти их замечания рукой махнул. Дескать, разум парню Бог дал. Ежели не обделил, на том благодарствие ему.
Незаметно прошел год. И Колька решил поступить в техникум. Чтоб скорей стать геологом. Макарыч не стал противиться. И Колька, пробыв дома совсем немного, поехал поступать.
Макарыч ничего не сказал парню о том, как занедужила Марья в минувшую зиму. Как зачастую боялся оставлять ее одну, уходя на обход участка.
Марья заболела тогда неожиданно. Нагнулась достать банку из-под стола, а разогнуться не смогла. В спину словно гвоздь вбили. Макарыч долго выхаживал ее. Натирал спину отварами. Но несмотря на его старания Марья слегла надолго. Стало прихватывать сердце.
- Што ж так, Марьюшка? Не уберегла сибе? Эх, силы ваши, бабьи, - куриные. Сорвать их легше легкаво.
А про себя думал: "Нынче выдюжит, знать, обойдетца. Вот токо без Кольки-то вовсе худо. Приглядеть за ей и то некому. Што, коли к сердцу паралик подкрадетца?"
Тут еще пурга поднялась. Выла в трубе истошно, голодно. Ну прямо середку наизнанку выкручивала. Волком в дверь скреблась. И не было ей угомону. Будто небо кто прострелил по шалости. Оно и взялось сыпать, как из худого мешка. Пошел Макарыч от двери отгрести. А ветер как хряснул дверью! В глазах поначалу даже розово стало. Словно в облако, подогретое солнцем, попал. И так легко ему в нем было! Но вот облако будто черт на спину повернул: все почернело. И показалось Макарычу: Дарья тянет его. Не в карьер, в могилу. И прикован он к ней прямо за голову. Словно к самой макушке цепь припаяна.
"Знать, крышка. Отжил", - подумал тогда Макарыч. И, помянув жизнь по-черному, полетел в пропасть.
Очнулся не скоро. Руки, ноги судорога свела от холода. Макарыч сел, как чумной. Спохватившись, перекрестился. Хотел встать. Ветер сбил. На карачках вполз в избу.
Марья лежала без сознания.
- Отбедоватца ба навовси, - не поняв, что с нею, пожелал себе смерти Макарыч. Пока отхаживал, какая чепуха только не думалась! Чуть женщина оклемалась, то открыла глаза и испугалась:
- Что это с тобой?
Голова и лицо Макарыча были в крови.
- Эвот нашла об чем… На мине, што на кобыле, все зарастеть. Ты не печальси.
На другой день пурга осела. Гуднув, как медведь спросонок, промеж берез исчезла, словно растаяла. Макарыч выглянул в окно.
Белыми медведями прилегли к ногам сосен сугробы. В крепкие лапы стволы захватили. Прижались по-родному, деревьям от тех объятий не дышится.
"Гля-ко, кому какое испытание судьбина посылает. Наказаньем никово не обойдет", - подумалось леснику.
Невольно вспомнил об Акимыче - как-то он там? Одному ему и вовсе тяжко. Сам себе единая душа.
К вечеру на лыжах Колька пришел. О невзгодах позабылось.
А вот теперь уехал в город. Когда воротится? Только летом. А до него попробуй дожить…
"Не ближний свет. Оттудова на лыжах не проскочишь. Еропланом надо лететь. Сказывают, штука эта больно интересная. Хвост и крылья имеютца, ну чисто птица! Только как же Господь проглядел такую оказию? Как допустил, штоб люд смертный небо испоганил? Оно, конешно, хорошо, што Кольке не мучитца в пути. Но разе так надо? Ить раз человек в небо влез, иде ж ноне Бог живеть? И куды ноне молитца?"