Оладышкин, невысокий, рыхлый человек, одетый несмотря на жару в хромовые, до блеска начищенные сапоги и шевиотовый бутылочного цвета костюм, замигал на Глеба белесыми ресницами, но, сообразив, что появление парня сулит ему передышку в безнадежном споре, расклеил в полуулыбке толстые губы и сказал:
- Здравствуй. Входи, пожалуйста. Клуб как очаг культуры всегда готов сказать: добро пожаловать каждому, у кого стремление посвятить способности и досуг…
Настя при появлении Глеба отступила назад, смерила порицающим взглядом и, слегка покраснев, сердито сказала:
- Здравствуйте. Но вы не по адресу. Секция тяжелой атлетики на стадионе. Вас интересует это?
"Меня интересуешь ты. Но я буду последним подонком, если хоть чем-то обижу тебя…"
Это обещание Глеба самому себе несколько успокоило его.
- Я к вам. Пою вот немного и хотел бы…
- Летом приема в кружки нет. Приходите осенью.
- Это как же осенью, - возмутился Оладышкин. - Что за бюрократия?! Товарищ желает вовлечься в культуру. И мы с вами обязаны охватить его, независимо от сезона… - Он ласково взглянул на понурого Глеба и ободряюще сказал: - Значит, к пению испытываешь потребность? Это, брат, исключительно хорошо. Есть потребность петь - пой. Ты не смущайся, как тебя?
- Глеб Карасев. Старатель-сезонник из Москвы.
- Из Москвы! Надо же! Это же исключительно замечательно. Мы тебя и прослушаем сейчас. Товарищ Аксенова может аккомпанировать на инструментах.
Настя спросила, копируя интонации Оладышкина:
- И к какой песне вы "испытываете потребность"?
- Если можно, я спою "Нежность".
Зыбкий вечерний свет лился в распахнутое окошко из палисадника на тусклую крышку пианино, на склоненную голову Насти, на ее лицо, глаза, большие, зеленые, в жарких золотых точечках, выжидающие, снизу вверх смотревшие на Глеба. Он с удивлением подумал: "Неужели не на картинах старых мастеров, а наяву, в жизни, бывают такие теплые, как бы озаренные внутренним светом лица?"
Подошел к пианино, оперся на него рукой и, стараясь не глядеть на Настю, вкладывая в слова всю свою тоску по Лизе, запел:
Опустела без тебя земля.
Как мне несколько часов прожить?
Голос у него был из тех, про которые говорят: "Берет за душу". Пел он искренне, без надрыва и оттого хорошо. Настя с любопытством покосилась на него и повела аккомпанемент мягче, лиричней.
Май Севостьянович сидел, по-старушечьи подперев пухлощекое лицо, светлые глаза влажно поблескивали.
- Эх, до чего же хорошо, жалостно! - восхищенно воскликнул он, когда Глеб закончил песню. - Ты, Глеб, талант! Это очень здорово, что ты пришел к нам. Мы твою способность вылущим, как ядрышко из кедрового ореха. Хочешь, в хор тебя определим, хочешь, подготовим на сольный концерт к седьмому ноября?
- Спасибо, - вяло поблагодарил Глеб, испуганно спрашивая себя: неужели ему придется провести здесь ноябрьские праздники? Неужели Шилов не выпустит его отсюда? Глеб передернул плечами, стряхивая с себя неожиданную и постыдную размягченность, и, снова входя в роль, ускользая от глаз Насти, торопливо сказал:
- Я жить не могу без пения. Заниматься готов каждый день.
- Каждый и станешь, - пообещал Оладышкин. И важно сообщил: - Пойду к себе в кабинет. Надо вести прием персонала по личным вопросам. Да документы подписать. - И величественно зашагал к выходу.
Глеб и Настя, не глядя друг на друга, засмеялись.
- Занятный мужик. Но, кажется, добрый. Без него вы бы меня встретили оглоблей.
- И поделом вору мука.
- Вору? Почему вору?! - пролепетал Глеб, чувствуя, как вдруг перехватило дыхание.
- А то не знаете? Думаете, ваши штучки всем в радость? На пруду, в общежитии. Так вот: голосок у вас такосенький… - Она показала кончик своего мизинца. - Ну, уж так и быть, стану заниматься с вами. А сейчас мне пора домой. Проводите меня и расскажите толком, чего вас занесло в старатели. Только не надо сказок о Джеке Лондоне, Брет Гарте и романтике…
2
Рядом с Агнией Климентьевной уже не было никого, с кем начинала она жизнь. Она, словно бы откуда-то с высоты, рассматривала череду минувших дней, и не разумом, а душою, всем существом своим уверялась, что ей уже за семьдесят пять, храбрись не храбрись, силы на исходе, наступило, может быть, ее последнее лето и пора без лицемерия выводить в себе итог хорошему и дурному.
Все иное вокруг. Даже горы, даже вода в Яруле. И ветер над рекой не тот, что овевал когда-то ее лицо. Еще древние говорили: нельзя дважды войти в одну и ту же реку, нельзя дважды уловить дыхание одного и того же ветра.
Сколько не смотри, не увидишь раскрашенного, как пасхальное яичко, теремка бывшей бодылинской купальни. В гранит и асфальт закованы береговые склоны, по которым так часто спускались к реке и поднимались к бульвару Агния и Аристарх Аксеновы. Не сыскать их следов, и невозможно указать место, где почти шестьдесят лет назад повстречались они в утро, предрешившее все в их судьбе.
Нельзя не заглянуть сюда, на берег Яруля, потом не подойти к бывшему бодылинскому особняку, постоять в молчании перед тяжелыми дверями с бронзовыми накладками, потом на другой конец города, к старому саду, в сторожке которого настигла отца смерть, и дальше - на кладбище, к фамильному склепу Бодылиных…
У старости нет времени на замыслы и дальние цели. Старость смотрит в прошлое и признает единственную власть - власть воспоминаний.
На Тополиной улице, извилистой и горбатой, застроенной одноэтажными деревянными домиками, что цепко лепились к бурым глинистым склонам безлесой сопки, не было ни асфальта, ни изогнутых в поклоне светильников. Раскидистые тополя тянули узловатые, ветки через дощатые заплоты и штакетины палисадников, роняли наземь пушистый цвет, и каждое лето кружила над улицей клейкая тополиная метель.
Зимой до окон вздымались снеговые завалы. Весной на влажные проталины огородов черной тучей опускались грачи. Летом под водостоком бубнили врытые в землю кадушки, а за штакетником полыхали золотые вспышки "солнц". Утро начиналось здесь скрипом коромысел и звоном ведер у водопроводных колонок.
Агния Климентьевна, оказавшись здесь после Ленинграда, не сразу привыкла к этому полусельскому укладу жизни. Но постепенно полюбила и Тополиную улицу, и свой приземистый домик, и радовалась в душе тому, что для всех соседей она вдова местного врача Валерьяна Васильевича Лебедева, а как ее девичья фамилия, была ли она замужем за кем-нибудь еще, касается лишь одной ее. Конечно, в ее годы лучше бы перебраться на прииск к сыну. Все вместе - и душа на месте. Впрочем, для кого лучше? Для внучки Насти? Ведь нельзя не признаться, что между нею и сыном Николаем столько набежало разного, что одному не покориться, а другому не поступиться.
В низком свинцовом небе смыкались лохмотья туч. Воздух уплотнился, и дышать стало трудно, сердце Агнии Климентьевны заходилось частыми толчками.
Агния Климентьевна заставила себя поужинать и уселась перед телевизором, но услыхала стук в дверь.
- Входите. Незаперто, - откликнулась она, не оставляя вязания.
Невысокий черноволосый человек, по ее представлению почти мальчик, учтиво наклонил голову и сказал, приглушая голос:
- Добрый вечер, Агния Климентьевна. Удивительно, что у вас незаперто. Днем, к сожалению, не застал вас, а дело неотложное. Я - инженер Зубцов из бюро технической инвентаризации.
- И что же у вас ко мне за неотложное дело?
Он помедлил с ответом. Старость многолика, чаще всего она жалка, а то и вовсе отталкивающа. Старость Агнии Климентьевны была величественной и красивой. Седые до голубизны, пышные волосы оттеняли гладкость ее лица, и сейчас красивого, живой блеск больших глаз. "Бодылинских, фамильных", как определил Зубцов.
- Возникли некоторые вопросы по вашему домовладению, - сказал Зубцов и окинул взглядом помещение.
- Пожалуйте в залу, - пригласила Агния Климентьевна, как бы намеренно усиливая своими словами впечатление архаичности, исходящее от ее жилища.
Мебель в зале - обеденный стол на резных ножках-колоннах, шкафы, диваны, стулья - тоже была старинной, тяжеловесно добротной. Зубцов с интересом и неожиданным почтением рассматривал основательные, уверенные в непреходящей нужности для хозяев вещи. Люстру с массивными подвесками, мастерски исполненные мрачные таежные и речные пейзажи в потемневших рамах, поясной портрет Климентия Бодылина в переднем углу. "Однако и для тайников здесь вольготно. В ножках стола не только фунтовые золотые слитки, но и освежеванного слона схоронить можно… И в то же время… Не признал ведь Игорь Светов на фотографии Лебедевой свою интеллигентную старушку".
- Не знаю, Агния Климентьевна, огорчит вас это или обрадует, но ваш домик, как и вся Тополиная улица, намечен к сносу.
Зубцов не кривил душой: его проинформировал об этом главный архитектор города. Анатолий посмотрел на Агнию Климентьевну, но не уловил в ее взгляде ничего, кроме вежливого внимания.
- И какие же в таких обстоятельствах у меня права по закону? - спросила она с достоинством. - Или вся моя обязанность лишь в том, чтобы к назначенному сроку собрать скарб да перебраться в указанное место?
- Вы можете получить благоустроенную квартиру и компенсацию за сад. Вам могут возместить и стоимость дома, но в таком случае не дадут квартиры.
- А нельзя ли сохранить домик и перенести его на другое место? Мне он очень дорог…
- Нет, строение изношенное, ветхое.
- Следовательно, все уже предрешено. В мои-то лета сниматься с насиженного места…
- Понимаю, - участливо сказал Зубцов. - Только и вы поймите: город обновляется, идет спор эпох, дня минувшего и дня завтрашнего…
- Сколько этих споров эпох, как вы изволите выражаться, довелось мне услыхать на своем веку. Несчетно. - Она поджала губы, как бы замкнув их и подчеркивая, что полагает законченным неприятный разговор.
- Наверное, вы пожелаете получить деньги за свое владение? - нарушил молчание Зубцов. - Соседи говорят: в районе живет ваш сын. Для оценки стоимости дома надо знать его площадь. У меня с собой рулетка. Если не возражаете, мы сейчас же уточним размеры. - Он извлек из кармана рулетку и вопросительно посмотрел на хозяйку: пройтись по квартире было очень заманчиво…
- Не надо обмера! - Агния Климентьевна решительно заступила дорогу Зубцову. - И что соседям за печаль обо мне? Я хочу получить не деньги, а именно квартиру.
- Не совсем понимаю вас. В вашем возрасте оставаться одной… А деньги пригодятся всегда.
- Благодарю вас за участие ко мне, - ответила она насмешливо. - Но деньги меня не интересуют. Я привыкла к одиночеству и к внезапным переменам в своей судьбе. Далеко не всегда к лучшему…
Зубцов чувствовал: настало время прощаться, но важный разговор так и не начался, и, если он уйдет сейчас, то неизвестно, когда встретится со своей собеседницей. Анатолий натянуто улыбнулся и сказал;
- Что ж, поступайте, как вам угодно. Но я прошу вас показать мне документы по домовладению. У нас, в БТИ, отсутствуют некоторые данные.
Он углубился в бумаги, тотчас поданные ему Агнией Клименьевной, равнодушно перелистывал знакомые по инвентарному делу свидетельство о праве наследования дома после смерти Валерьяна Васильевича Лебедева, справку о принадлежности домовладения, план усадьбы и думал: "Однако она - твердый орешек. Очень дорожит своим кровом. И предпочитает жить в одиночестве. А может быть, просто не ладит со своим сыном? Она явно не из тех, кто забывает и прощает обиды".
- Нельзя ли отложить переезд до осени? - озабоченно спросила Агния Климентьевна, когда Зубцов возвратил ей папку. - Я скоро собираюсь в поездку.
- Ну и поезжайте себе. Сейчас трудно предрешать сроки сноса. Да вы, наверное, отбудете недалеко.
- Нет, я не близко, - возразила Агния Климентьевна и, не задумываясь о смысле своих слов, объяснила: - На наш прииск…
- То есть как на ваш?
Во взгляде Агнии Климентьевны проскользнула досада, ровный голос стал торопливым:
- Видите ли, я родилась на том прииске. Там служил мой первый муж. А теперь служит сын. Так что мы привыкли называть его нашим.
- Ясно. - Зубцов кивнул и продолжал с некоторым нажимом: - Своего рода династия золотопромышленников, фамильное владение.
- Может быть, и так.
Молчание становилось тягостным. Зубцов, внимательно глядя на портрет Бодылина, заметил:
- Недюжинный был, видно, человек.
- Да, работа удачная.
- Очень своеобразная манера письма. Надо полагать, это портрет вашего мужа?
- Нет, отца. Не слышали такую фамилию - Бодылин? - Она смотрела на Зубцова, чуть сощурясь.
- Бодылин? Бодылин?…
- Не трудитесь, - Агния Климентьевна усмехнулась. - Когда-то эту фамилию знал в Краснокаменске каждый мальчишка. Пароходы бодылинские, дома бодылинские, прииск бодылинский… А теперь… - Она вздохнула и договорила с горечью: - Теперь осталось единственное - бодылинская могила.
"…да еще бодылинский клад, - досказал про себя Зубцов, - о котором вы, судя по всему, знаете кое-что. Но спрашивать вас о нем не только бесполезно, но и опасно. Вы до сих пор не смирились с тем, что люди позабыли бодылинскую фамилию…"
3
После ухода Зубцова, который решительно не понравился ей навязчивым участием в ее судьбе, Агния Климентьевна долго сидела в кресле перед портретом отца, глядя в его плутовато сощуренные глаза, точно надеясь прочесть в них ответы на свои вопросы. Известие о предстоящем переезде задело ее глубоко. Почти тридцать лет провела она в этих стенах, привыкла к этим комнаткам, уютному потрескиванию горящих поленьев в голландке, к рясным кустам сирени в маленьком саду и к увитому хмелем крыльцу, на котором так приятно сумерничать в летние вечера. Всему этому скоро конец.
С полуночи грянула гроза. Врывались в щели ставен отсветы молний. Крыша вздрагивала от слитного гула дождя и раскатов грома. И Агния Климентьевна опасливо жалась к подушке.
Когда утром она вышла из дому, в прозрачной синеве дремотно раскинулось солнце, капли на мокрых листьях горели радужными искрами. При виде этих, словно бы бенгальским огнем освещенных тополей, почернелых крыш, влажно-зеленой, пахнувшей прелой горечью полыни у Агнии Климентьевны защемило сердце, мысль о том, что скоро всему этому настанет конец, показалась невыносимой. И тут она заметила у соседнего дома человека, который сутулился на раскладном стульчике и старательно что-то зарисовывал в альбом.
В иное время Агния Климентьевна прошла бы мимо, но после встречи с Зубцовым все, что касалось Тополиной улицы, сделалось чрезвычайно значительным. Поравнявшись с человеком, который часто, словно на молитве, вскидывал и опускал голову, Агния Климентьевна остановилась и заглянула ему через плечо.
Она узнала на рисунке домик, перед которым он расположился, и угол своего дома за ветками тополей. На другой страничке были фрагменты резьбы по наличникам и карнизам. Агния Климентьевна удивилась, что не замечала этой искусно выпиленной листвы, диковинных цветов и птиц, сомкнутых в узорный орнамент.
- Между прочим, дом этот ранее принадлежал нотариусу Хлебникову, - негромко сказала Агния Климентьевна в седой, косматый затылок художника. - Он слыл большим оригиналом и ценителем красоты.
- Возможно, - пробурчал художник, не оборачиваясь к ней.
Она, ничуть не обескураженная его холодностью, стремясь поделиться наболевшим хотя бы и с посторонним, сказала со вздохом:
- Скоро всему этому придет крах. Здешних обитателей уведомили: наш квартал подлежит сносу.
Художник резво обернулся к Агнии Климентьевне, испытующе посмотрел и сказал озадаченно:
- Шутить изволите. Этакие уникумы для Кижей и Суздаля впору. Так ведь там они под защитой закона.
Она опять вздохнула и сказала, указав на рисунок:
- И вот мой домик тоже…
- Стало быть, все под корень?! - воскликнул он с неподдельным волнением. - Следовательно, это ваш домик? Жаль! Резьба весьма-весьма… Просматривается влияние новгородских и вологодских традиций.
Агния Климентьевна никогда не слыхала об этих традициях, но подтвердила:
- Дом был поставлен еще в начале века отцом моего покойного супруга, Василием Игнатьевичем Лебедевым. По воспоминаниям мужа, его отец тонко разбирался в прикладном искусстве.
- Вот видите, - сказал художник с таким видом, точно убедил в этом собеседницу после долгого спора, и продолжал с гневным пафосом: - А теперь все это на слом! Сметаем истинные художественные ценности. И вместо этих деревянных кружев, этой своеобразной вязи наставим каменные коробки о пяти этажах каждая. Гибнет старая красота, старые фамильные ценности. - Он покосился на Агнию Климентьевну и озабоченно договорил: - Хоть на бумаге запечатлеть, покуда не распилили на дрова. - И снова склонился над альбомом.
Но Агния Климентьевна не обиделась и даже, посмеиваясь про себя над собственной экспансивностью, чувствовала, что проникается к нему доверием, какое редко испытывала к посторонним. Она все не отходила от художника и после паузы сказала с надеждой:
- У вас, надо думать, есть влияние, связи. Вы не взяли бы на себя труд похлопотать, чтобы оставили в покое эти дома? А коли уж нельзя оставить, перенесли бы на другое место, чтобы сберечь художественную ценность…
Художник с явным неудовольствием выпрямился, с усмешкой посмотрел на нее:
- Влияние? У меня? Какое может быть влияние у заезжего писаки. Простите, я не отрекомендовался вам. - Он встал со стула, приподнял капроновую шляпу: - Степан Кондратьевич Кашеваров. Журналист, историк, этнограф. Приехал познавать сибирскую старину. А старина-то нынче - где она… - Он посмотрел на обескураженную Агнию Климентьевну, договорил мягче: - Я еще несколько дней посвящу вашей улице. Так что свидимся, надо полагать. - И склонился над альбомом, карандаш быстро заходил в его пальцах.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Зубцов читал письмо и видел себя в своей московской квартире вместе с женой и лохматым непоседой Юркой. Обычные житейские мелочи: в лотке на балконе распустились мальвы. Юрка отпилил нос своему Буратино, сказал, что царапается, в Москве на всех углах продают абрикосы…
"Толя, милый, пожалуйста, не смейся надо мной и не доказывай, что у меня расшатались нервы. Мне все время кажется, что кто-то буквально не спускает с нас глаз. На улице это чувство становится особенно навязчивым. Постоянно ощущаю чье-то враждебное присутствие, чей-то пристальный интерес к себе. Каждый день раздаются телефонные звонки. То, услыхав мой ответ, сразу же положат трубку, то невнятный мужской голос начинает выспрашивать: в Москве ли ты, когда бываешь дома, можно ли позвонить поздно?
И я отчаянно вру, что ты в Москве, на работе.
Мне кажется, я была довольно сносной милиционершей. Старалась не мучить тебя бабьими капризами, не роптать на свою судьбу. Но сейчас… У меня предчувствие: кто-то от телефонных звонков перейдет к охоте на тебя. Как ты там, мой самый лучший человек?…"
Зубцов бережно сложил письмо. Конечно, нервы у Нины не совсем в порядке, но о ее тревогах надо поставить в известность товарищей в Москве.
Неделю он в Краснокаменске. Подтвердились его опасения: в архивах не нашлось новых данных о событиях двадцать первого года. А прогнозы генерала Шадричева пока не оправдались: никто не проявлял интереса к Зубцову, никто не появлялся возле Агнии Климентьевны.