- Поесть ба, уплачу, - попросил Макарыч.
- Заходи, - растопырил мужик дверь и крикнул: - Клашка! Подь сюды! - Баба выползла из угла. - Накорми мужиков. Да себя прибери маленько. Не то парнишку до смерти испугаешь.
Клашка подвязалась засаленным фартуком, убрала под косынку распатланные волосы и, неслышно ступая около мужа, подала на стол.
- Да вы смелей. Что на ее смотреть, - указал хозяин на жену и буркнул: - В их ума ни на копейку, а вот глотка - целый базар перекричит. Девки-то все пригожии. Откуда только хреновые бабы берутся?
- То верно, - поддержал Макарыч.
- А вы откуда будете?
- Неподалече оттибе живу. Лесуго.
- К нам в село, к кому?
Макарыч поперхнулся от неожиданности. Выручил Колька.
- В магазин мы. Книжек мне к школе надо!
- Вон что. Я смотрю, вроде тебя видел раньше, - обратился мужик к Макарычу.
- В больнице лечилси. Рысь подрала, кады в проводниках был.
- Стой, так то у тебя собачонка-то?
- Была, была.
- Она, стерва, всех кур моих передавила.
- Сочтемси.
- На что. Давно уж. Черт с ними.
- Дохтор давеча в больнице ладнай был.
- Это да…
- И ишо Марья там работала. Душевная баба.
- Ох, плохо ей.
- А што с ней? - враз спросили Колька и Макарыч.
Мужик хитровато прищурился, крикнул:
- Клашка, молока неси!.. Мужик у ней помер. С тоски ноги у самой отнялись. Доктора на нее не надеются. Лечили - все без толку. Один мужик свез ее к Акимычу. Лесник тоже. Всякую хворь людскую лечит. Вернулся и говорит - плохая она совсем. Верно, помрет тоже.
- Эко ей не везет, - посетовал Макарыч и засобирался. Хотел сунуть мужику червонец, да тот не взял. - Скорей, Колюшка, - заторопил старик и вышел из дома. За ним хозяин. Положил руку на плечо:
- Да ты не бойсь. Бабы, что кошки. Выходится. К Акимычу вот этой дорогой езжай. По селу. Потом влево поверни и прямиком в тайгу. К вечеру у него будешь. - И, повернувшись к Кольке, сказал, погрозив пальцем: - Хитер. "Мы в магазин к вам ездим". Свово нету. Только строить начали.
Дорога к урочищу Акимыча, словно шилом бритая. Кидала телегу чуть не к вершинам берез. Того и гляди душу наизнанку вывернет. Или в преисподнюю отправит.
- Держись, сынок. Ох-х, едрить твою. Тово и гляди требухой высморкаешься.
Колька громко икал. Он уже много раз прикусывал язык. Отбил зад. И если бы не Макарыч, давно бы вывалился из телеги.
- Серый! Кобель, мать твоя сука! Куды норовишь? Кочергуб те под хвост, легше, грю! Ну, л-л- легше! Олух окаянный. Креста на те нет, - ругался Макарыч.
Колька забыл, сколько раз он соскакивал с телеги за куст и пугал оттуда Серого громкими хлопками. Живот у него разболелся. В нем все бурчало. А дороге не была конца.
- От забралси в пекло, старай летай. К ему не то хворому, здравому не добратца, - ворчал Макарыч.
Но к вечеру они все ж увидели избу лесника. Дорога к ней пошла ровная. Но радоваться этому уже не было сил. Усталые, потные, они вошли в избу.
- Хлеб и соль этому дому, - перекрестился на иконы Макарыч.
- Доброво здравия вам, - отозвался седой старик, сидевший у печки.
Кольке стало жаль его: у Акимыча скрюченные ноги, дергалась голова. А руки были большие и, наверно, сильные. И даже борода куда длиннее Макарычевой.
Колька долго рассматривал старика. Да вдруг чуть не вскрикнул. Он когда-то видел его. Вот у него нет мочки на ухе. И родинка на шее большая, как морошка.
- Нужда али лихоманка какая привела ко мне? - спросил хозяин Макарыча.
Тот оглядывался в полутемноте.
- Я с другой хворобой. Слыхал, Марью ты выходить взялся. Так я к ней.
- Она на ключе. За избой. Ноги в травке парит. Там-то попривольнее.
- Ужо ходить?
- Пока помаленьку. Скоро одыбается.
- То-то утешил.
- С Божьей помощью отошла. А это хто ж, внучок твой?
- Кажись, так.
- Пущай передохнет малость. Потом поснедаем.
Колька понял, что ему надо выйти. Обидчиво шмыгнув носом, вышел. Прямиком направился к чурбаку, что стоял у завалинки.
"Ну и пусть. Подумаешь! Секреты от меня завели. Знаю я их. А у меня, может, все нутро отшибло. Сами будут до ночи говорить".
- Да у нас гостюшек! - услыхал он позади и оглянулся: - Здоров будешь, - сказала женщина.
- А я знаю, вы тетя Марья, - выпалил Колька.
Понравилась она ему. Длинная коса свободно
спускалась по плечу. И глаза добрые, как у Серого. Тоже большие.
- Меня знаешь, а как тебя величают, молчишь.
- Колька я, - подошел к ней мальчишка.
- Имечко у тебя славное. Что ж, тоже к Акимычу приехал?
- Я с отцом.
- Занедужил он у тебя?
- Ага!
- Вот горюшко-то. Что с ним приключилось?
- Не знаю.
- Что ж так?
Колька неопределенно пожал плечами. Тетка Марья совсем ему по душе пришлась.
- Вы чьи же будете? - спросила она.
- Тоже лесники. Но у нас лучше. И баня, и речка есть. И дом большой. А тайга у нас самая красивая, - затараторил Колька.
- Это хорошо. Дай-то вам Бог добра и здоровья.
- Знаете, сколько мы рыбы ловим? Цельную бочку на зиму солим. И икры тоже. Ягод, грибов у нас много. Я сам на медведя с отцом хожу, - соврал Колька.
- Молодец. А у меня вот никого нет теперь, старик-то мой преставился. Одна вот маяться стану, - пожаловалась она Кольке. - Видно, доля моя такая бабья, горькая. Век одной доживать.
Мальчишка хотел уже выложить ей все. Но тут дверь избы отворилась. На порог вышел Акимыч. Увидев Марью, сказал:
- Ты ноги-то прикрой. Ненароком застудишь.
Марья послушно взяла у него одеяло. Хотела
войти, но он ее придержал.
- Побудь на волюшке. Еще насидишься в избе.
Колька тоже решил ничего не говорить. Он понял: так будет лучше. Пусть сам Макарыч скажет. А тот сидел у окна. Курил. Слушал Акимыча.
- Марья покладистая, ладная. Норов в ней ровный. Почитай, тридцать годов с иродом жила. Бил н ее почем зря. Она его кормила, обхаживала. Добра от тово не видя. Другая б давно сама тово лешака живота решила. Энта нет. Закон знает - жена да убоится мужа своево. Тот от дурной болести помер. В город поехал и непутную бабу нашел. Она ево и заразила. Марья и то ему простила. Счастье, что она не жила с ним. Он до тово ее побил, што она в больнице всю зиму пролежала. Ево за это времечко и скрутило. Так-то. За все времечко мужика своево ни разу не забидела. Он же, черт холощеный, и дитя ей не смог сделать. Семя ево никудышнее. Што вода. Хоть в зад вставляй кишки полоскать от запору. Я ее еще в девках помню. Пригожая была. Женихи косяком к ней шли. И надо же, тово мозгляка приглядела! По сердцу пришелся. А сердце девки разума не имеет. Вот и ожглась.
- Пошла б за мине - не жалела б, - встрял Макарыч.
- То ты давай улаживай. Сговорить подмогу, - пообещал Акимыч. И вышел на крыльцо, позвал женщину: -Марьюшка! Иди в дом! Застынешь.
- Ну, пошли, - позвала она Кольку.
Она враз признала Макарыча. Поздоровалась приветливо. Спросила о здоровье.
- Ха! Што я? Ровно на собаке, все зажило.
И вроде не было долгих лет. Будто только вчера виделись. Только примечал Макарыч, как нет- нет да и появится горькая складка в уголках губ - отметина пережитого.
- Так, значит, все один бобылем живешь?
- Да нет, с сыном. Вот хозяйку сибе ишшем, - подморгнул Макарыч Кольке.
- Пора тебе. Дай Бог хорошую.
- Какая есть. Не за зря жа сюды приехал.
- Господь с тобой! - ахнула женщина.
- От Бога не отрекаюсь, но ты мине нужней.
- В своем ли ты здравии? Я мужа недавно схоронила. Сороковины не минули.
- Живое о живом должно думать, - перебил ее Акимыч. - Чего об усопшем поминать?
- Ноги еще у него не остыли. А вы о грешном. По писанью так не велено. Меня за такое осмеют в селе.
- За таково не осмеют. Помнят доброво. И не отталкивай человека. Может, он тебе судьбой послан. Богу видней. Не гневись, но годы твои ушли. Как одна без мужика обойдесся? Послухай миня, старика. Душою чую - хорошо жить станешь. Не вороти ево впустую в обрат. Пожалкуишь потом, - поддакнул Акимыч.
- Мы жалеть тебя станем, поехали, - попросил Колька.
- Что ж делать-то мне? - заплакала Марья.
- А ништо. Я ить настырный. Силком увезу, коль по-доброму не схочишь, - настаивал Макарыч.
- Дай хоть сороковины справлю!
- Э-э-э-э, нет, - не согласился Макарыч.
- Мне ноги надо вылечить, - уже совсем тихо говорила Марья.
- То, голубка, не остановка. Он не мене моево в том кумекает. Выходит не хуже, - усмехнулся Акимыч.
- Ну, что ж. От судьбы не отворачиваются, - согласилась Марья.
Поздним вечером, когда все сели за стол, Акимыч, оглаживая бороду, сказал:
- Ну дай-то Бог вам всево. Я-то хоть жену имел недолго, нехай другие всю жизнь счастливо живут. Да детей родят. За сибя и за миня.
- Тибе тож обошло? - спросил Макарыч.
- Обошло. Вроде вот и сына родил, внук есть, да где они? Позабыли миня.
- А жена? - выдохнула Марья.
- Что жена? Василинушка моя померла давно. Менее года с ней поворковали, да лихой человек помешал. Вдовцом оставил. Я тож каторгу отбывал. Из-за Василинки важнюка убил. До девок был охочь. Сграбастал и мою. Она и заблажила. Он ее давить стал. Она в силе была. Живую взять не смог бы. Тут я ево и порешил. Бог меня прости, грешново. Ну, а сами сбежать порешили с Василинкой. Дале станции не привелось. Заковали обоих. И суд. Дале в этап. Прослышали от своих, про есть неподалеку место, куда нихто не совался, конвойные промеж собой шепотом сказывали про то урочище. Нам с Василинкой повезло. Сбегли туда. Домишко поставили. Огород завели. Сына ждали. А тут, эх, штоб ему и мертвому не спалось! Приехал какой-то черт лысай. Люд переписывал.
Занесло ево и к нам. В ноги я ему повалился, просил, штоб Василинку он не записывал. Обсказал все. Она ж на сносях. - Акимыч умолк. А придя в себя, продолжил: - Мне поселение указом вышло. Ну, а Василинку от титешного забрали. Извели ее. Пять десятков бобылем живу. И все тово душегуба проклинаю. Сына я выходил. Коровенку держал. Жениться боле не схотел. Никому не верил. Сыну свому боялся мачеху привести. Сам постирушки правил. Выкормил. В грамоту отдал. Ноне ученай стал. Мною потребовал. Ране внука привозил. Тот, поди, болыненький стал. Тож меня забыл.
Акимыч замолчал обиженно. Макарыч тяжко вздохнул. Марья задумчиво смотрела на всех. Что-то трудно вспоминал Колька.
- Вы-то про што грустите? О себе думайте.
Мне
уже в могилу сбираться пора. Што с прошлово взять? Ничто не вернуть. Вы вот давайте ешьте, - заставлял Акимыч.
Когда все ложились спать, Колька спросил Акимыча, что у него с ухом.
- Крученым мальцом рос, вот отец и наказал,
рассмеялся тот скрипуче.
- Не-е-е, - не поверил Колька.
- То верно, што нет. В каторге все приключилось. Начальник на разные выдумки был горазд. Сущий пес цепной! С людом ровно со скотиной плохой обходился. Меня шибко невзнавидел. Вот и порешил пометить всех, хто ему поперек глотки стоял. Набралось нас пошти сотня. Он кажному на ухе каленым гвоздем дырку сделал. Так-то вот. Помаялись потом. Ухи пухнуть зачали. Голова пивным котлом шумит. Один даже помер. Кровь спортилась. А мне потом обрезали мочку. Почернела. Тут и сполошился живодер. Велел ухо вылечить. Дохтора не было. Конвоир обрезал. И собаке своей зализать повелел. Та лизала, а я весь трясся, думал, а што коль за горло хватит. Они только на то и учены были. Встал я из-под ней, пришел к своим, меня и не признали. Говорят - седой стал. Меня внучок про то спрашивал. А ишо родинку дергал все. Она у нас потомственная, всем передается.
Громко икнул Макарыч. Хотел прервать разговор. Но не получилось.
- Добрый внучок рос. Все малину со мной сбирал. В пять годов к ружью тянулся. Говорил: "Дед, дай стрельнуть". У нас в роду ружье все мужики уважали испокон веку. Самая правильная забава - охота в почете была.
Колька потрогал свой затылок и отдернул руку. Макарыч приметил. Промолчал. Мальчишка осмелел:
- Дед, а ваш внук бывал пьяным?
Марья рассмеялась. Акимыч рассказал:
- Приключалось эдакое. Заберется в настои, што от хвори. Ну и наберется. Они на спирту. Опосля под лавку лез спать, ровно кот шкодливый. И не болел, бесенок, видать, крепкий. По утру очухается и опять норовит к настоям. Укараулил я ево. Отругал.
- А он домой пешком пошел, - добавил Колька.
- То верно. Но тебе откуда про то ведомо?
- Ты про меня рассказываешь.
В избушке стало тихо. Так тихо, что казалось - все перестали дышать. Макарыч глядел ошалело.
Марья, не веря услышанному, прикрыла рукой раскрытый рот. Акимыч пристально смотрел на мальчишку. Тот едва сдерживался. Выдали побелевшие дрожащие губы.
- Батюшки светы! - перекрестилась Марья.
- Потапов ведь я! - крикнул Колька. - Был Потапов. Теперь другой. Отец меня бросил. Не тебя одного. Меня тоже. Ты не знаешь, а он меня змеенышем назвал, когда я ему на пальто плюнул. Он с другой теткой шел и с братом моим.
Не мог скрыть мальчишка слезы. Они бежали по лицу - горькие, змеистые, как Колькина судьба просоленная. В них была сама боль безотцовская. Утрата матери, потеря детства.
- Чтоб его медведь задрал! - крикнул мальчишка и выскочил из избы.
- Стой, Колюшко! Стой! - Акимыч рванулся было за ним и вдруг тихо осел на пол.
Макарыч испугался не на шутку. Вначале кинулся за Колькой, но от двери вернулся, громко топоча, к Акимычу. В раскрытых глазах старика таяла жизнь. Широко раскрывая рот, он пытался продохнуть. Тут Марья с водой подоспела.
Трудно, долго отхаживался Акимыч. А придя в себя, спросил о Кольке.
Тот сидел у ключа. Всхлипывал.
- Пошли, внучок, тут и потонуть просто.
- Я уже тонул в нем. Разве ты не помнишь?
- Как же, - улыбался Акимыч и погладил внука по голове. Задержался на затылке. Нащупал родинку: - Вот и нашлись мы. На што ревешь? Неладно то. Ишь, оно все по-умному в судьбине-то. Кто-то потерял, другой нашел, каждому своя планида.
Макарыч курил, до боли в зубах прикусив мундштук трубки. Нервными зайчиками перекатывались желваки.
"Угораздило жа, дурня, поторопитца. Забереть ен у мине Кольку. Сам ево и привез. Што ж теперича сделаитца?"
- У меня останься. Утехой будешь. Кто ж ведал, што он шелапуга да прохвост. И я оплошал. Зря тогда отдал тебя. Негоже в приемышах. Мне ты родной. Не забижу.
- Я не приемыш. Я Касюгин. Приемышей сыном не зовут! Макарыч любит меня! Вот! Я чуть под поезд не попал, да он выручил. К себе привез. Мы уже давно вместе. А тот здесь, неподалеку работает. Звал меня. Нашел дурака! В тайге уголь ищут. Он Макарыча хотел к себе в проводники сговорить. Даже к нам в зимовье приходил. Только выгнал его отец. И поделом. Незачем ему у нас показываться.
- Я-то при чем? Он и тебя, и меня кинул. Давай хоть вместе станем. Што нам до нево?
- А где ты был раньше? Когда мама умерла?
- Почем мне про то ведомо?
- Хорошо звать, когда я вырос. Раньше никому не нужен был. Теперь и тот меня звал. Они с Макарычем подрались из-за меня даже.
- Вот лихо-то, а ведь и мать твоя мне не знакома. У нево тех баб не мене, чем кур у петуха. Бабником он смальства стал. Всех девок в селе поиспортил. В каво такой кобель удался - ума не приложу! Все боялся, што зашибут ево за это насмерть. Люду, погодкам своим, в глаза из-за нево срамно было глянуть. Никаково удержу он не ведал. В нашем роду однолюбы были. Еще выхаживал его. Обидеть боялся. Мачеху не вел. Потому как Василинка, самая наикрасшая мне, с памятью о ней и помру. - Сник Акимыч, отвернулся, погрустнел. - А он - всех обижал.
- Ему за то ответ держать придется на том свете.
- Что тот свет? Он тут живет сладко. Мертвому какая разница? Ни в Бога, ни в черта не веря. Он и меня высмеивал, когда я крестился.
- То-то дурной.
- Да хватит. Ну его. Не хочу вспоминать. Лучше б такой умер.
- Не бери грех на душу. Да не изводись, пошли-ка в избу, - потянул старик Кольку.
В избе тот сразу прижался к Макарычу. Вцепился, как когда-то, в его руку. В лицо заглянул:
- Я насовсем твой?
- Истинно мой.
- Домой хочу.
- По свету отправимси.
- Сейчас.
- Дорога паршивая. Марье плохо станет. Погодим малость.
Колька с тяжелым вздохом сел рядом. А у Макарыча с души ком свалился. Понял: не сговорил, не сманил Акимыч пацана.
Марья приготовила Кольке постель. Позвала. Тот лег. Но не уснул. В избушке словно что-то надорвалось.
- Може, перетолкуем? - предложил старик Макарычу.
Вдвоем они вышли из избы.
- Ты внучонка оставь.
- Не сума переметная. Дите. Свой разум имеет. К мине привык. Тя позабыл. Отдать не могу.
Прикипел к ему. Да и на што тибе? Ученье мальцу надобно.
- Я выучил своево. Себе ж на шею.
- Оне разный, потому не обессудь. К тибе Кольку не тянет.
- Почему ты хулишь меня? Почитай, сколь годов минуло? Осмотреться ему надо. Тебе-то нынче легше. Марья есть. А у меня?
- То Господь рассудит. Схочет, нехай останетца, - дрогнул голос Макарыча.
- Не уломал я. Ты подмогай. Марью-то тебе я сговорил. Колька-то мне все ж свой, кровный. Иль души в тебе нет?
- Будя! Как сам порешит. Силом мил не станешь, - рубанул Макарыч.
Взъерошенные, что коты после драки, вошли они в избу.
Марья не спала.
- Тихо! Плохо парню-то, жар у него появился. В горячке мается.
Все склонились над Колькой. Во сне он тихо постанывал. Лоб и волос взмокли.
- Скорей, Серый! Отец, погоди меня! - закричал он неожиданно громко.
- Пробудить надо. Снадобья дам. Нехай охолонет.
- Колюшко, - тронул за плечо Макарыч.
Тот враз открыл глаза. Глянул непонимающе.
- Подымись-ко.
Акимыч достал из-под стола запыленную банку. Налил из нее. Протянул мальчишке.
- Не хочу.
- То женьшень. Попей маленько.
Сделав несколько глотков, мальчишка подозрительно оглядел всех и спросил:
- А что это вы так смотрите?
- Хворый ты, - сказал Акимыч.
- Не верь ему. Я не больной. Он нарочно. Оставить меня хочет, - Колька рванулся к Макарычу.
- Охолонь, не оставлю. Поутру поедем. Спи.
Акимыч всю ночь просидел около спящего
внука. Гладил ершистые волосы и беззвучно прощался с внуком.